Work Text:
> прикинь опоздал на сапсан
> приехал на вокзал, только жопу его увидел
> сижу вот как дурак
> концерт отпел, башка ватная, спать хочется, а эта зараза так чучухает ехидно, ты не представляешь
> бери на следующий
> уже
> через два с половиной часа поезд
> надо хоть кофе купить, а то если я второй просплю, будет совсем тупо
> и вообще где-то сесть надо
> ты ещё на вокзале?
> канеш
> где мне ещё быть
> будь на вокзале.
Яр вздохнул, стиснул пальцами край одеяла так крепко, что напряжение противно отдалось в костяшки. Глаза горели от усталости, от недосыпа, от невыплаканных практически слёз – он так и не отучился от этой глупой привычки плакать на концертах. Хотелось проспать ближайшие часов двенадцать, накинув на голову одеяло для верности.
Он откинул тёплую тяжёлую ткань и сел на кровати, нашаривая одной рукой джинсы, а второй – нежно отталкивая пришедшего поиграть Зосю. Или Персика? В темноте было не разглядеть.
По ночам все кошки серые – Яр усмехнулся, думая о том, что для него эта фраза так и осталась строчкой из песни Слота. А вот “ночью все псы на одно лицо” – морду? – уже тянуло на его собственную жизненную философию.
Джинсы были мягкими, разношенными – он вообще не помнил, сколько им было лет и почему он до сих пор их не выбросил, но сейчас они оказались как нельзя кстати. Тёплая толстовка, пахнувшая ещё чужим одеколоном и почти подходящая по размеру, очки с тумбочки, телефон в заднем кармане и дурацкие носки с марихуаной – наверное, не в темноте комнаты он был меньше всего похож на человека, несколько часов назад спевшего собственный сольный концерт на несколько сотен зрителей.
Ярику казалось, что он делал всё тихо, почти бесшумно; но Даша на своей отодвинутой к окну кровати завозилась, трогательно причмокнула губами и приподнялась на локте – тёмный силуэт с тускло выделяющимися светлыми волосами. Лица не было видно.
– Ты куда? – хрипловато со сна спросила она. – Надолго?
Ярик пожал плечами, неровно улыбнулся, словно извиняясь, хоть и знал, что она его не видит.
– Не спится, – ложь. – Пойду пройдусь, – полуправда. – Часа через четыре буду. – правда.
Даша, кажется, пожала плечами и уткнулась лицом в подушку. Яр подошёл к ней, поправил одеяло, сползающее куда-то к острым птичьим лопаткам.
– Спи давай, – шепнул он.
Даша что-то проворчала в ответ и тихо, мягко выдохнула ртом.
Ярик иногда на неё сердился – шутливо и не всерьёз. Разве не могла Даша быть повыше – выше него на шесть с половиной сантиметров, позеленоглазее, поострее почти что монгольскими, гипнотическими скулами; разве не могла говорить похлеще, пошершавее, самым горлом; разве не могла она разбираться в компьютерах и в рэпе пополам с тяжеляком, от которого все вены внутри скручиваются в труху? Разве сложно ей было нравиться ему так, чтобы внутри горело и жглось?
Наверное, сложно.
Наверное, запросы у него были – одновременно “недо” и “чересчур”, одновременно с планочкой слишком низкой и до смешного высокой.
Ярик тихо вышел в прихожую, присел на корточки, натянул ботинки, задержался на тридцать семь секунд со шнурками, ещё на пятнадцать – пока натягивал куртку. Надевал шапку и застёгивал заедающую молнию он уже в подъезде, сбегая по ступенькам через одну и тихонько гремя ключами.
На вокзал он приехал скоро – машин на трассе почти не было, стрелка на спидометре опасно колебалась на грани, то и дело склоняясь вправо.
В здании вокзала было почти тихо.
Почти – где-то в конце зала ожидания плакал ребёнок и ругалась на незнакомом ему языке какая-то семья, механический женский голос бормотал предупреждение не оставлять вещи без присмотра; остальные ночные пассажиры спали или залипали в телефон, не обращая на него ни капли внимания; а у Яра в голове все звуки слиплись в плотный комок противного липкого мокрого московского снега, когда за плечом он услышал сиплое знакомое:
– И опять привет.
Он развернулся достаточно осторожно, чтобы не выбить из чужих рук стаканы. В юности ему этого ощущения не хватало – посуда обычно летала только так. А сейчас – он даже чужую куртку не задел.
