Ба́рхатцы или чернобри́вцы[комм. 1] (лат.Tagétes) — низкорослые однолетние или многолетние травянистые растения семейства Астровых. Родина бархатцев — вся Америка, где они растут в дикой природе от Аризоны до Аргентины. Уже давно завезённые в Европу, они стали известны как широко распространённые неприхотливые садовые растения, выведена масса красивых гибридов и сортов. Очень часто их используют в городском озеленении, в особенности Бархатцы мелкоцветные. Запах растения — резковатый, смолистый, антисептический, — немного напоминает астру. Некоторые виды таге́теса — эффективные лекарственные растения.
Самый бедный немец не может обойтись без дачи; <...> перед окном избы выкопает клумбочку, посадит бархатцев и ноготочков… и устроит своё маленькое хозяйство так аккуратно и так уютно, как будто лето должно продолжаться вечность.[1]
По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками.
Самый бедный немец не может обойтись без дачи; летом его так и тянет ins Grüne. Где есть только подозрение природы, слабый намёк на зелень, какие-нибудь три избушки и одна берёза, одну из этих избушек немец непременно превратит в дачу: оклеит её дешевенькими обоями, привесит к окнам кисейные занавесочки, поставит на подоконники ерань и лимон, который посадила в замуравленный горшок сама его Шарлота; перед окном избы выкопает клумбочку, посадит бархатцев и ноготочков… и устроит своё маленькое хозяйство так аккуратно и так уютно, как будто лето должно продолжаться вечность.[1]
И все-то хоругви, и Святые, и Праздники, в золоте-серебре, в цветочках… все преклонятся пред Пречистой… Цветочки-то почему? А как же, самое чистое творение, Архангел Гавриил с белым цветочком пишется. Завтра сестрицы срежут все цветы в саду на ваши казанские хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы.
Он сидел, прислонившись к пыльному тополю. Вокруг него теснились и вздыхали жалостливые бабы, бросали в деревянную миску позеленевшие медяки. Представление о лирниках навсегда связалось у меня с памятью об украинских базарах ― ранних базарах, когда роса ещё блестит на траве, холодные тени лежат поперек пыльных дорог и синеватый дым струится над землей, уже освещённой солнцем. Запотевшие кувшины ― глечики ― с ледяным молоком, мокрые бархатцы в вёдрах с водой, гречишный мёд в макитрах, горячие ватрушки с изюмом, решета с вишнями, запах тарани, ленивый церковный перезвон, стремительные перебранки баб-«цокотух», кружевные зонтики молодых провинциальных щеголих и внезапный гром медного котла ― его тащил на плечах какой-нибудь румын с дикими глазами.[3]
После Киева проплыла за окнами кудрявая, перегретая солнцемУкраина. Запах бархатцев, желтевших около каждой путевой будки, проникал даже в вагоны. Потянулись степи, перерезанные золотыми полосами подсолнухов. В стеклянистой дали воздух весь день мрел и мерцал. Я уверял Романина, что этот блеск на горизонте ― отражение в высоких слоях воздуха солнечного света, который падает на море и преломляется в нём.[4]
Созрел инжир, ― и с южной, солнечной стороны дерева его больше, спелого, лиловато-бурого, размягченно-сладкого, чем с других сторон, хотя и там уже, принимая эстафету, плоды начинают прямо на глазах спеть, ― а воробьи так и пасутся здесь, начиная кормежку с зарей, да и живут они в непосредственной близости от дома, от человеческого жилья, ночуя в кронах кустов и деревьев, совершенно никого и ничего не боясь, а потому их смело можно считать птицей домашней, при доме им сытно, хорошо и спокойно. Чернобривцы на клумбах радостно раскрывают свои карие, чистые, умытые росою девичьи очи.[5]
Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели четыре клетки с чижами и канарейками. Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие Обломова. Вицмундир на нём был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нём бельё или нет; галстук завязан простым узлом и концы спрятаны вниз.
Райский, идучи из переулка в переулок, видел кое-где семью за трапезой, а там, в мещанском доме, уж подавали самовар.
В безлюдной улице за версту слышно, как разговаривают двое, трое между собой. Звонко раздаются голоса в пустоте и шаги по деревянной мостовой.
Где-то в сарае кучер рубит дрова, тут же поросёнок хрюкает в навозе; в низеньком окне, в уровень с землею, отдувается коленкоровая занавеска с бахромой, путаясь в резеде, бархатцах и бальсаминах.
Все дорожки были также обсажены руками больных. Тут были всевозможные цветы, встречающиеся в малороссийских садиках: высокие розы, яркие петунии, кусты высокого табаку с небольшими розовыми цветами, мята, бархатцы, настурции и мак.
Только окна почему-то закрыты в такую жару. Какие чудаки! Вот и вишнёвые садочки, и огороды. Пышные мальвы и георгины глядят через плетень. На золотых кустах чернобривца солнце словно забыло своё сияние. А вон и подсолнечники… Целый лес…[2]
Белый андреевский флаг, косо перекрещенный голубым крестом, всё ещё висел, как конверт, высоко над орудийными башнями, шлюпками, реями. Пусто было на палубах и мостиках броненосца, лишь кое-где торчала прикладом вверх винтовка румынского часового. Но вот флаг дрогнул, опал и коротенькими скачками стал опускаться. Обеими руками снял тогда Родион фуражку и так низко поклонился, что кончики новых георгиевских лент мягко упали в пыль, как оранжево-чёрные деревенские цветы чернобривцы.[6]
Также не были чужды ему
Девицы, смотревшие в окна
Сквозь жёлтые бархатцы…
Но всё посерело, померкло,
И зренье у спутника ― также,
И, верно, другие желанья
Его одолели...
Это ваши ресницы слипались от яркости,
Это диск одичалый, рога истесав
Об ограды, бодаясь, крушил палисад.
Это ― запад, карбункулом вам в волоса
Залетев и гудя, угасал в полчаса,
Осыпая багрянец с малины и бархатцев.
Нет, не я, это ― вы, это ваша краса.[8]
Чорнобривців насіяла мати
У моїм світанковім краю.
Та й навчила веснянки співати
Про квітучу надію свою. Приспів. Як на ті чорнобривці погляну, Бачу матір стареньку. Бачу руки твої, моя мамо, Твою ласку я чую, рідненька.
Я розлуки та зустрічі знаю,
Бачив я у чужій стороні
Чорнобривці із рідного краю,
Що насіяла ти навесні.
— Николай Сингаевский, «Чернобривцы» (композитор: Владимир Верменич), 1959
↑«Чернобривцы» (или чорнобривцi) — поначалу малороссийское название бархатцев, однако, оно достаточно прочно вошло и в обиход русского языка как название яркое и образное. Кроме достаточно распространённой украинской фамилии «Чернобривец» в эпоху развитого социализма была популярна песенка «Чернобривцы» (или «Бархатцы») на стихи украинского поэта Николая Сингаивского.
