Work Text:
Однажды Эггси вшатывается в комнату отдыха. Пальцы путаются то в галстуке, то в остатках волос, в жопе застрял прямой рейс из Калькутты до Момбасы и чартер третьего класса в Лондон. На макушке справа бриолин запекся в стеклянный шлем, слева — подпалины, как у добермана. Снова бриться наголо, привет учебке, и хорошо, если у какого-нибудь чудо-медика с вытаращенными от гениальности глазками есть не менее чудо-средство от проплешин и ожогов.
(три, нет, семь человек, держит Эггси в голове, а еще без счету поколоченной посуды, оторванный собачий хвост и варварские разрушения в музее культуры города Момбасы)
Однажды Эггси видит клетчатые тапочки и вызывающе беззащитные розовые пятки, торчащие из них, махровый черный халат поверх застегнутого на все пуговицы пиджака, перекинутые через подлокотник колени и лохматые пучок на затылке — сколот ножичком для разрезания писем.
Судорога отпускает пальцы, галстук почти не душит, не звенит в ушах визг трехлетнего засранца с соседнего ряда, ну а белым парням может идти лысина, привет Вину Дизелю.
(и мало ли в этой вашей Кении деревянных масок и глиняных фигурок с громадными членами?)
— Кафка, Ремарк или еще какой Сократ?
— Почти, — Рокси умеет улыбаться одним голосом — и розовыми пятками, конечно. — Решила последовать твоему совету. «Гражданская война».
— И кто круче, Утюг или Кэп?
— Тор, — без тени сомнения отвечает Рокси, откладывая в сторону комикс. — Особенно в «Рагнареке».
Левая линза надрывается Мерлином, который вещает завтрашних террористах в Перу, раскоканном окне-розе в католическом соборе тринадцатого века и врожденном кретинизме самого Эггси одновременно. Но в основном о срочной госпитализации и о том, что он один в «Кингсмане» имеет право сверкать черепушкой.
«Да черта с два», — думает Эггси. И снимает очки. Надо будет — пусть выносят в лазарет вместе с креслом. Но после того, как у них обоих кончится боезапас.
— А насчет тебя… дай-ка угадаю. Саркастичный мужик в навороченном костюме?
(Эггси видит: синяки под ее глазами, бинт на колене и белесую жутковатую полосу на подбородке — подживший шрам, хвала передовой британской медицине и всем чудо-придуркам с нулевого этажа; видит — и заталкивает очки между диванными подушками, лишние свидетели им ни к чему)
— Выбирая между мужиками в цветных лосинах, я предпочту голого мужика. Я всегда за Халка! Ну и за Дедпула, само собой.
Однажды они говорят целую ночь о «Дне М», «Гражданской войне» и «Путешествии в тайну», как говорили до этого ночами о Ремарке, котиках на Ютубе, карательной нацистской вивисекции и сухих собачьих кормах. Трещат поленья в камине, пялятся со стен изумленные собственной невезучестью головы оленей, за дверями шмыгают безумные ученые, чокнутые военные и психованные горничные, способные обезглавить шпика бутылкой «Мистера Пропера».
Тишина между ними не повисает ни на секунду. И это важнее всего.
(Эггси держит в голове: ни-че-го; и подслушанное где-то — кормясь рядом с чудовищами… и старательно забывает продолжение фразы)
***
Однажды Эггси вспоминает квадратную лейтенанта капрала Винни и эту дерьмовую сцену из «Цельнометаллической оболочки». Лейт брызгал слюной с запахом сардалек ему на нос и потрясал его руку за запястье.
«Знаешь, что это такое, салага перетраханный? Знаешь, молокосос?!»
В руке Эггси был модифицированный утяжеленный Глок.
(Эггси пялится в пространство и тискает свои ладони до кровавых лунок, к горлу подкатывают три литра седатива, у печенки пляшет перехваченный в прошлой жизни хот-дог, ноют переломанные ребра и саднит челюсть, мозг верещит об отдыхе, каждая мышца стянута судорогой так, что усадить себя получилось только тычком в плечо)
«Это, блядь, боевой пистолет! Твоя бум-бум-палочка! И знаешь, что?!»
(Эггси закрывает глаза — и чуть не подскакивает, когда моргает; Эггси пытается думать, но выходит только дышать с переменным успехом и расцарапывать ладони)
«Это было гениально, сучий ты потрох! Все видели, дрочилы унылые? Пистолет держать — не член дергать! Молодец парень! Как, говоришь, тебя зовут?»
Не то чтобы все это было незнакомо. Не то чтобы он был счастлив снова видеть это дерьмо.
Седативы закипают где-то между его мозгом и глазами. И Эггси слышит голос с другой стороны своих глаз.
(по его сторону — ни-че-го)
Эггси поднимает голову с хрустом в шее. Кто-то в коридоре вопит: «Какой мудила стрелял в закрытом помещении, мать вашу?!» Рокси говорит — терпеливо повторяя одну и ту же фразу раз этак пятый, если судить по выражению лица.
Эггси встряхивает головой: «А?» — заторможенно переспрашивает он — и слух «включается».
— У меня есть братик, Викки.
Рокси плюхается с ним — руки замотаны по локти бинтами. «Пальцы к черту обморозились, — пояснила она чуть позже. — А я не сразу поняла. Представляешь, была бы я как эта валентайновская девица, Рокси Руки-крюки?»
— Мы с ним всегда были близки. Он чудесный мальчик, самый славный ребенок, которого можно себе представить — открытый, доверчивый, нежный.
— Ты это к чему?
(в углу — скомканные газеты на трех языках, Эггси попытался посчитать по передовицам, но запутался уже на пятой: «Дохреналлион», — резюмировал он число пострадавших, и еще пара миллиардов баксов под шумок списана на чьи-то кипрские счета, может, даже на счета «Кингсман»; Эггси все пытается смотреть на эти газеты — но есть лицо Рокси, и «дохреналлион» — это не так страшно, как пустота, которую он видит теперь и снаружи)
— Мы с ним всегда делились «секретиками». Ну, знаешь, все эти забавы для богатеньких мажоров — клуб с катанием на лошадях, поло по воскресеньям, субботние походы в филармонию, у нас всегда было много времени на общение. Кому какую купили собаку, кого обижает сильнее гувернантка и прочее в том же духе. И вот он замкнулся в себе ни с того ни с сего. Начал огрызаться. Свалился со своего Бинки, а это надо было постараться, он же с трех лет в седле. Даже попытался меня вилкой в глаз ткнуть, но не на ту напал. Я зажала его в уголочке и вытрясла из него всю правду.
Ухмылка, подумал тогда Эггси, была бы уместна — слишком уж выразительной злостью светились ее глаза. Почти узнаваемой.
(«Давай начистоту, парень, ты взрослый уже — всплывает в памяти голос Дина. — Это называется «в два конца», и любая девка старше пятнадцати торчит от этого, учти на будущее»; и подмигнул своему заржавшему корешу и опустившей глаза матери; и ни-че-го; и казенный Глок под паркетиной — как знать, когда в увольнительной может пригодиться Глок?)