– Ты как понял, когда я подъеду? – спросил он устало.
Саша пожал плечами, кивком показал на два ближайших стула.
– Я не понял, – невнятно признался он, зажимая губами пакетик сахара. – Сразу купил, когда ты написал. У меня второй. А тебе остывший пить придётся, он и так та ещё гадость, если честно…
Ярик бездумно кивал и смотрел на него почти в упор.
Саша редко выглядел на свой возраст – но сейчас, в слишком ярком свете противно-электрической лампы, его выдавали и глубоко залёгшие тени под глазами, и россыпь-сеточка морщин в уголках, и неровности на сухой, как будто истончившейся за эти несколько часов коже.
Уставший, немного злящийся не то на поезд, не то на себя, вцепившийся в стакан с кофе как в любимого ребёнка, Саша казался очень взрослым. Может быть, даже совсем немного старым.
Ярик смотрел, чувствуя как от электрического света горят глаза, и не мог себе запретить – ну а перед кем ему тут было оправдываться? Не перед кем было.
Он отпил кофе, поморщился – тот и правда был гадкий, одновременно слишком крепкий и какой-то водянистый, горький до невозможности. Он глянул на Сашу из-под ресниц, осторожно вытянул так и зажатый между губ сахар и высыпал его в стакан. Саша дёрнул щекой и повернулся к нему снова.
– Чё, какими судьбами? – приподнял он брови в нагловато-игривой гримасе, и Яр рассмеялся.
Саша засмеялся в ответ. Немного вымученно, много – измотанно, но как всегда безумно, безумно тепло.
– Да так, в гости зашёл, – хмыкнул Ярик ему в тон. – Ты из-за чего опоздал-то?
– Да таксист, долбоёб, в пробке застрял!..
Говорили они немного, больше молчали, глядя друг другу в лицо – Ярику казалось, слишком откровенно, слишком внятно, на лбу прописью. А потом снова казалось – а кого в пустом зале ожидания было стесняться? ради чего отводить глаза?
Они обсудили концерты – пока ещё коротко, эмоционально и голодно; так, как и стоило осуждать что-то едва-едва случившееся, ещё ощутимое самыми кончиками пальцев. Обсудили грядущие премьеры, анонсы и идеи, не бережно собирая – разбрызгивая их во все стороны, словно фонтан на февральском неласковом солнце. Обсудили московские пробки, московскую зиму, московский февраль.
В Москве с погодой в феврале было по-разному – он за последние десять лет зимовал здесь так часто, что успел нарваться и на засыпающийся снегом город так, словно кто-то огромный встряхнул как следует стеклянный шар, и на противную слякоть пополам с плюсовой температурой. В этом году, казалось, февраль сам не мог определиться, что ему нужно.
Внутри было точно так же непонятно и как-то беспомощно; внутри всё тоже как будто не могло определиться, что ему вообще надо. Внутри тоже поселился крошечный карманный февраль – он то рассыпал снег, вымораживая внутренности до полного онемения, то превращал их в хлюпающую гадкую слякоть, взамен грея тёплым воздухом. Только вот в отличие от непредсказуемой, обезумевшей московской погоды его внутренняя была до тошнотворного предсказуемая.
Каждый раз, когда в чужом расписании стоял тот же город, в котором он в этот день жил сам, какой-то внутренний тёплый циклон принудительно превращал температуру в ноль. Каждый раз, когда в чужом расписании стоял тот же проект – под рёбрами что-то окончательно расползалось в серую грязно-снежную жижу.
У внутренннего февраля был кошмарный, наверняка давным-давно сломанный и воняющий подтекающей ртутью термометр.
Ярик и сам временами чувствовал себя подтекающим чем-то ядовитым и определённо небезопасным.
Но рядом с Сашей это ощущение становилось почти что приятным.
– А помнишь, как ты в первый раз уезжал… ну, навсегда? – нелогично спросил он, почему-то неожиданно вспомнив и вокзал – другой, совсем другой, и прибывал-то поезд тогда даже, кажется, не сюда, и дурацкий потёртый чемодан с отломанным колесом, и сашину нелепую зимнюю шапку.
Тот ожидаемо фыркнул, закатил глаза и ткнул его пальцем в плечо через куртку.
– Навсегда, конечно! Так и получилось из Питера этого вашего навсегда, ага!
Ярик не ответил. Ярик просто на него посмотрел – так, как умел, так, как хотел, так, как было сейчас надо.
