Полтава (Пушкин)

Богат и славен Кочубей.
Его луга необозримы;
Там табуны его коней
Пасутся вольны, нехранимы.^{[К 1]}

Он стар. Он удручён годами,
Войной, заботами, трудами;
Но чувства в нём кипят, и вновь
Мазепа ведает любовь.

Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нём любовь
Проходит и приходит вновь,
В нём чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И с жизнью лишь его покинет.

Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданый и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, куёт булат.

Венчанный славой бесполезной,
Отважный Карл скользил над бездной.
Он шёл на древнюю Москву,
Взметая русские дружины,
Как вихорь гонит прах долины
И клонит пыльную траву.
Он шёл путём, где след оставил
В дни наши новый, сильный враг^[2],
Когда падением ославил
Муж рока свой попятный шаг.

Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет бездну роковую
Души коварной? Думы в ней,
Плоды подавленных страстей,
Лежат погружены глубоко,
И замысел давнишних дней,
Быть может, зреет одиноко.
Как знать? Но чем Мазепа злей,
Чем сердце в нём хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей.
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать! <…>
Свободу славит с своевольным,
Поносит власти с недовольным,
С ожесточённым слёзы льёт,
С глупцом разумну речь ведёт!
Не многим, может быть, известно,
Что дух его неукротим,
Что рад и честно и бесчестно
Вредить он недругам своим;
Что ни единой он обиды
С тех пор как жив не забывал,
Что далеко преступны виды
Старик надменный простирал;
Что он не ведает святыни,
Что он не помнит благостыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить, как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.

Казак на север держит путь,
Казак не хочет отдохнуть
Ни в чистом поле, ни в дубраве,
Ни при опасной переправе.

Как сткло булат его блестит,
Мешок за пазухой звенит,
Не спотыкаясь, конь ретивый
Бежит, размахивая гривой.

Червонцы нужны для гонца,
Булат потеха молодца,
Ретивый конь потеха тоже —
Но шапка для него дороже.

За шапку он оставить рад
Коня, червонцы и булат,
Но выдаст шапку только с бою,
И то лишь с буйной головою.

Зачем он шапкой дорожит?
За тем, что в ней донос зашит,
Донос на гетмана злодея
Царю Петру от Кочубея.

Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звёзды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом;..

В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань.^{[К 2]}

Топор блеснул с размаху,
И отскочила голова.
Всё поле охнуло. Другая
Катится вслед за ней, мигая.
Зарделась кровию трава —
И, сердцем радуясь во злобе,
Палач за чуб поймал их обе
И напряжённою рукой
Потряс их обе над толпой.

Бегут мгновенья дорогие.
Не возвращается Мария.
Никто не ведал, не слыхал,
Зачем и как она бежала.
Мазепа молча скрежетал.
Затихнув, челядь трепетала.
В груди кипучий яд нося,
В светлице гетман заперся. <…>
Поутру, посланные слуги
Один явились за другим. <…>
Но ни один ему принесть
Не мог о бедной деве весть.
И след её существованья
Пропал, как будто звук пустой,
И мать одна во мрак изгнанья
Умчала горе с нищетой.

«Ошибся в этом Карле я.
Он мальчик бойкой и отважный;
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К врагу на ужин прискакать^{[К 3]},
Ответствовать на бомбу смехом^{[К 4]};
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью стану; <…>
Но не ему вести борьбу
С самодержавным великаном:
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном;
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит;
Он силы новые врага
Успехом прошлым только мерит —
Сломить ему свои рога.
Стыжусь: воинственным бродягой
Увлёкся я на старость лет;
Был ослеплён его отвагой
И беглым счастием побед,
Как дева робкая».^{[К 5]}

Катятся ядра, свищут пули;
Нависли хладные штыки.
Сыны любимые победы,
Сквозь огнь окопов рвутся шведы;
Волнуясь, конница летит;
Пехота движется за нею
И тяжкой твёрдостью своею
Её стремление крепит. <…>

Уж близок полдень. Жар пылает.
Как пахарь, битва отдыхает.
Кой-где гарцуют казаки.
Ровняясь строятся полки.
Молчит музыка боевая.
На холмах пушки, присмирев
Прервали свой голодный рев.
И се — равнину оглашая
Далече грянуло ура:
Полки увидели Петра.