— Я знала пароль от отцовского сейфа — мой день рождения, непростительно предсказуемо для полковника в отставке. В следующее «семейное воскресенье» я разрядила в своего дядю всю обойму — отец таскал меня на охоту с восьми лет, с пяти ярдов в лоб я и одним патроном бы не промазала, но решила перестраховаться, чтобы наверняка. Дядя Уинстон отмазал меня от всего — как по щелчку пальцев, потому что Викки ему все рассказал о «папиных руках» и всем остальном. И даже папу валидолом отпоил, чтобы тот меня не прибил кочергой, а просто отправил в закрытую школу.
(«Никто не умрет», — вспоминает Эггси — наивненько, подумал он тогда, но уверенно, будто она разбирается в том, о чем говорит; почему же «будто», в самом-то деле)
— Епт, — на большее Эггси не хватает.
«Большего и не нужно, — читает он по лицу Рокси, — очень даже епт».
— Знаешь, что я почувствовала тогда?
(«Утяжеленный Глок, облегченный Глок, да хоть противотанковая пушка, — ворчит в его памяти Эггси-из-учебки, — лишь бы не выбило плечо»)
— Отдачу.
— Пистолет весил просто дохренищи для тринадцатилетней девочки, — кивает Рокси. — Папа «слонобойку» в сейфе держал, нет бы Беретту. Я себе рукояткой по лбу врезала — до сих пор шрамик есть.
(«Вы понимаете всю меру ответственности, молодой человек? Вы понимаете, что такие ошибки недопустимы?» — спросили его на разборе полетов, а что ему было отвечать?)
— Когда дядя Уинстон забирал меня с обучения, я спросила: серьезно? Никаких других кандидатур? Никаких других мальчиков из SAS или корпуса морпехов? И он тогда пересказал мне эту самую историю, как будто это сюжет какого-то мультика или фильма, как будто подслушал ее где-то, а не был ей свидетелем — девочка, ее пистолет и дырка в дядиной гнилой башке. И в конце спросил так: «Круто, правда?» — ну, знаешь, как старики, которые очень хотят быть ближе к молодежи.
(Эггси ответил: «Я сожалею и раскаиваюсь», — и не то чтобы он врал; скорее недоговаривал)
Эггси сглатывает шершавый комок в горле — седативы пошли обратным ходом, как при отравлении. Собственно, он и траванулся, как выяснилось впоследствии, и еще полдня после захлебывался блевом на каждом углу.
Эггси чувствует забинтованные ладони Рокси на своих, мокрых от крови — и вот они, нужные слова, не кастрированное «я сожалею». Не то чтобы от них легче, но Эггси <i>нужно сказать</i>, и он говорит.
— В учебке я на первом же выезде приложил одного мудака прикладом по макушке — с летальным исходом, как говорится. И вот меня чихвостят, не трибунал, конечно, но еще полшага — и будет он. И стращают, и «знаешь, что делают в тюрячке», все по списку. А я стою и думаю: ну бля, а ствол-то казенный, кто мне его выправлять будет?
Ладони пытаются затрястись — но Рокси держит крепко. То ли его, то ли себя.
— Зато вся эта история с Джей Би. Зато Гарри телегу про невинные жизни задвинуть — это да, это я смог. «Лицемер хренов, — вот что я подумал про себя, когда он мне этого своего Пикуля показал, — а как мозги грабителя-араба от витрины отскребать — так это нормально?»
(Эггси видит этот самый шрамик на лбу Рокси: крохотное полукружие с точкой под ним, похоже на маленький-маленький глаз; «И еще раз выстрелила бы, — говорит этот шрам, — а что, есть другие варианты?»)
— Угадай, что я чувствую сейчас?
(Эггси видит в этом «глазике»: «Вот поэтому я и выстрелила в Алистера, когда Мерлин приказал. Просто должна была — раз смогла в дядю, должна смочь и в собаку»)
— Ебаное ничего? — вздыхает Рокси.
— Ебаное ничего, — кивает Эггси. — И нихуя это не круто.
(а к Глоку он тогда просто забыл патроны, да обнаружил это слишком поздно; наутро мать поговорила с ним, и все эти ее «сложный человек», «не так уж тяжело» и «не могу в одиночестве» — все это вызвало злость вместо «ничего», и Эггси до сих пор об этом сожалел)
Держащая его вздернутым до звона лапища на яйцах чуть разжимается — этого хватает, Эггси слегка отпустило: сперва носом в плечо Рокси, потом, в ее коленки — выглаженная фланель и, кажется, ромашки или какая другая «горная свежесть» из рекламы стирального порошка.
(Эггси держит в голове: дохреналлион, представляешь? Дохреналлион! Нет? Ничего не шевелится? Блядь)
Эггси хватает ровно на минуту тишины.
— Твой отец был настолько больной? Восьмилетнюю девочку на охоту? А как же всякие сказки и милые зверюшки?
— А они были вкусными. Особенно в углях, после двадцатимильного кросса по шотландским болотам. А если картошку запечь, то и вовсе бесподобными.
Эггси помнит последнее: кто круче, «Шеви» шестьдесят седьмого года выпуска или «Плимут» пятьдесят восьмого. Кажется, он моргает, а просыпается от того, что его выворачивает на пушистые тапочки Рокси, нелепо скрючившейся в полудреме у него на спине.
Следующие задания им выдают через две недели, когда окончательно срастаются переломы и проходят последствия тибетского кислородного голодания у Рокси.
(все эти две недели они говорят, замолкая только во сне)
***
Однажды Эггси прихрамывает вокруг огромной осенней клумбы. Ветер бесцеремонно гуляет по спине под курткой и ласково щупает за задницу, сорок пятый оттенок лондонского дождя топорщит отросший ежик на голове, в носу свербит фантомными запахами, как всегда при гайморите — то ли где-то лилии гниют, то ли арабы шаверму заворачивают, но все лучше, чем физиотерапия под присмотром Мерлина: минимум девайсов, максимум ударов по жопе палкой. Бледная до прозрачности Рокси пингвинит-переваливается у его левого плеча (руки в карманах, плечи выше головы, из-за воротника худи видно одни глаза) — у нее примерно те же причины. «Атипичая вьетнамская пиздецома, — объясняет она в трех словах, — постельный режим и три укола в задницу раз в два часа».
Эггси знает: ее окна выходят на унылый в своей «концептуальности» нерегулярный английский парк, заброшенный и дремучий, одни осинки торчат на пригорке, намекающе так, от такого вида куда угодно свалишь, еще и с тремя уколами в задницу.
(Эггси встречает ее на тропинке, поникший мокрый капюшон с забавными ушками, клетчатый платок на пояснице, в ответ на его «как дела» он слышит: «Ничего», — и надо ли что-то пояснять?)
Эггси предлагает:
— Линкины.
И слышит практически отвращение в ответ.
— Эггси, фу!
— А я на них вырос! — оскорбляется Эггси. — И танцевать научился! Нормальная альтернатива! Не Бах с Чопином, зато качает, не поверю, что ты под Намб не притоптываешь!
— Эггси, — Рокси привстает на цыпочки, чтобы сравняться с ним ростом. — Во-первых, Шопен. Во-вторых, Шопен уныл. В-третьих, фу! <i>Они же янки!</i>
И этак бодает его поникшими ушками в лоб, и в одном движении: боже-храни-королеву и подавись-своим-гамбургером.
— Епт, — резюмирует все это Эггси не без уважения.
— Ничего не епт!