И Саша всё правильно понял – потому что встал, выпрямился, чуть прогнулся в спине, разминая спину, выбросил стаканчик в урну и невесело ухмыльнулся.
– Пошли. Покурим.
Яр не курил. Саша это знал – все это знали, господи прости; это не было ни секретом, ни новостью.
А ещё ни секретом, ни новостью не было то, что Ярик встал и потащился за ним на улицу, чтобы завернуть за угол какой-то кривой постройки, неказисто замершей где-то в стороне от большого, яркого, красивого здания вокзала, туда, где не было вообще никого кроме них и тусклого, явно на последнем издыхании горящего фонаря.
Саша достал из кармана электронку. Затянулся – очень просто, сразу глубоким экономным движением, не рисуясь и не кокетничая, как делал иногда, когда у него было настроение. Выдохнул дым; Ярик тоже выдохнул, и пар вырвался у него изо рта, мешаясь с сладковато пахнущим густым облаком.
Саша затянулся ещё, ещё и ещё; Яр молча ждал. Фонарь бросал резкие тени, раскрашивая чужое лицо странными тенями, в этом свете Саша казался каким-то нездешним.
Наконец он убрал сигарету в карман и шагнул ближе. Ярик просто чуть приподнял подбородок, уже зная, что сейчас будет, как оно будет и о чём.
Большие жилистые ладони толкнули его совсем легко, но он всё равно умудрился удариться о кирпичную кладку.
Плечами. Лопатками. Больно. Хорошо.
Сашины руки скользнули по его запястьям вниз, сжали кисти так, словно надеялись согреть, и прижали их к стене.
Дыхание у него пахло фруктовым дымом, горьким водянистым кофе, вокзалом. И жглось так правильно и хорошо, что уже от одного этого тяжелело в голове.
Они уже делали так десятки раз. Саша делал так десятки раз, сотни раз, бесчисленное количество раз, – последний был у Даши на дне рождения, когда они снова как будто были теми подростками, которых и знать-то не могли, мокро лижущимися в какой-то подсобке и смеющимися друг другу в губы. Он знал все эти секунды наизусть.
И в каждой у него всё равно так по-глупому сбивалось сердце.
Саша придвинулся ещё ближе и, наконец, влажно вдавил губы в его полуоткрытый рот.
Ярик прикрыл глаза и подался ему навстречу.
Поцелуй вышел хорошим – долгим, основательным, каким-то решительно-серьёзным, словно они всё ещё были в сегодняшнем утре, что-то обсуждая к концерту.
Сашу хотелось обнять, – закинуть руки ему на шею или устроить их где-то между талией и бёдрами, – притянуть ближе, вжать в себя до последней клетки. Но было нельзя; ладони всё ещё прижимали к стене чужие руки, царапая его костяшками по неровному кирпичу.
Поцелуй тоже царапался: у Саши снова были обветренные сухие губы с чешуйками подсохшей крови, была щетина, которая росла у него как-то неровно, не везде сразу; и в моменте ему казалось, что лучше этого поцелуя ничего не было.
Но Саша отстранился, посмотрел ему в лицо – Ярик чувствовал его взгляд прикосновениями мягкими, точно перья – и снова поцеловал. На этот раз – глубже и жарче, чувственно и томно забираясь языком в рот и мокро трогая им нёбо. Яр игриво толкнул его язык своим, прикусил нижнюю губу, и теперь ему казалось, что сейчас было ещё лучше.
А потом ещё, ещё и ещё, снова; только на этот раз Яр ничего не ждал, Яр только целовал в ответ и царапал ногтями чужие пальцы, как будто в отместку.
А потом его руки вдруг отпустили; а потом его коротко чмокнули в щёку, в лоб и в висок, надвинули пониже шапку и пробормотали на ухо:
– Поезд пришёл, я пойду. Напиши, как доедешь до дома.
Ярик распахнул глаза; как раз вовремя, чтобы чужое лицо в свете фонаря осталось там, под радужкой и зрачком, на сетчатке несмываемым клеймом, которых там было уже – ставить некогда. Он кивнул и нелепо коснулся губами родинки на самом кончике сашиного носа.
– До встречи тогда.
До встречи.
Встречи у них, слава богу, были обещаны; и не каким-то там вселенским замыслом, а банальным человеческим расписанием.
Саша улыбнулся и помахал ему рукой.
Мерзкая серая каша в грудине начала лениво подёргиваться ледяной коркой с каждым его шагом назад, вперёд спиной, так, чтобы не отворачиваться как можно дольше.