И он промчался пред полками,
Могущ и радостен, как бой.
Он поле пожирал очами.
За ним вослед неслись толпой
Сии птенцы гнезда Петрова —
В пременах жребия земного,
В трудах державства и войны
Его товарищи, сыны <…>.

И грянул бой, Полтавский бой!
В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает. Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся с плеча.
Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.
Швед, русский — колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.

Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?
Их поколенье миновалось —
И с ним исчез кровавый след
Усилий, бедствий и побед.
В гражданстве северной державы,
В её воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
В стране^[2] — где мельниц ряд крылатый
Оградой мирной обступил
Бендер пустынные раскаты,
Где бродят буйволы рогаты
Вокруг воинственных могил, —
Останки разоренной сени,
Три углубленные в земле
И мхом поросшие ступени
Гласят о шведском короле.
С них отражал герой безумный,
Один в толпе домашних слуг,
Турецкой рати приступ шумный,
И бросил шпагу под бунчук;
И тщетно там пришлец унылый
Искал бы гетманской могилы:
Забыт Мазепа с давних пор;
Лишь в торжествующей святыне
Раз в год анафемой доныне,
Грозя, гремит о нём собор.

Со времени «Полтавы» <…> начинается значительный разлад между Пушкиным и его ценителями, <…> критики того времени не выполнили своего долга: разборы «Полтавы» (даже похвальные) отличались детским незнанием дела;..

Он говорил, что только осенью овладевал им бес стихотворства, и рассказывал по этому поводу, как была им написана «Полтава». <…> Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвёртой части. Я видел у него черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над зачёркнутыми строками было по нескольку рядов зачёркнутых же строк, так что на бумаге не оставалось уже ни одного чистого места. Несмотря, однако ж, на такую работу, он кончил «Полтаву», помнится, в три недели.^[5][6]

… сею поэмою Пушкин прекрасно отвечал словесным и печатным критикам, которые шумели, что он пишет (по их понятию) одни только мелочи и не касается предметов более возвышенных, предметов исторических.^[7][8]

… изображение казака, везущего к Петру донос на Мазепу — <…> это лучшее, по нашему мнению, место в целой поэме, и невзирая на то, что целая поэма прекрасная, пушкинская, но если б в ней было таких десять страниц, то она была бы вдесятеро лучше.^[9][8] — первый печатный отклик на выход поэмы^[10]

Мы бы хотели сделать поэту один вопрос: почему назвал он свою поэму «Полтавою», которая поставлена у него почти в невидимом уголке? Главное действие только скользит, так сказать, мимо Полтавы. Может быть, Пушкин, редко повторяющий себя, дал новой поэме своей название точно с таким же намерением, какое было у него в виду при издании «Бахчисарайского фонтана», который также стоит в его поэме в едва приметном уголке.^[11][8]

Полтава <…> принята холоднее, чем заслуживает. У Пушкина публика вычитает теперь из должных похвал прежние лишние.^[12][10]

Почему названа поэма эта «Полтавою»? <…> Пушкин, может быть, хотел назвать поэму свою «Мазепою»; но в действии оной не менее берут участие другие лица, и вообще в ней нет главного героя, а потому имя Мазепы, Кочубея, Марии, ещё более имя Петра и Карла для неё неприличны. В ней нет великого характера, потому что и самая история происшествия оного не представляет. <…> В «Полтаве» появляется и Карл как бы неожиданно; но по самому плану Пушкина нельзя было представить всех причин, побудивших его к союзу с Мазепою. Вообще автор более всего имел в виду самое происшествие и внимание читателей устремил на Полтаву, где промысл решил судьбу России. Сие великое событие справедливо ли отнесено к судьбе одного человека, к наказанию злодея или к обличению невинного?.. Автор, не желая лишить поэму свою столь прекрасного эпизода, не нарушил ли чрез то единства действия?? — Единство места и времени соблюдены строжайшим образом. Частые обращения от одного лица к другому содействуют к разнообразию, и быстрый ход происшествия приятным образом замедляют прекрасные описания природы, лиц и характеров.^[13][8]