— Битлз? — предполагает Эггси.
— Скучно, даже банально, — пожимает Рокси плечами. — Какой-нибудь Фифти Сент?
— Рокси, — морщится Эггси, — вот это точно фу!
— Ну, откуда же мне знать… Эминем?
— Это я-то банальный? Воу, поосторожнее крепыш, — он успевает подхватить ее под локоть в последний момент. — Нормально?
— Нормально-нормально, — Рокси не вырывает руку, но следующий шаг делает слишком поспешно.
(Эггси гадает, что у нее там за последствия пиздецомы на пояснице, но побаивается, что последствия эти — в свинцовом эквиваленте; от этой мысли его «ничего» наливается злобой, проскакивает не мысль даже — ее тень, которую Эггси быстро душит)
— Пинк Флойд?
— Неплохо, но у меня так себе отношения с прогрессивкой… Эггси, я больше никого из них не знаю. Ну вот вообще ни одного… а! Экзибит? Ну пусть будет Экзибит!
— Я мучаюсь — и ты мучайся. Не знаю уже! Боуи? Стинг? Ю ту? Чего у тебя уши такие кра… не-е-ет, — тянет Эггси так изумленно, что даже Джей Би перестает валяться в куче листьев. — Рокси!
— У меня их отец слушал, — начинает оправдываться Рокси.
— Рокси!
— Они со мной с детства! Я под них на выпускной танцевала! Вряд ли хуже, чем ты под Линкинов!
— Рокси, <i>они же ирландцы!</i>
(«…мало вас янки по джунглям жгли»)
В своем капюшоне Рокси похожа на недовольного Джей Би, которому не перепало еще полфунта Чеддера за ужином. И морщинки на лбу, и на носу, кстати, тоже. Держи язык за зубами, уговаривает себя Эггси, только не вздумай брякнуть это вслух, только не…
Рокси смеется. Тихо, но неожиданно заразительно, даже Джей Би и Алистер вываливают набок языки.
— Ладно, подловил, — признает она, — у всех секретных агентов свои маленькие постыдные тайны. А что насчет тебя?
— Скорпионс, — Эггси думал потянуть с ответом, но у Рокси слишком широкая улыбка — ее видно даже через воротник. Да и игра дурацкая.
— Да ладно. Без шуток?
— Какие уж тут шутки. Я люблю милую сентиментальную чушь. В детстве помогал матери открытки с плюшевыми мишками по альбомам складывать — вот и результат.
— «Все еще влюблен в тебя?» — понимающе спрашивает Рокси.
— Не, «Ветер перемен». Я лет в десять всех спрашивал, кто такая Балалайка и где она поет, — теперь смеется Эггси.
(Эггси думает: поймет ли Рокси, что смех мрачноват? Эггси знает: поймет; но не переспросит, потому что получит свое «ничего» в ответ)
— Что? Я в десять лет тоже про Советы еще ничего не знала.
— Да нет. Я просто представил себе. Падает, значит, Занавес, Скорпионс поют на Красной площади, Гобачев бородавкой отсвечивает, все дела. А где-нибудь сбоку, с балалайкой, чтобы не палиться — Гарри. И ставит галочку в блокнот.
(Эггси думает: парень, а кто орал в монитор, чтобы Гарри перестал, кто ссался от возмущения и про «всех этих людей» Артуру загонял? Это вот тот же мудила в кепке, который искренне желает напалма вьетнамцам, всем и побольше, и пусть никто не уйдет обиженным?)
— В шапке-ушанке, — добавляет Рокси целую минуту пасмурной октябрьской тишины спустя. — У моего отца такая была, кстати. Трофейная. Уж не знаю, где достал.
— И с Мерлином в костюме медведя на поводке, — вздыхает Эггси.
— И с бутылкой водки.
— Гарри не пил водку.
— У Мерлина водка. Для успокоения.
(тот же самый мудила, отвечает самому себе Эггси, который через десять минут отравил человека и поковырялся у него в башке перьевой ручкой; а потом самолично загеноцидил сотню человек или около того; и помянем, братья, дохреналлион невинных жертв, особенно Барака Обаму)
Рокси шмыгает носом и плетется в сторону лазарета, за тремя новыми дырками в заднице, кивнув ему на прощание.
Эггси подумывает, что его колену и паре пулевых в бедре тоже нужна койка в лазарете. И просветить Рокси о нормальных рэперах, да хоть об ODB. А то у нее там за окнами — нерегулярный парк и невыносимая лондонская срань.
(Эггси спрашивает себя: «Когда это я таким стал?»)
(«Когда это я таким не был?»)
(«…как Гарри об этом узнал?»)
***
Однажды Эггси
(кричит)
не может пошевелиться.
(кричит так, что судорогами сводит горло, кричит так, что лопается сосуд в глазу, кричит так, что зубы вибрируют)
Целый ебучий космос во главе с Южным крестом перемигивается на него с неба. Где-то в джунглях орет течная самка ягуара, из деревни у подножья вторят воем перепуганные ламы, костер трещит как будто в его ребрах — а Эггси не может пошевелиться.
(кричит — но не слышно ни-че-го)
И на Эггси — ни царапинки. Это не паралич — и ему это прекрасно известно. Просто каждый палец весит с тонну, глазные яблоки проваливаются в череп под собственным весом, потом глубже, еще глубже, разворачиваются — и видят <i>это</i>. Видят <i>ебаное ничего</i>.
(«Я задыхаюсь»)
Пистолет в его руке колотится о камень в той же судороге, в которой стиснуто все его тело — но он не может даже нажать на спусковой крючок. Если выстрелить себе в ногу, дергается в его воспаленном мозгу, если отстрелить один сраный мизинец — я это переживу, но мне надо…
(«…вдохнуть»)
…мне надо, мне надо, мне надо, надо, надо… срань… бля… господи…
(«Господи, Аллах, Иисус, Будда — помогите, блядь, хоть кто-нибудь! Сатана, ты мне должен, черт бы тебя побрал!»)
Пистолет дает осечку. На второй раз у Эггси нет сил. На второй раз…
«Я вижу потенциал, молодой человек».
«Артур, Гарри погиб».
«Думаешь, я не пытаюсь ответить ему добром?»
«Мерлин, я в дерьме!»
«Все эти люди. Все эти невинные люди — круто было бы, окажись с ними твой отчим, правда?»
«Я думаю, Галахад — не совсем уместно. Агент Анвин, ваше кодовое имя — Мордред».
«У меня есть братик, Викки»
(«Мама, мамочка, блядь, мама моя не переживет, слышишь, ты, ублюдок между звездочками? Помоги ей, если меня не слышишь!»)
«Отчитайтесь обо всех произведенных выстрелах, включая результативные попадания и летальные исходы. Да, и объяснительную на каждый выстрел «в молоко». А, без них обошлось? Неплохо-неплохо».
«Молодец, парень! Как, говоришь, тебя зовут?»
«Вам есть, что сказать в свое оправдание, кадет Анвин?»
«Вам есть, что сказать в свое оправдание, агент Анвин?»
«Эггси, ты меня слышишь?»
(«Мама…»)
— Эггси!