И Ярик ей назло улыбнулся как можно ласковее ему в ответ.
***
Сам он на сапсан не опоздал.
У этой мысли был странный соблазн – задержаться, замедлиться, остаться в Москве ещё на пару часов, подышать её горьковато-холодным, зябким воздухом, чувствуя снежное месиво в груди.
Но это было бы глупо, нелепо, недостойно ни возраста, ни статуса; и он сам бы злился на себя и свою бесполезную сентиментальность. Он бы не решился написать; Саша, при всей его избирательной слепоте, никогда не был ни идиотом, ни наивным, ни, уж тем более, наивным идиотом. Саша бы, может быть, даже приехал, составив компанию на этот раз ему и вернув странный, несуществующий долг, но его понимающих, чуть насмешливых глаз Яру видеть не хотелось.
В переписке последним сообщением было его лаконичное ровное “дома”. Саша прочитал и не ответил, под именем равнодушно подмигивало “был недавно”, аватарка издевательски красиво смотрела на него, притягивая взгляд даже в потоке диалогов и каналов.
Яр не обижался.
В конце концов, он видел список сашиных премьер – собственными глазами, узнавая одним из первых; настолько из первых, что иногда смеха ради мог представить себя его менеджером по-настоящему. Это каждый раз его веселило: забавная картинка себя, такого, как есть, может, ещё чуть сильнее лысеющего, судорожно составляющего список чужих выступлений и носящегося за ним с очередным контрактом, который нужно срочно подписать, здорово поднимала настроение.
Что ж, возможно, у него всегда было немного нездоровое чувство юмора.
Приехав на вокзал, он не отказал себе в удовольствии: завернул в тот самый закоулок, небрежно опёрся плечом и макушкой о неисправный фонарь и сделал быстрое смазанное селфи.
Отправит из Питера – когда холод остудит голову, заморозит обратно серо-чавкающее месиво, утешит, как наркоз у стоматолога.
Ярик не хотел, чтобы Саша ехал сюда, – но подразнить, пожалуй, был бы не против.
Вопреки неуклонно растущему количеству историй в интернете, они не встречались никогда. Друзьями или даже друзьями с привилегиями их тоже было, если честно, и не назвать – совесть бы не позволтла. Яр и не помнил толком, когда это всё – поцелуи, прикосновения, задушевные разговоры до пяти утра, только им двоим понятные шутки и крепнущая, крепнущая с каждым днём невидимая тонюсенькая ниточка связи совершенно неизвестного сорта – вообще началось.
И названия у этого всего тоже не было.
Ярика всегда это безымянное устраивало. Даже когда его перестал устраивать веселить азарт и адреналин от ощущения тайны и бесконечной игры в прятки с целым миром, когда это всё стало просто привычным и простым, очень понятным – с Сашей ему всегда было хорошо и без всяких лишних усложнений.
Все те, кто догадывался или знал наверняка, не никогда и не спрашивали, чтоб это срочно как-то называть и объяснять; все тактично молчали, делая вид, что ничего не происходит вовсе.
Спросила только Софико, и та однажды; сверкнула зелёными глазами и поинтересовалась с присущим ей непосредственным нахальством:
– Вы же встречаетесь?
Ярик тогда изогнул губы и покачал головой. Нет.
Если бы она спросила, спят ли они вместе – он бы с лёгкостью ответил ей "да", честное слово.
В закоулке было неуютно – не хватало сладко пахнущего дыма и долгого вязкого взгляда. Ветер противно дул под куртку, забираясь противно ледяным туда, ближе к телу, где и без того всего противно чавкало и хрупало.
Яр вернулся в вокзал, быстро дошёл до автомата – и из какого-то полузабытого, полуподросткового упрямства взял чай. С другой стороны, спать всё равно не хотелось, а отвратный кофе обретал какой-то там тайный смысл только в правильной компании.
Чай оказался не лучше – слабозаваренный, пахнущий хлоркой и грязными носками, но он всё равно упрямо отхлебнул ещё и ещё, обжёг губы и вышел обратно на улицу, устроившись на скамейке.
Чай под порывами ветра остывал явно быстрее, пить его можно было не боясь что-нибудь случайно сварить, и он старался выхлебать эту дрянь как можно быстрее, одним глазом следя за табло, а другим поглядывая в телефон. Тот упрямо молчал.