«Полтава» вообще менее нравится, чем другие поэмы Пушкина: её критикуют вкривь и вкось. Странно! <…> «Полтава», независимо от настоящего её достоинства, кажется, имеет то, что доставляет успех: почтенный титул, занимательность содержания, новость и надобность предмета. Я, право, уже не знаю, чего надобно нашей публике? Кажется, Выжигиных!^[14]

… вещь не без достоинства, но лучшие места не свои; тут и Данте, и Гёте, и Байрон, и Петров, и Ваш покорный слуга mis à contribution.^[14]

Странно, что Пушкин так важничает в предисловии и так неважен в поэме. Видно, журналисты наши начинают замечать, что в Пушкине нет ничего общего с Байроном и что он, Пушкин, — не гений. Ему, верно, не понравилось звание последователя, которое даёт ему «Сын отечества». В Петербурге его хотят разжаловать, но учтиво и, если можно, с его спроса; в Москве, напротив («Атеней» и «Вестник Европы»), придираются без всякой деликатности, на что он мог бы отвечать как-нибудь благороднее, а не пошлыми эпиграммами.^[15][16]

Мог ли Кочубей, среди мучений пытки и готовясь идти на казнь, говорить загадки или играть словами? <…> Самый момент казни [Искры и Кочубея] изображён превосходно; но палач, весело разгуливающий вокруг плахи в ожидании жертв своих, играющий топором и шутящий с весёлою чернью; но народ, по окончании казни беспечно идущий к своим работам, — суть картины, кои были бы весьма хороши в какой-либо поэме английской, а не русской^{[К 6]}, особливо же не в той, где описывается безвинная казнь двух человек, привлекших к себе души и участие малороссиян. Смертные казни в Малороссии были тогда очень редки: трудно и даже невозможно было отыскать палача, столь закоснелого и привычного к своему делу, каким здесь выставляет его наш поэт. Ещё труднее себе вообразить веселую чернь малороссийскую, которая будто бы пересмеивалась с палачом и после разошлась равнодушно. Искра и Кочубей были оба знатные малороссийские паны и пользовались любовью и уважением народа, который и доныне с благоговением о них вспоминает, а тогда почитал мучениками за правое дело. — Поэт наш увлёкся здесь живостию созданной им картины, которая и действительно была бы отлично хороша, если бы не нарушала нравов местных и вероятности исторической. Но прелесть целого и, так сказать, осязаемая теплота красок у Пушкина столь волшебны, что и читатель увлекается ими и пропускает сии небольшие отступления от истины, почти не замечая…

Если мы будем смотреть на «Полтаву» как на зеркало дарования, то увидим, что она даёт нам право на большую надежду в будущем, нежели все прежние поэмы Пушкина. Но зато если мы будем рассматривать её в отношении к ней самой, то найдём в ней такие несовершенства, которые хотя несколько объясняют нам, почему публика приняла её не с таким восторгом, какой обыкновенно возбуждают в ней произведения Пушкина. Главное из сих несовершенств есть недостаток единства интереса, единственного из всех единств, которого несоблюдение не прощается законами либеральной пиитики. Если бы поэт сначала возбудил в нас участие любви или ненависти к политическим замыслам Мазепы, тогда и Пётр, и Карл, и Полтавская битва были бы для нас развязкою любопытного происшествия. Но, посвятив первые две песни преимущественно истории любви Мазепы и Марии, Пушкин окончил свою повесть вместе с концом второй песни, и в отношении к главному интересу поэмы всю третью песнь можно назвать почти лишнею.
По этой ли причине или потому, что словесность наша ещё не доросла до господствующего направления «Полтавы», поэма сия не имела видимого влияния на нашу литературу и ни один из подражателей Пушкина не избрал её в образцы для своих мозаиков.