Окаменевший Эггси чувствует на своей ноге тигроскорпиона или какую-то другую живую поебень, которая водится в этих джунглях и влезла в его спальник. Чувствует, что какаду или какая-то другая тропическая пернатая тварь нагадила ему на пробор. Чувствует — и ничего не может поделать с этим.
(«У врачей это называется легочным спазмом. Мы это называем «сосулька». А вам, кадет Анвин, наука — какой же кретин прыгает в ледяную воду без подготовки?!»)
— Эггси, прием. Ты меня слышишь? Если можешь, хотя бы замычи.
(«Все эти люди…», «…невинные жертвы…», «…можете спать спокойно, да? Завидую», «…кормясь рядом с чудовищами…», «…убийца, убийца, убийца…»)
— Ладно. Так. Сейчас. Эггси, твой Джей Би наелся сыра. Ты вроде бы запрещал его этим кормить, но он ко мне в комнату забежал, а у него эти складочки, глазищи… не представляю, как ты это терпишь, мой Алистер и вполовину не такой милый. В общем, кажется, тебе придется переезжать, потому что уборщица отказалась заходить в твою комнату. Но я эвакуировала все комиксы и кепки. Это дорогого мне стоило, ботинки пришлось вышвырнуть — меня теперь в химчистке зовут Гераклом и спрашивают, когда у меня в следующий раз конюшни.
Эггси делает…
(«…убийца, убийца, убийца…»)
…вдох.
Тигроскорпион на ноге, дерьмо какаду в волосах, кружащая вокруг его костра дурная до самца ягуариха, все ламы и все перуанцы мира, включая тех, которых он сегодня максимально результативно перестрелял — Эггси не слышит ни-че-го. И хрипло, через раз дышит — между паузами в рассказе Рокси.
— Эггси, — он замирает на глубоком рваном вдохе. — Я сейчас очень серьезно. Повторяй за мной. Со-о-о-о Хам-м-м-м.
— С… с…
— Со-о-о-о Хам-м-м.
— Со… хам.
— Еще раз. Вдыхай ртом, помогай себе животом. Почувствуй звук от горла до желудка. Со-о-о-о Хам-м-м-м. Со-о-о-о Хам-м-м-м. Вместе со мной.
Целый ебучий космос перемигивается с Эггси, пока он мычит вслед за Рокси. Где-то на фоне пистолет стреляет второй раз — прямо по тигроскорпиону, который оказался всего-то огромной сколопендрой. Самка ягуара вторит ему. Ламы вторят ему. Эггси проваливается в одуряюще крепкий сон где-то между очередными «со» и «хам». И утром просыпается почти без головной боли — с ненормально легкими мыслями и конечностями, но ничего, ничего…
Ничего.
Эггси спрашивает Рокси через неделю, перехватив за локоть в столовке, где она этому научилась.
— Кончай стесняться, — напирает он, заметив красные уши — иногда Рокси бывает удивительно «читаемой». — Это было удивительно!
— Моя мать была до замужества инструктором йоги, — отводит Рокси глаза. — Тугие лосины, поза пантеры, изготовившейся к прыжку, и все прочее. Отец был просто покорен. А все высшее общество — фрустрировано.
— Я не об этом.
(«Что это означает? — спросил Эггси в следующий раз, когда хватило храбрости подойти к Рокси поближе. — Это «сохам»?)
— Как ты поняла, что я…
— Ничего я не поняла, — ответила Рокси честно (во всяком случае, она сама верила в сказанное, это точно). — Просто твой Джей Би — тот еще засранец во всех смыслах, а время позвонить у меня нашлось только днем. Кстати, свои зеленые кеды можешь не искать.
И убежала. Как будто бы Мерлин вызвал на ковер. Или еще какая херня.
(«Это означает «я есть бог», если упростить, — ответила Рокси. — Помогло?»)
Однажды Эггси заходит в «кабинет» Рокси с заранее поднятыми руками.
— Слушай. Ты только не дерись, я сейчас очень серьезно, — предупреждает он, — а парням на эти занятия тоже лосины надо надевать?
(вместо ответа Эггси стиснул ее руку — «Ты себе даже не представляешь»)
***
Однажды Рокси слишком долго жует свой верблюжий горб.
(«Фу-у-у!» — скорчил рожу Эггси, когда она показала ему иероглифы на коробочке; «Пять минут назад было ням-ням, — парировала Рокси, — или это был другой диалект кантонского?»)
Давай рассуждать здраво, пощелкивает она палочками, ворочая с боку на бок рисинку. Эггси согласно мычит в свой кусок угря — склизкий, как будто еще живой, ну офигенно вкусный. Здраво — это среднее имя Рокси, сразу после Евлалии.
— Аргумент «кровушка у вас голубая» лучше сразу отставить в сторону, просто некоторый порок системы.
(«Круто, правда?» — почти слышит Эггси голос агента Персиваля)
— Я тоже так думал. Аристократы вербуют аристократов только потому, что редко ходят дальше дерби и варятся себе в кружке избранных, горя не знают. Ну, и не в супермаркете же объявы вешать, «ищу элитных убийц, оплата почасовая, очки от фирмы в подарок».
— Примерно так, — кивает Рокси. — Плюс некоторые особо одаренные считают, что страсть к извращениям и убийствам у аристократии в крови, справа от любви к вычурным шляпкам.
— И слева от серебряных ложечек, — ворчит Эггси. — С другой стороны, аргумент «мсье знает толк в извращениях» и прочие психопатии… мимо сразу, наверное?
(«У меня были такие же глаза», — этот голос лучше даже не вспоминать)
— Хочется верить. Иначе проще было бы малолетних рецидивистов с помойки взять, от очисток очистить и выдать пару оксфордов. Без обид.
— Да я-то что, — Эггси с усилием потягивается. Пытается выпутать правую ногу из-под левой, чтобы не вывернуть себе лопатку — черт, и как она усаживается вот… вот в это? — Подготовка? А не проще ли из МИ6 вербовать напрямую? Из вояк? Да хоть из ментуры. Мало ли там своих Теллей?
— Идейные психи — похоже на правду, но монархические настроения не в моде последние лет двадцать. Искатели приключений? Слишком много проблем на выходе.
Рокси «расплетается», кивает раскорячившемуся Эггси на коврик и ложится, упираясь в него лбом. Эта асана тоже как-то называется, но для Эггси это — «поза дохлой макаронины». Голос Рокси звучит глухо, а от этого — жутковато.
— Вывод напрашивается один. Выбор — это дело вкуса. Сублимация. Фетиш на девочек с оружием, я не знаю.
— И на мальчиков-гопников, — фыркает Эггси.
— Нет, просто… ну… в общем, — Рокси хмурится даже лопатками, ее розовые пятки выглядят страшно недовольными. — Про принцип зеркала слышал? У дяди Уинстона тоже какой-то труп по молодости в анамнезе. Вот и все.
(«…добром ответить ему?» — иногда Эггси «выходит из ступора», когда вспоминает эту сцену; Эггси спрашивает: «Что, вот <i>так</i>?», или «Я пропустил, когда убийства стали добром?», или «Вы моего отца сколько знали, недельки три на полигоне?», или «С чего ты взял, что я на тебя похож?», или даже «Мужик, прогуляйся к дьяволу, с этими своими нацистскими замашками, ты больной»)
— Епт.