Экран тускло загорелся почему-то именно в тот момент, когда поезд начал замедляться напротив здания вокзала. Ярик вгляделся, неслышно хмыкнул себе под нос.
Саша прислал мем – тощий чёрный котёнок на ступеньках поезда и подпись “гони в Питер”. И приписал ещё “это ты”.
Как чувствовал.
Ярик улыбнулся – устало, как-то сонно, криво и неуверенно, но улыбнулся.
И скинул фотку из закутка.
>Точно
Поезд со скрипом, наконец-то, затормозил.
***
В Москву он вернулся так поздно вечером, что это уже была практически ночь.
Москва была совсем не такая, как в последние дни, так зыбко шевелящиеся в памяти, словно на них смотрели через мутное грязное стекло. Иногда казалось, что это правда, что он каждый раз оказывался по ту сторону самим же им построенного аквариума, своими руками возведённой зеркальной стены и мог разве что смотреть и любоваться, словно это всё и не с ним происходило вовсе.
Пейзаж за окнами сапсана был знакомый, родной почти что, до каждого поворота, до каждого придорожного столба выученный, и ему быстро наскучило и здесь смотреть за заляпанное стекло. И без того хватало. Поэтому Яр заткнул уши наушниками и закрыл глаза.
Мысли в голове были какие-то вязкие, тянущиеся; мелькали где-то на подкорке, растекаясь дурно пахнущей ртутью всё сильнее – чем ближе они подъезжали к Москве; разваливались гадкой снежной кашицей. Среди них одна билась сильнее всех – и Ярик, всё поклёвывающий носом, то и дело ловил её за хвост, точно ускользающую, рвущуюся из смозоленных о гитарные струны пальцев.
Но стоило ему выйти из вагона, придерживая на плече сумку и зябко ёжась от не по-московскому пробирающего, гадко лезущего под куртку ветра, – мысль вросла внутрь, когтями вцепилась во всё его существо, не давая хоть на секунду подумать о чём-нибудь ещё.
Он открыл знакомый диалог – в нём тускло светилось одно сообщение.
А пальцы почему-то – по привычке, наверное, и немного от холода – подрагивали.
Сообщение было лаконичное.
«Приезжай» – и адрес.
Ярик иногда думал: зачем? Они ведь даже не были такими уж звёздами, чтобы их, ночующих вместе, могли в чём-то всерьёз заподозрить и уличить; они ведь даже были друзьями достаточно хорошими, чтобы это выглядело чем-то естественным; они ведь даже… даже парой не были. Может быть, в этом было всё дело. От их отношений отчётливо пахло все эти годы интрижкой – и из глубины каждой съёмной дешёвой квартиры удушливо несло ею же.
Он думал об этом, пока вызывал такси. Пока ехал – недружелюбный пожилой таксист открыл нараспашку окна и курил в форточку, держа руль одной рукой. Пока поднимался по лестнице, зачем-то по-детски считая каждую ступеньку.
Когда вдавливал пальцем кнопку звонка, чувствуя, как внутренности окончательно смешиваются с грязной жижей, оставшейся от зимы у него под рёбрами.
Думал. А надо было уже переставать.
Потому что Саша открыл дверь, глянул недовольно из-под отрастающей смешно чёлки, натянул пониже рукава тёплой, немножко нелепой кофты и посторонился, пропуская его внутрь.
Квартирка была самая обычная, банальная, Яр даже мог бы с закрытыми глазами угадать планировку – но отметил он это мимолётом, коротко, потому что Саша закрыл дверь, обернулся и обнял.
Яр, наверное, даже не успел понять толком, как это произошло; вот Саша стоял и возился с чужим заедающим на третьем обороте замком – а вот он уже оказался близко, обжёг горячечным дыханием щёку, скулу, ухо, придвинул к себе ещё сильнее, устроив руки на пояснице, и замер. Сердце у него колотилось – быстро-быстро.
Ярик приобнял его в ответ, чуть повернул голову и коснулся губами чувствительного места где-то между скулой и ухом. А хотелось – всего и сразу, хотелось поскорее, поярче, попорывистее, чтобы медленно и томно – потом, где-нибудь за пару часов до рассвета, когда ночь особенно тёмная.
Сашины руки сползли с поясницы вниз, облапали ягодицы, легли на бёдра. Яр успокоенно выдохнул и закрыл глаза, пощекотал ресницами кожу, проскользил губами влажную дорожку от линии роста волос к обветрившимся тёплым и твёрдым губам.