Написавши «Руслана и Людмилу», <…> он вдруг вошёл, как говорится, в славу, которая росла с каждым новым произведением сладкогласного певца до самой «Полтавы»; с «Полтавою» она <…> оселась и с тех пор уже не подымается вверх.^[21][8]

О холодном приёме публикою «Полтавы» <…> скажем только, что <…> никто в Европе не имел такой обширной публики, как Коцебу, — но неужели он поэтому стоит выше Гомера, Данте, Камоэнса, которых читают очень мало, но зато читают люди мыслящие?^[23][8]

[Самая зрелая изо всех моих стихотворных повестей, та в которой всё почти оригинально (а мы из этого только и бьёмся, хоть это ещё и не главное)] Полтава, [которую Ж., Г., Д., В. предпочитают всему, что я до сих пор ни написал, Полтава] не имела успеха. Может быть она его и не стоила, но я был избалован приёмом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям. — без заключённого в [] вошло в^[24]

… Мазепа, <…> однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одного утешительного поступка! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость… <…> Глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, одна и обольстила меня. «Полтаву» написал я в 2 недели^{[К 7]}, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё.

В прежних поэмах Пушкина план и характеры едва были начерчены и служили ему посторонними средствами, разнообразившими длинный монолог, в коем он изливал свою душу. В «Полтаве» поэт уже редко выходит на сцену и не говорит из-за кулис вместо действующих лиц…

Её медленному между нами распространению быстро предшествовало острое о ней словцо: «Пушкин лишился славы там, где Пётр приобрёл её (т. е. под Полтавою)». Не знаем, кто более виноват: Пушкин ли или публика?^[26][16]

Всего удивительнее выведен характер Марии, своенравие и сила её страсти, её упорное постоянство и потом вновь пробужденная во всём могуществе дочерняя любовь и отчаяние. Здесь также в главных местах всё становится драматическим, и Пушкин здесь снова показывает, какой богатый элемент лежал в нём для этого рода произведений. <…> вся поэма в высшей степени богата свежими оборотами, сильными положениями и полными жизни образами.
При конце поэт бросает взор после протекших ста лет на сцену этих ужасных событий. <…> Так поэт умел и здесь вывести нас, наконец, из мрака ночи в область дня и отголоском свершившихся деяний намекнуть на верховное правосудие, которое является и здесь также во всём своём художественном достоинстве.

Характер Марии в нравственном отношении не лучше характера Мазепы, но он ровнее, вернее самому себе и выдержан от начала до конца; жаль одного — Мария не возбуждает в нас участия, потому что мы не видим в ней ни одного отблеска нравственной красоты, — это настоящая Танька, Растокинская разбойница. <…>
Третья песнь «Полтавы» так неудовлетворительна, так слаба, так далека от совершенства, что нам и жалко, и совестно высчитывать все её недостатки. Здесь события смешаны и, так сказать, нагромождены одно на другое, лица не обрисованы, не оттенены, не сгруппированы надлежащим образом, оттого они друг друга заслоняют, затемняют и, как китайские тени в волшебном фонаре, мгновенно являются, мгновенно исчезают; ни одно лицо не индивидуализировано, самый Пётр, этот прототип героев, является на сцену не в том священном величии, которым приосенила его полтавская битва; что же сказать о <…> других? <…>
Пушкин, часто пресмыкающийся по земле в своей «Полтаве», <…> в которой на немногих только местах можно с удовольствием остановиться и подышать чистым эфиром поэзии. Мы не указали <…> на эти места, потому что они очень хорошо известны всем любителям изящного в словесности и почитателям Пушкина.
<…> в «Полтаве», по крайней мере в третьей её песни, он пытался вступить в сферу грандиозного и далеко не достиг своей цели; здесь разыграл он печальную роль Икара <…>. Заметим мимоходом, что поэт наш, по собственному ли убеждению или по совету друзей, в «Полтаве» вышел из границ пюризма, которому прежде был всегда верен и оттого часто впадал в тривиальность. <…> Пушкин думал, что музыкальность и вообще тщательная отделка стихов вредит их силе, энергии; это ошибочное, ложное мнение…