Самому себе Эггси кажется гундосым. Ну, разве что самую малость удрученным. Но Рокси вскидывается на это его епт одним движением, переворачивается набок и подпирает висок ладонью.
(но намного, намного чаще, даже в фантазиях, Эггси блеет свое «извините»; по ночам он называет это воспоминание «зато нам собачку жалко», потому что если и были где-то мысли о том, что его ждут живые мишени — о, да ладно? Серьезно? Напугали ежа голой жопой)
— В принципе, тут где-то бродит мозгоправ. Делает какую-то сыворотку, чтобы ему давали все-все телки, внезапно полюбив его за научную степень. Или порошок какой-то химичит, чтобы ему вываливали прямо в коридоре самые грязные тайны и мыслишки. Но сеансы психотерапии, вроде бы, он тоже проводить обязан.
(«Здравствуйте, меня зовут Га… Эг… Мордред, и я убийца»; «Здравствуй, Мордред. Похлопаем Мордреду за его отвагу», — если Эггси и застрелится когда-нибудь, то явно вот по этой причине)
— А если классически, — Эггси поднимает голову, ложится подбородком на сложенные ладони — ни дать ни взять приличный ученик, замечтавшийся на английской литературе. — По-мужски так? «Помоги себе сам» называется метод?
(«Здравствуйте, меня зовут Мордред, и меня угнетает, что я не рушусь на колени после каждого убийства с воплем в небо, не хочу покаяться и не сожалею ни секунды, а рассказать об этом могу только такой же отмороженной девахе»)
«Отмороженная деваха» ложится на спину. Эггси слышит: мне тоже снятся кошмары, в которых ничего нет. Эггси знает: у нее тоже бывает нервный паралич. Знает, потому что обычно шлет ей в такие моменты смешных котиков с ютуба, чтобы ее очки надрывались резким, <i>пробуждающим</i> звуком на тумбочке. Эггси чувствует…
— Я специально «Титаник» на днях пересматривала, чтобы понять, — говорит она с расстановкой. — Все еще рыдается.
— Гребаная сентиментальность, — хмыкает Эггси всем плюшевым мишкам с открыток своей матери.
— Нечто в духе. Значит, не в слезах дело, в чем-то еще. Потом деда вспомнила. Он, когда совсем старенький стал, мог вскочить за семейным ужином, схватить с каминной полки хвосторуб и начать гоняться за своей тенью с воплями: «Уж мы их крошили, уж мы их перестреляли!» Задалась вопросом: может, и у меня так? Но ведь не одних же нацистов над родным небом Лондона сбиваем. Сам знаешь.
(«Это называется «сопутствующий ущерб», засранцы, и лучше вам это хорошенько уяснить», — вспоминает Эггси квадратную челюсть своего лейта)
— Пробовала себя стыдить. Пробовала самой себе «назначить срок». Много чего пробовала.
(«Но иногда по ночам, — видит Эггси, — я не могу пошевелиться, а это иногда — намного чаще, чем мне хотелось бы»)
— В конечном счете, я для себя решила, что лучшее, что я могу сделать — просто запоминать их всех. В лица. Каждую морщину, каждую черточку. Как в оптический прицел. Либо стану совсем психованной к третьему десятку, либо совсем отмороженной, либо…
«Либо» остается между ними, когда Рокси меняет асану на что-то совсем уж неприличное. Эггси догадывается, что «либо» — в разы лучше, чем их общее ебаное ничего. Просто по-человечески, что ли. Просто…
(Эггси вспоминает: «Я потерял контроль», — вот что беспокоило Гарри, а не количество жертв, которых он забил деревяшками)
(Эггси не может уснуть, думая, что его беспокоил на почти-трибунале скривившийся приклад)
(Эггси пытается понять, когда наступает это самое «тридцать»)
Эггси решает начать запоминать.
***
Однажды Рокси проливает на него полкружки кипятка — и хорошо, что на грудь, а если бы на физиономию? Еще пятнадцать минут кутает куски льда в свой выпендрежный носовой платок с серебряной вышивкой, прикладывает к его лучшей футболке «Классный засранец» и шикает, что майку он снимет как-нибудь в другой раз. «Если не хочешь схлопотать холодный ожог», — поясняет она.
Но есть кое-что еще.
(«Эггси, ну пожалуйста!»)
— Слушай, я же это…
— Баш на баш, — Рокси не поднимает на него головы. А Эггси видит ее мокрые от подтаявшего льда пальцы. На ней еще и майка мокрая, с сонной коалой, мокрая в самом провокационном месте, которое обычно так Эггси интересует, но… <i>пальцы</i>.
— В смысле.
— Баш на баш, — Рокси плюхается на диван, сжав его ладонь вокруг кулька со льдом. — Сперва ты мне расскажешь. Потом я тебе. Иначе мне нужна бутылка Шардоне в одно горло. А тебе — розовая пижамка, чтобы сойти за мою подружку.
(«Эггси, ну!» — и ее мокрые пальцы, белые от судороги, мокрые от пота, до одури сильные, до треска, до стона)
— Ла-адно, — тянет Эггси. — И что мне…
И вздрагивает, потому что Рокси, буркнув: «Крепче держи, громила, и на меня не капай», — ложится головой ему на колени. Перебрасывает ноги через подлокотник коротенького дивана — и смотрит на него слишком в упор. Эггси не видит ее, обычно такие уютные, розовые пятки. А взгляд у Рокси… ну, какой он может быть у «отмороженной девахи»?
Какой-какой — любопытный он. И поэтому — особенно для Эггси неуютный.
— А то ты не знаешь. Шведская принцесса, конечно, — фыркает Рокси. — Как это было? На что вообще похоже?
Она складывает руки на животе, как на приеме у какого-нибудь доморощенного Фрейда.
«Все член», — не к месту думает Эггси.
И смотрит на ее стиснутые пальцы.
(«Эггси!» — он просыпается с треском, с болью, будто вломившись в свою голову с разбега, и в этой голове стоит колокольный звон; Эггси не сразу понимает, что подскочил на пятой точке и едва не навернулся с кровати, у которой, кстати, сломана ножка)
— Ну-у-у… тебе правду или сказочку для Мерлина?
— А ты как думаешь? Я же не из праздного любопытства, а в рамках обмена опытом, — Рокси постукивает его согнутым пальцем по лбу.
Аж передергивает.
(сломана — потому что он метался и бился; и коридоры их «базы-дневальни» могут быть удивительно пустынными, если один из агентов корчится и орет дурниной во сне)
— Если честно, — не столько говорит, сколько выдавливает из себя Эггси, — то я и не планировал-то ничего, она сама предложила. Я с шампанским — думал, она для красного словца, весь такой на адреналине, вот-вот на жопе крылышки отрастут, как легко бегается. А она вполне всерьез. А потом я снял очки. Мерлин ушел в офф. Я наедине с жопой, как бы это ни звучало. Люди в коридоре гниют. Адреналин охуевает от жопы. И… в общем, где начал — там и кончил.
Нет, бля, перед камерами в Гайд-парке во всеуслышание признаться в массовом геноциде было бы в разы проще! Уж все лучше, чем эти внимательные глаза. Если она сейчас мочканет какую-нибудь хохму — еще полгода ничего…
— Что, даже вставить…
— Нет, ну это-то успел. Почти. В общем, давай не будем.
— Давай, — соглашается Рокси.