Вжаться в них ртом, сразу влажно, крепко и глубоко оказалось так же просто, как обычно, – дышать. Сейчас же, наоборот, дышать толком не выходило, воздух едва проходил через лёгкие, с трудом проталкивался сквозь пережатую гортань, выходил как-то нелепо, порывами, словно сдувался у него внутри воздушный шарик. Сашин стон оттолкнулся от его нёба, отскочил упруго и вылетел назад уже его собственным, таким же утробно-жалобным.
Может быть, стоило первым делом принять душ – в конце концов, он едва вышел с поезда и насчёт запаха не обманывался. Может быть, стоило сперва выпить чаю, как взрослые, немного скучные, немного уставшие друг от друга люди. Может быть, стоило сначала хотя бы что-нибудь сказать друг другу кроме этих негромких, но в тишине квартиры как-то по-особенному оглушающих стонов – но Ярик только подался бёдрами вперёд, втиснулся, втёрся, наверняка больно упираясь пряжкой ремня куда-то в сашину тазовую косточку. Ярику этого всего было не надо – совсем.
И дело было даже не в странном этом желании всё между ними упростить всё между ними, свести это к похоти, бездумной и всепоглощающей; просто с Сашей так почему-то всегда выходило – его всегда хотелось крепче и больше всего остального в жизни.
Саша неудобно наклонил голову и поцеловал его в шею – мокро, неаккуратно, царапаясь зубами и сгребая одной рукой волосы. Яр судорожно выдохнул и развернулся в его руках, упёрся вспотевшим лбом в стену, прислонился к ней грудью, ладонями, животом, чувствуя, как сзади крепко навалились, как скользнули вниз по запястьям, знакомо фиксируя, большие ладони.
Так прижиматься к стене было не больно. Просто хорошо.
Сашины пальцы вдавили его руки в стену, на контрасте нежно погладили ладони, пальцы, запястья, пощекотали легонько венку и скользнули ниже, ниже, легли на пряжку ремня и торопливо с ней завозились. Саша нетерпеливо сердился, ворчал что-то ему на ухо, а потом – стянул джинсы вместе с бельём, вжался ещё ближе и потёрся. Яр захлебнулся стоном – каким-то беспомощным, гортанным, измученным совсем. И подался назад бёдрами, почти полностью отрываясь от стены, касаясь одними только ладонями.
– Трахни меня.
Саша ногой, кажется, подгрёб к себе рюкзак, наклонился, почти касаясь поясницы губами, щёлкнул тугой крышкой. Запахло чем-то сладким. Запах ассоциировался почему-то с сашиными электронками, с дымом, со сладостью на губах.
Первый палец. Второй. Третий.
Хорошо. И теперь – снова больно. Совсем немного, так, как обычно бывало, когда их обоих кружило в темпе вальса водоворотом работы – саднило внутри, чуть ныло в пояснице.
Ярик сам подавался назад, гнулся гибко, двигаясь в каком-то дурном рваном суматошном ритме, под который у Саши и подстроиться-то толком не выходило, скулил горлом, чувствовал, как звук горячими волнами прокатывался по глотке снизу вверх, подставлял шею и плечи под кусачие терпкие поцелуи и чувствовал всем существом, как оно словно всё целиком распирается от этого всеобъемлющего жадного ощущения. Дышал хрипло, с присвистом – а иногда словно и не дышал вовсе.
Саша зарылся носом во влажные от пота волосы у него на затылке, глубоко вдохнул, поцеловал – коротко, почти неощутимо, как иногда целовал украдкой в гримёрках. Пальцы выскользнули, оставили противную холодную пустоту и ощущение липкой неправильности на несколько десятков томительных секунд.
Яр обернулся через плечо – тот распечатал упаковку презервативов, пытался раскатать один из них пальцами по члену. Руки у него почему-то тоже немножко дрожали – может быть, тоже по привычке.
Он неудобно прогнулся в пояснице, вывернулся, выхлестнулся – и всё это, чтоб только прижаться губами к кончику чужого носа. Мол, ну что ты, что ты, будто украл, будто торопишься, будто завтра ничего не будет – будет один только конец света, метеорит или, может быть, огненный дождь, и разбивающиеся кометы у нас обоих по светлым и тусклым радужкам, и ни одного в жизни больше прикосновения, взгляда, вздоха не будет.
