Владимир Иванович Вернадский

Вся история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих утверждениях, чем целые корпорации учёных или сотни и тысячи исследователей, придерживавшихся господствующих взглядов.^[1]

Аппарат научного мышления груб и несовершенен; он улучшается, главным образом, путём философской работы человеческого сознания. Здесь философия могущественным образом в свою очередь содействует раскрытию, развитию и росту науки.^[2]

… философия и религия тесно связаны с теми более глубокими, чем логика, силами человеческой души, влияние которых могущественно сказывается на восприятии логических выводов, на их понимании.^[3]

Мне кажется, что население здесь не учитывает достаточно ярко то, что <многие> знали <до> нашествия немцев и их союзников: партия переполнена людьми ниже среднего уровня, дельцами и ворами. Уже сложилось нечто среднее — ниже уровня интеллигенции и морально, и как специалисты.^[4]

По отцу и матери — <я> малоросс (я помню, когда <слово> "Украина" не употреблялось) — сейчас вошло <слово "Украина"> целиком в жизнь^[5]

Я не могу, как Вы, так строго относиться к Владимиру Ивановичу [Вернадскому]. Здоровье у него слабое, потерял жену, с которой жил более 50 лет, самому 82 год. Разве нельзя начать уже слабеть духовно? Кажется, что это он и сам чувствует, и от того его положение еще трагичнее. Я могу не согласиться с некоторыми его выводами и проч., но любить его и уважать не перестану. Последнюю его работу (в рукописи) читал у него. Правда, есть повторения уже сказанного им ранее, но есть — новые интересные мысли.^[6]

В Москве я созвонился с Владимиром Ивановичем, и он пригласил меня к себе на квартиру в Дурновский переулок к 12.30 <часам дня>. Очевидно, это было время обеденного перерыва. <встреча состоялась в 1937 году...>
Это был уже старик с седыми волосами, седой бородой и усами. С этим обликом благородного старца сильно контрастировали живые, совсем молодые и пытливые глаза. Он спросил о здоровье Марии Ивановны, о том, куда я направляюсь после окончания вуза, каковы мои устремления, знаю ли я какой-либо иностранный язык. Я отвечал односложно и чувствовал себя несколько скованным. Распечатывая пакет, Владимир Иванович очень удивился его содержимому и сказал, что совершенно не помнит, чтобы передавал платиновые тигли Марии Ивановне. Между тем, из рассказов тёти я знал, что учёный обладал феноменальной памятью в отношении встречавшихся с ним людей, а также фамилий и имен отечественных и зарубежных учёных. Очевидно, материальные интересы оставались где-то за гранью его восприятия. Беседа длилась минут 10–15, и я почувствовал, что пора уходить. Владимир Иванович меня не удерживал, просил написать по приезде на место работы и обещал поддерживать переписку.^[7]:192-193

Запомнилась одна деталь беседы: расспрашивая меня об условиях работы, особенностях месторождений, на которых я трудился, Владимир Иванович неожиданно предложил мне посетить Минералогический музей АН СССР и посмотреть только что полученную коллекцию боливийских оловянных руд. Он рассказал мне очень интересную предысторию этой коллекции. Оказалось, что она была получена по инициативе Владимира Ивановича, который, случайно узнав фамилию главного инженера одного из крупных оловянных рудников Боливии, написал ему письмо с просьбой прислать коллекцию руд. <...> К удивлению Владимира Ивановича ответ пришел на русском. Главный инженер оказался выходцем из России. Он обещал прислать коллекцию руд, но, в свою очередь, просил Владимира Ивановича выслать ему коллекцию советских марок. «Сделка» состоялась, и коллекция руд была получена. Меня, ещё не искушенного геолога, поразили эти руды своим заурядным обликом какой-то темноцветной коричневой породы. Только вес образцов выдавал их принадлежность к рудам. Это были образцы деревянистого касситерита, в общем, не очень характерного для Боливии, но типичного для мексиканских руд. Образцы напомнили мне позже каратаусские фосфориты, которые визуально нельзя отличить от вмещающих их известняков и доломитов.^[7]:194-195

Одним из замечательных прогнозов Вернадского была его гипотеза «каолинового ядра» в кристаллических структурах алюмосиликатов. Эту идею знаменитый французский химик Анри Луи Ле-Шателье (1850– 1936), в лаборатории которого Вернадский работал в 1889 г., назвал «гениальной». Каолиновое ядро Al₂Si₂O₇ в сущности было предсказанием четверного окружения алюминия и кремния атомами кислорода, что подтвердилось через 40 лет (!) после освоения кристаллографами рентгено-структурного анализа. Впоследствии в представление о каолиновом ядре были внесены поправки, в частности, пересмотрена принадлежность каолинита к алюмокремневым кислотам. Исходя из теории каолинового ядра, исследователь на склоне лет решил вернуться к давно интересовавшей его проблеме окраски алюмосиликатов. В дневнике от 1 сентября 1944 г. он пишет: «Академик Наметкин <…> имел со мной интересный разговор о структуре силикатов в связи с теорией Бутлерова, которая и до сих пор лежит в основе всех структурных представлений органической химии <...> Надо возобновить эту тему и поставить опыты с цветными силикатными красками. Мои мечты 1889–1891».^[8]