И барабанит по животу. Пальцами.
(Эггси видит прямо перед собой — белое-белое-белое-белое <i>что-то</i> и цепляется за него, пытаясь отодрать от своего лица, смять, раздавить, уничтожить это продолжение своего сна; а потом он замечает коалу; сонную коалу)
— Ну а… что насчет тебя? Есть что-нибудь… ну, этакое?
— Тебе Мерлин о цели и средствах прогонку устраивал?
— Еще как, — вздыхает Эггси. — До сих пор дрожь берет от этого двадцатитомника.
— Когда я каталась в Рим за ценной ватиканской перепиской, он мне напомнил про то, что особенно <i>деликатные</i> моменты женщины-агенты разруливают намного лучше, — вздыхает Рокси. — Я-то стояла перед ним, челюсть выпятила, сама навытяжку, покивала с пониманием. А потом уже, у себя в комнате, впала в панику, — Рокси понижает голос, удивительно похоже копируя Мерлина. — «Это дело требует особой <i>соблазнительности</i>». А я даже одноклассника закадрить никогда не могла соблазнительно, обычно я со всеми знакомилась в секции по атлетике, когда на спор жала штангу. Кстати, это всегда срабатывало.
«…так вот откуда такие па…»
Парень, да соберись уже!
(на следующий день Эггси поймет, что выкрутил в кулаках не только майку с коалой, но и грудь самой Рокси; но <i>тогда</i> она будто не замечала)
— Я выбрала лучшее платье. Взгляд на Алистере оттачивала. Говорила… вот так… с приды… ханием, ммм. Даже эти чертовы вишенки с черенками! Чуть не вывихнула язык, но научилась ведь завязывать узелки. И мужик такой еще, карикатурный шпик. Нос острый, глазенки хитрые, патлы блондинистые, костюмчик по талии. «Как насчет «пожалуйста» для начала?» — спросил он меня. И я ему, как и положено: «М… право… я… ммм… пожа-алуйста».
— Если Мерлин тебе еще зачет не поставил, то получи его от меня, — кивает Эггси.
— Поставил-поставил. Да вот только… — Рокси морщит носик.
(Эггси не может закрыть глаза, так сильно они выпучились, майка Рокси пропиталась его соплями и слезами, где-то между ушек коалы тонет надсадный не то рев, не то стон; и ее пальцы, крепкие, сильные, которыми она растолкала его, которыми вытряхнула из сна — поверх его, скрюченных и трещащих от натуги)
— Знаешь, иногда достаточно просто поприсутствовать в процессе. Первую минуту я еще пыталась что-то изображать… ну а потом поняла, что он так увлечен собой, что ему не я нужна, а зеркало во всю стену и удачный ракурс. Вот себя бы он трахнул до визга и глубокого обоюдного удовлетворения. А так… ерунда какая-то. Не стоило мучить вишенки. И потом было так…
— …противно?
Эггси вспоминает, как сам мямлил что-то принцессе, пытаясь вытрясти из своего члена хоть что-то. И как она отпаивала его шампанским, наглаживала по растрепавшемуся пробору: «Это ничегойт, это пыфает». Послала же судьба принцессу нации — тысяча лет какого-нибудь дерьма на престоле стоит ожидания. Принцу Уильяму есть чему поучиться.
— Наверное, да. Противно, — Рокси тянет с ответом слишком долго. Только…
(ебаное ничего)
…в общем, странное что-то во взгляде.
И белеют от напряжения пальцы.
(Рокси не спрашивала, он рассказал ей сам — проревел, если уж совсем честно; я запоминал все-все лица с того нашего разговора, прорыдал он, и я могу просидеть в любой асане по полчаса, я был готов ко вторжению всех убитых мною зомби, но не к <i>нему</i>)
— А по-другому было? Не на заданиях, — Эггси откладывает в сторону мокрую тряпку, — а вообще?
— Эггси, — «Да не смотри ты уже на ее руки!» — Это две бутылки Шардоне. А то и три.
— Принести?
Впервые за несколько месяцев между ними повисает глухая тишина.
— По-другому — было. По-настоящему — кажется, нет. Я бы поняла. А у тебя?
(Эггси говорит: мне снился Гарри, не воспоминание о нем, а он сам, понимаешь? Он сказал: «Что, тесноват доспех? А я не говорил, что быть мною легко»)
(и пальцы Рокси)
(«Этими пальцами я убила своего дядю в тринадцать лет»; за эти пальцы Эггси цепляется)
(«Эггси, ты свой собственный, неужели мне надо это тебе объяснять?»)
— По-всякому бывало. По-настоящему… кажется, да. Я иногда так думаю. Редко. Чуть-чуть.
***
(однажды Эггси вспоминает десятый по счету кошмар, выкидыш всех сожранных ноотропов: Гарри бродит по своему кабинету и срывает по одной все газетные вырезки, зло комкает их, рвет, даже кусает — карикатурно и жутко; Гарри мрачно приговаривает: «Просрал, все бездарно просрал, недомерок», — и Эггси видит на всех передовицах свою перекошенную физиономию по соседству с заголовками «геноцид», «скандал», «бесчувственное чудовище», «…убийца-убийца-убийца»)
Однажды Эггси думает, что посиделки с Розалин не прошли даром. Первым снайпером, с которым он столкнулся, была эта юная леди — и пустышкой в глаз она попадала так четко, что куда там солдатикам из ИРА. А еще он был крайне хорош в переговорах.
— Ложечку за папу.
— Эг… м!
— Ложечку за бабушку.
— Эггси! Это уже шестая ба…
— Ложечку за прабабушку в чопорном синем платье. Да, я помню.
— Эггси!.. — стонет Рокси и пытается сползти под подушку. — Я сейчас потребую у мисс Кук политического убе…
(ее голос гремит в бункере со всех сторон, хотя Рокси едва-едва повысила голос: «Эггси, постой!»)
(в десятом по счете кошмаре Гарри подходит к нему вплотную, наклоняется и стучит пальцем — сперва кажется, что по глазам, а на самом деле по линзе, всего лишь по линзе: «Ты решил стать спецом по провалам, молодой человек? Или как это у вас называют? Проебы?»)
…и да, он научился попадать ложкой в рот практически из любой позиции. Он однажды накормил Розалин, когда та повисла на кроватке кверху тормашками и била его по носу пяткой. И ничего, справились. Даже ковер не заляпали.
— Ты проси, проси, — ласково улыбается Эггси, — только ротик пошире открывай. Ложечку за Ее Величество, мир Ее праху?
Рокси страдальчески хмурится. Это одновременно и «что ты за человек такой», и «ладно, дьявол с тобой». Она покорно съедает ложечку и за Ее Величество, и за Кейт Миддлтон, и за Принцессу Диану. И ест она неаккуратнее Розалин, надо отметить.
Хотя у Розалин никогда не было проблем с шеей и с руками одновременно.
— Это все-таки лишнее, — бормочет Рокси, когда он подносит ей стакан с соломинкой. — Ты вовсе не должен…
(и включается этот механизм, эта вечная игра мозга со всеми рефлексами и инстинктами разом, его руки орут ему, что он идиот, его пальцы не хотят замирать, его взгляд все еще стеклянный… и он не сможет остановиться, никак не сможет)
(потому что в десятом по счету кошмаре Гарри спрашивает его: «Все еще не определился, с какой стороны браться за пистолет?»)