Саша выдохнул горлом, длинно, свистяще, – от этого звука словно молнией прошило насквозь, и на стену он навалился уже сам, едва стоя на ватно-подкашивающихся ногах, – и вдруг успокоился, справился со всем, поцеловал его за ухом, в шею, в челюсть, без траектории хоть какой-нибудь, без порядка и смысла.
Когда он вошёл, – плавно, глубоко, – когда задвигался – сразу, уверенно, с оттяжкой, так, как они оба ждали, как они оба любили, – Ярик опустил ресницы, склеил их, верхние и нижние, хищными лепестками росянки и скребанул ногтями по стене. Противный звук потерялся в стоне – синхронном, звучном.
Всё остальное потерялось, ушло куда-то не на второй план даже – сразу же на эпизодический, фоновый, никому толком даже не нужный. Яр задыхался под наваливающимся сзади Сашей, хныкал позорно в ответ на пыхтение куда-то в висок, гнулся и ластился, продолжая царапать стену. Щёки почему-то были мокрые – глаза слезились не от боли, от взрыва несчастных гормонов.
Саша кончил первым – застонал на какой-то трогательно-пошлой грани со всхлипом, дёрнулся, задрожал, едва удержался на ногах. Он добил Яра рукой, – сжал крепко, прокрутил в кулаке, интимно погладил покрасневшую головку.
Тело сладко скрутило, мир разлетелся привычными витражными осколками – едва не калейдоскоп.
Они сползли по стене на пол, переплетясь руками, ногами и, кажется, прядями сейчас уже почти одинаково коротких волос так, что расцепиться в эту секунду, казалось, не вышло бы никак. Саша судорожно вжался губами в висок, нашарил ими синеватую пульсирующую венку, лизнул её, собрал языком липкий пот.
– Какой же ты, – зашептал он как-то исступлённо, торопливо, точно признаться в чём-то пытался и боялся не успеть, не решиться, – на сцене иногда весь такой «я вас всех выебу», а потом такой… такой…
Он задохнулся, захлебнулся словами, и Яр, на мгновение, – вместе с ним, словно ему горло отогнули, перебив дыхание совсем.
А потом – отпустило и стало сладко, и вязко, и нежно.
– Надо? – лениво спросил он, вжавшись влажной щекой в разгорячённое, подрагивающее ещё мышцами плечо. – Я могу, ты только попроси…
Саша хихикнул, снова зарылся носом в волосы, словно дышал так.
– Отдохни ты, герой-любовник, – улыбнулся он самым краешком рта. – Уже возраст не тот, ни у меня, ни у тебя…
Ярик вместо ответа вжался в шею – носом, лбом, губами, ресницами, всем лицом просто – и замер так, тоже лизнув вену. Оправдываться снова не перед кем было: ни в том, как он любовался лицом, выученным за столько-то лет наизусть, даже смотреть было не нужно, ни в том, как же было сладко и хорошо – и тогда, и сейчас, просто сидя с ним рядом.
Сердце в груди стучало быстро, быстрее, чем обычно, – но ровно, уверенно и спокойно. Выстукивало само себе там что-то. Яр к нему не прислушивался даже. Не сейчас, а в целом, – оно, дурное, постоянно билось в одном и том же ритме, передавая одно и то же не азбукой морзе даже, а каким-то своим придуманным алфавитом, который разобрать не было вообще никакой возможности.
Что-то жглось на губах, невысказанное, несформулированное даже толком; рвалось наружу сквозь тонкую, постоянно обкусанную кожицу вместе с воздухом и слюной; дёргалось пузырьками где-то на нёбе и связках.
Ярик приоткрыл рот, ожидая, что оно вот-вот вылетит само.
Оно не вылетело.
Осталось где-то запечатанным, замурованным, точно в бетон залитым.
Саша вопросительно тронул его шею, почувствовал, видимо, как Яр елозил губами по тонкой чувствительной коже – тонкая, чувствительная душа.
Ярик дёрнул уголком губ.
– А у тебя бывает когда-нибудь такое, что в голове мысли красивые, эффектные, бьющие без промаха, – пробормотал он почти что неслышно, почти что надеясь, что он не разберёт, – а когда начинаешь их говорить вслух, то получается какая-то белиберда несусветная?
Саша, конечно же его услышал – Саша вообще слышал его как будто бы всегда, только его одного, даже когда Яру и не хотелось вовсе быть услышанным.
Он погладил от шеи вниз, по позвоночнику, словно по гребню небольшого, но гордого дракона.
– Нет, – хмыкнул он так же еле слышно. – Не было.