Образ Мазепы, в особенности в первых песнях, стоит в центре внимания поэта: ни в одной из ранних поэм изображению душевного мира героя, его прямой характеристике, не уделяется так много внимания. Об этом свидетельствуют прежде всего окказиональные психологические эпитеты, в изобилии разбросанные по всей поэме. Традиционному образу байронического героя соответствует мрачный дух Мазепы.
<…> обычные мотивы психологической характеристики байроновского героя окрашены в «Полтаве» определённым резко выраженным моральным отношением. <…>
Понятно, что психологический портрет Мазепы, который, по примеру Байрона, даётся в «Полтаве» в обобщённой и вневременной форме, заключает элементы традиционного образа в той моральной окраске, которую сообщает антагонисту главного эпического героя, «врагу царя», объективный замысел героической эпопеи. <…>
Таким образом, пушкинский Мазепа, сохраняя существенные элементы байронического героя, лишён уже того эмоционального ореола, которым лирическое сочувствие поэта окружает героя в «восточных поэмах». Пушкин подходит к своему герою не изнутри, путём эмоционального отождествления с его идеальным образом, как это делает Байрон; он изображает его со стороны (как уже раньше Гирея в «Бахчисарайском фонтане») и подчиняет той сверхличной и объективной идее, которая воплощается в замысле героической эпопеи^[27].

Субъективная и индивидуалистическая по содержанию и форме байроническая поэма перерастает в героическую эпопею с национально-историческим содержанием <…>. В этом смысле известную аналогию «Полтавы» можно усмотреть в исторических поэмах Вальтера Скотта, из которых «Мармион» (1808) напоминает поэму Пушкина и по своей теме^[27]. <…> Вальтер Скотт тяготился узкими рамками лирического изображения исторической действительности: историческая поэма была для него только этапом к роману. Тот же путь проделал и Пушкин…

Пушкин не был бы великим гуманистом, если бы ограничился в своей поэме поэтическими размышлениями о государстве, восхвалением его мощи, забыв о человеке. Третья тема «Полтавы» — тема частного человека, раздавленного колесом истории. <…>
«Полтаве» предпослано необыкновенно поэтическое, полное глубокого чувства посвящение.^[28]

Сложный и многоуровневый конфликт, определяющий семантическую структуру «Полтавы», проявляется как столкновение «одической» и романтической текстовых организаций. Речь должна идти не только о стилистическом, но и о фонологическом столкновении этих структур; <…> слух читателей Пушкина эту двойную фонологическую отсылку, конечно, улавливал. Отчётливее всего конфликт этих двух структур отразился в противопоставлении эгоизма Мазепы (в творчестве Пушкина трудно найти другой пример такой однозначно отрицательной оценки персонажа, лишённой даже попытки дать характеристику героя «изнутри»; сопоставить с нею можно лишь хронологически близкую оценку Онегина в седьмой главе романа) и глубинной связи с историческими закономерностями, присущей Петру.
Однако апофеоз истории в поэме заводит Пушкина значительно дальше <…>. Осуждению подвергаются все герои, чьи личные устремления — злодейские или благородные — диктуются не желанием слиться со стихийным движением истории, сделаться, как Пётр, её персонифицированным воплощением, а любовью, ненавистью — человеческими страстями. <…>
Столкновение человека и истории дано в «Полтаве» в значительно менее сложной, более прямолинейной форме, чем в «Медном всаднике». Конечно, в реальной ткани текста прямолинейность сюжетного конфликта смягчается, поскольку те самые «детализованность» и очеловеченность новеллистической стороны сюжета, которые на уровне общего идейного построения должны были способствовать торжеству историзма, рождали и эстетическую оправданность мира частной жизни.
Уже в «Полтаве» намечен некоторый смысловой треугольник: начало истории, реализуемое как повествование о Петре, начало человеческое, реализуемое как новеллистический сюжет романтической тональности, и суд над ними, произносимый с дистанции века («прошло сто лет»). При этом исторический узел сюжета не включает в себя героев «частного» плана, а «новеллистический» строится с участием исторических персонажей.