— Я скормлю тебе всю овсянку в Королевстве, если понадобится, — и вроде бы Эггси планировал пошутить, но получилось до того мрачно, что Рокси осекается.
«Скажи уже», — зудит у Эггси под ребрами, когда он смотрит на марлевую «заплатку» на ее щеке, на загипсованную руку… а в вырезе ночнушки видны тугие бинты на ребрах.
— Я виноват, — Эггси заставляет себя смотреть ей в глаза, а не в тарелку с овсянкой. — Это все из-за меня. Рефлексы не сработали вовремя.
(Эггси не остановился — он швырнул винтовку в грязь, потому что проще было избавиться от оружия проще, чем <i>не стрелять</i>)
(в десятом по счету кошмаре Эггси не говорит — почти стонет, что… вы же <i>обещали</i>, что не жертвуете людьми просто так! Вы речь пафосную толкали, мать вашу! Вы же…)
— Ну чепуху-то не мели, — мягко просит Рокси. — И хватит этих геройских поз. За свои ошибки я вполне могу отчитаться сама. Мерлину уже отчиталась. Он меня лохушкой обозвал. И сок на тумбочке оставил. Думай в масштабах ситуации.
Эггси вспоминает: «Никто не умрет».
Эггси вспоминает: «…не жертвуем просто так…»
Странно, что ложечка в его руке не гнется.
Не странно, что у Рокси уже появился свой фетиш — ясноглазые мальчики-блондины. «У меня есть братик, Викки», — помнит Эггси.
(«Я проверю», — бросает Рокси, мазнув волосами по его лицу, а Эггси все еще борется с желанием схватить ее за плечи, отшвырнуть за бруствер, просто на всякий случай)
(в десятом по счету кошмаре Гарри отвечает ему: «<i>Я солгал</i>», — и не договаривает жуткую правду, которую Эггси пытался забыть: «И ты <i>знал</i> об этом, мы не в детские игры играем, помнишь, что по ту сторону пули? Чужие мозги»)
— Никто ведь не пострадал.
Стоило бы высказать нечто вроде: «Дьявол, Рокси! Я там едва не обделался на месте! Два пулевых! И ты куда тяжелее, чем выглядишь! Особенно в полной экипировке!»
Но свою порцию мерлинизмов она уже получила. Да и не очень-то тянет Рокси стыдить. А вот еще ложечку…
Неожиданно Рокси смеется и живо, по-птичьи, хватает ложку губами, не прекращая улыбаться.
(неожиданно Эггси осеняет: это будет граната; ебаная, мать ее, граната на теле с уже выдернутой чекой, а что там отжать усик — полсекунды; и он почти кричит Рокси об этом, но…)
(в десятом по счету… блядь, Гарри, это же люди, люди, мать их, обычные_люди! «Что, правда? — без особых эмоций отвечает Гарри, с лицом, как тогда, в церкви. — А раньше тебя это не смущало? А ты уверен, что все эти террористы, копии твоего отчима, предатели, убийцы, уроды — люди?»)
«Кормясь рядом с чудовищами…» — думает Эггси, глядя, как Рокси ест.
(«…ты сам становишься одним из них»)
— Что? — недоумевает Эггси вслух, сиплым, мертвым голосом.
— Я вспомнила наш разговор в самолете.
— Который о… о.
— Да. Который о Гарри, — кивает Рокси. — И о доспехах.
«Ты — свой собственный», — вспоминает Эггси.
(…но это оказывается всего-то модифицированный Глок; с которым этот малолетний пизденыш удивительно неплохо обращается; и сползающая по стеночке Рокси с удивленной гримасой на лице — чем не сюжет для ночного кошмара?)
(«Ты сам записался в судьи. Ты сам записался <i>на мое место</i>, а я знал, что подходишь только ты. <i>Что, хлопотно было соскребать мозги того араба с витрины? </i>»)
— Как думаешь, что он сказал бы, увидев меня сейчас?
— О, да прекращай, — с трудом ворочает языком Эггси.
— Нет, серьезно. Я прокололась на задании. Не дала тебе убить террориста, поддавшись импульсу. По моей вине мы едва не профукали три боеголовки. Как думаешь, что он сказал бы?
— Понятия не имею, — еле-еле отвечает Эггси. — Вот… в душе не ебу, правда.
Рокси смотрит на него исподлобья. И она все еще улыбается в ложечку с овсянкой.
(Эггси орал что-то на урду; Рокси кашляла кровью, где-то трещал лопастями вертолет, Эггси постепенно зверел)
(Гарри орал что-то ему в лицо; Гарри постепенно зверел; что-то в глубине души Эггси треснуло, выглянуло в эту трещину — и заорало его губами)
(«Кормясь рядом с чудовищами…» — «Твою мать, твою мать, ТВОЮ МАТЬ! Что я сотворил?!»)
— А он ничего не сказал бы, Эггси. Потому что ему бы в голову не пришло меня послушать. И ко мне он просто не пришел бы. Вот к Мерлину — пришел бы. К Артуру — пришел бы. А ко мне — вряд ли, мы же знакомы вскользь. Зато ты ко мне пришел. С овсянкой, от которой я вот-вот лопну.
(а мальчишка все орал, пока Эггси тряс его за шиворот и сальные волосенки; мальчишка был все еще жив, если с ним ничего не стряслось после того пинка под зад, которым Эггси наградил его на дорожку, пока за ними не подлетела опергруппа)
Эггси в сотый раз помешивает кашу. Рокси уже не улыбается. И баночка с антидепрессантами в кармане, кажется, ему этой ночью не пригодится.
(мальчишка жив)
(«Ты — свой собственный»)
«Скажи уже», — подначивает его дрогнувшая ложечка в руках.
(«Один живой сученыш, одна подстреленная Рокси — что ты чувствуешь?» — спрашивает себя Эггси)
— Спасибо, — говорит Эггси. Настолько от души, что аж губы дрогнули.
Если они дрогнули не от того, что Рокси мягко, с привкусом овсянки и земляничного зубного порошка, поцеловала его.
(«Дохреналлион всего»)
Ложечка падает. Эггси корчится у самого себя на коленях, уткнувшись в ладони перекошенным лицом. И беззвучно воет от ужаса, который врезал ему по почкам до осязаемой боли.
Все это время пальцы Рокси лежат у него на макушке.
***
Однажды Эггси вшатывается в комнату отдыха. За его спиной — полтора часа в кресле у того самого Странного Эла, и да, у него фамилия Ян, что почти смешно. Все полтора часа Эггси нес какую-то чушь про переутомление, рассеянное внимание и дрожь в коленях, хотя знал, что нужно было сказать.
«Здравствуйте, доктор. Здесь все зовут меня Мордред, и я убийца».
(и застрелиться за порогом, чтобы кому-нибудь было противно оттирать его мозги от стены)
Вместо этого он получил еще один талончик в подземную аптечку Кингсмана на очередные желтенькие, красненькие и зелененькие, от одного вида которых уже блевать тянет.
Он сползает в любимое кресло под лосиной головой — Эггси погружен в свои мысли настолько, что не сразу замечает успокаивающе розовые пятки Рокси и ее отсутствующий взгляд над книжными страницами. Ремарк, подмечает Эггси, неправ был старый курилка, на этом фронте царит какая-то белиберда.
Эггси пытается спросить: «В пятый раз перечитываешь или в шестой, как я?» — но получается только тишина.
Эггси пробует заговорить о глистогонах или проплешине на заднице Джей Би, о только что закончившейся конференции по проблемам разоружения в Лиме или хотя бы о том, что последний сингл Линкинов — ванильное дерьмо.
Не получается. В западной комнате отдыха без перемен.
(Эггси вспоминает, как набирался храбрости, прежде чем подойти к Мерлину — и все равно не смог сказать ему правду обо всех кошмарах, желтеньких-красненьких-зелененьких и прочих таблеточках; «Гарри упоминал при мне аналогичное дело из собственной практики», — соврал Эггси; не соврал; Мерлин ведь не уточнил, что это было за дело)
Эггси слышит: шлеп-шлеп-шлеп. Рокси при необходимости ходит вовсе без звука, но не сейчас.
У нее ноги большие, думает Эггси. «Почувствуй себя Тарантино», — и он все пялится и пялится, как она поджимает пальцы.
«Можно?» — вопросительно приподнимает она брови — и Эггси двигается.
(обо всех делах Гарри Эггси уже знал: все вырезки и газетные передовицы он сам переложил рисовой бумагой, чтобы не заплесневели, запаковал в коробку и убрал в дальний ящик своего шкафа; нужное было на первой же странице характеристики, первый абзац после физиологических параметров, графа «характер и темперамент»)
Как твое ничего, думает Эггси, рассосалось само по себе или нет?
«Знаешь, я кое-что осознал и…» — нет.
«У меня тут появилась идея…» — нет.
«У него характер был — неуравновешенный, ты знала?» — да, вот это можно бы сказать.
И потом припомнить, что в его кадетской карточке такого слова никогда не значилось.
И что… о, черт. Да надоело ему уже рыдать, но почему-то — хрен остановишься в последнее время. Доходит до смешного, ему снайпера снимать с соседнего рубежа, а у него слезы вдруг в глазах встали, аж промазал — и в плечо попал.
Ха. Ха-ха. Ха.
И сказать что-нибудь в духе…
(«С ебаным ничего мне было проще, но Гарри, эти проклятущие миссии, это_все — они меняют многое»)
«Рокси…»
— Эггси, — говорит она, отстраненно глядя в стеклянные глаза чучела на стене.
(«Проще, но не лучше»)
«…мне очень, очень-очень хуево».
Рокси смотрит на него в упор. Сонно щурится с майки коала. И он чувствует фланель ее штанов этой крохотной полоской между ремнем брюк и майкой.
Черт возьми, когда она успела?
(черт возьми, <i>да</i>)
— Ты же понимаешь, что я буду сверху? — полушепотом спрашивает Рокси.
Эггси понимает: пока он пялился вглубь себя, в болезненное, переливающееся <i>что-то</i>, Рокси встала и беззвучно, как умеет только она, встала и заперла дверь в западную комнату отдыха. И камеры закольцевала, не снимая очков, это как пить дать.
Значит, им важно не спалиться звуком.
Эггси кладет руки на ее талию, придерживает, направляет, делает черт знает что еще, но все больше — успокаивается. Вверх, по спине, по каждому позвонку, на шею, по вздрогнувшему подбородку, по приоткрывшимся губам — и вниз. Шея, ключицы, плечи, впадинки с внутренней стороны локтя (она щекотно, ощутимо вздрагивает)… и пальцы.
Эггси подносит их к губам и быстро, воровато целует.
— Хорошо, — он улыбается. Почти.
И между ними наступает долгая, бесконечная тишина.
***
Однажды Рокси спрашивает его:
— Проблема осталась, не так ли?
Эггси думает: промычать бы ей в грудь какую-нибудь оптимистичную ересь. Или просто отмахнуться. Но Рокси ведь может и за ухо взять, и крутануть этак разочек, и попросить себе побольше правды в разговоре на правах хорошего (возможно, лучшего) друга.
Эггси думает, с чего начать.
Эггси видит кошмары, в которых всплывают все те лица, о которых он успел забыть: кошмары начинаются от витрины, возле которой «восстает» тот самый арабский паренек и вопрошает у него, а что, собственно, стряслось.
Эггси уже две недели тормозит из-за того, что без порции Прозака не вставляет радостью в самое интересное место до адреналиновой трясучки.
Эггси не высыпается целый месяц из-за того, что почти не вылезает из ее, Рокси, кровати. И когда все-таки находит в себе силы отлепиться от нее, то терзается мыслями о том, что шпилит практически другана. Чертовски сексуального другана, который, к тому же, явно не против, но все-таки.
Странный Эл на него косится, Мерлин на него косится даже хуже, чем тогда, с полной во всех смыслах задницей, даже бортмеханики косятся! Треснул на последней миссии зонт, у Розалин режутся новые, какие-то, если верить маме, «необыкновенно болючие» зубки, потенциальный детский садик сестры не проверен на потенциальных террористов-смертников, у Джей Би просрочены все прививки разом, а презервативы и вовсе кончились.
Зато Гарри Харт так и остается фотокарточкой в бумажнике, между Джей Би и Розалин.
И на конференции в Лиме, той самой, по разоружению…
— Вчера я положил троих. Максимально результативно, — ровно бормочет Эггси, закапываясь носом во фланель на ее груди. — Знаешь, что я чувствую сейчас?
Рокси берет его за щеки. Все бессонницы последних недель стоят этого взгляда.
— Сожаление?
(Эггси вспоминает: что-то треснуло в его груди, что-то выкорчилось наружу, что-то… вспоминает — но лишь один раз; это не нужно помнить, это нужно просто чувствовать)
(Эггси вспоминает: в его темноте, в том самом ебаном ничего, всегда было равнодушное, страшное лицо Гарри Харта; который, конечно, с самого начала об этом знал)
— Ты себе не представляешь, — отвечает Эггси. И чувствует, что еще слово — и придется вырубить Рокси, чтобы она не видела, как он ревет, потому что еще раз переживать такой позор…
Или просто убежит. Или…
«Здравствуйте, меня зовут Гэри Анвин, кодовое имя — Мордред. Я убийца. Я сожалею об этом. И я не лгу».
— Думаю, что дальше будет только хуже, — с явным сожалением произносит Рокси.
— И это хорошо, — подытоживает Эггси.
«Справиться с тем, что видишь и чувствуешь, намного проще», — подсказывает ему внутренний голос. Эггси кажется, что у него голос Гарри — и от этого немного бросает в дрожь.
Немного — потому что его пальцы ложатся поверх пальцев Рокси, стискивают их и с намеком отпускают.
— Вот сейчас будет небольшая проблема, — со скорбной миной говорит он.
— Небольшая? — улыбается Рокси. — Я бы так не сказала.
И хочется верить, что она права. Во всех смыслах этого слова.
Голос-Гарри-Харта затыкается в его голове. Детский садик подождет, а резиновое колечко для Розалин он еще купит, на Мерлина насрать, а что до всех кошмаров…
Эггси знает, что не_соврать каждому из них.
А пока что для него повисает блаженная, полная смысла и тепла тишина.
В которой он не один.