И тон у него был такой, что Яр точно знал, – соврал, – и Саша знал, что он знал, тоже. Они оба знали.
Яр вместо того, чтобы его уличить, поудобнее пристроился в его объятиях, прижался одним плечом к прохладной твёрдой стене.
– Вот и хорошо, – выдохнул он, обдал дыханием челюсть.
Саша посидел так ещё немного, а потом завозился, подтягивая на себе джинсы. Ярик чуть отстранился – так, чтоб видеть лицо.
– Ты, если хочешь, оставайся, – вздохнул он, – я до утра оплатил, ключ оставишь под ковриком…
– А ты? – спросил Ярик, точно зная ответ не до того даже, как Саша откроет рот – до того, как открыл рот он сам.
И Саша так же, как в его голове, покачал головой.
– Домой поеду, – почти виновато сказал он. Яр дёрнул плечами, шмыгнул носом, подался назад ещё немного.
– Пять минут, – сипло ответил он. – Дай хоть умоюсь.
В груди сугробы понемногу подмораживались мерзенькой коркой льда.
На душе было и сладко, и гадко сразу.
***
Концерт шёл до непривычного быстро.
На самом деле быстро – Яр, кажется, даже толком врубиться не успел, когда ему в руки впихнули белую иисусью рубаху, насмешливо цокнули, поправили криво пересёкшую лоб прядь и предложили готовиться.
Часы, которые какой-то дурак повесил в гримёрке и на которые он едва только успел бросить взгляд перед самым началом, когда внутри ещё был какой-никакой настрой об этом вспомнить, показывали, что начало задержали на добрых полчаса; ему почему-то всё ещё казалось, что за окнами продолжается сероватое, промозглое московское утро.
После того, как они вышли из подъезда два дня назад, забив на несколько минут на осторожность, скрытность и всё остальное, после того, как нелепо, почти комедийно после секса-то в прихожей, они пожали друг другу руки и расселись чинно по разным такси, они не списывались. Сашино сообщение – адрес, несколько слов и несколько цифр – быстро уходило вниз, погребённое под остальными диалогами. Словно под воду уходило – медленно, гордо и неизбежно.
Ярик об этом почти не думал.
Почти – это когда тяжеловато встать с кровати от привычно-непривычной ноющей боли в пояснице и ниже. Почти – это когда на плече зудит укус, который бесследно сойдёт до утра даже. Почти – это когда в груди всё противно подмерзает, неохотно переползая на подтекающем внутреннем термометре на несколько отметин ниже нуля, а сердце в груди что-то выстукивает даже почему-то не на морзе.
Яр никогда на такую жизнь не жаловался. Не было ни причины, ни смысла. Он сам выбирал такую жизнь, он хотел такую жизнь – осознанно и по-взрослому.
Это в последнее время всё было по-странному, глупо как-то и зыбко, неправильно. В мыслях у Яра всё было какое-то липкое, неповоротливое, топкое, словно болота, из которых он вместе с родным городом как будто состоял в лучшем случае на четверть – наступишь не туда ненароком и ухнешь вниз; без сцены всё внутри как будто бы исчезало вовсе, оставляя гулкую чёрную пустоту. Или без сашиных горячих по-особенному, крепко обнимающих рук – они вообще действовали на него как-то магически, непонятно.
Хотелось сделать чего-нибудь дурного.
Вчера рядом с ним была Даша. Она гладила его по плечу, смотрела из-под пушистых веерных ресниц и удерживала его от глупостей одним своим присутствием. Она пела хрустальным колокольчиком, приковывая его взгляд к сцене и хоть немного заполняя пустоту. Она рассказывала ему о каких-то мелочах, о своём свидании на прошлых выходных, о новой роли и понравившихся ей занавесках на кухне – и позволяла ему, тонкая родная душа, эгоистично спрятаться в её неярком обволакивающем свете.
Сегодня Даша была в театре оперетты, в нескольких километрах, и без неё ему почему-то было не по-мужски страшно. Зато сегодня рядом была Софико, сверкающая на него ведьмиными глазами, были Кирилл, и Вера, и Лена, окутавшие его чем-то привычным, как ватное тёплое одеяло.
А ещё – зато сегодня был Саша.
Саша, который сверкал и расточал улыбки во все стороны, дурак, словно никто не знал его сумасшедшего расписания, не видел уже привычных морщинок в уголках глаз и губ. Их и не было видно-то толком, если не знать правильно, куда смотреть. Ярик знал. Ярик смотрел – и тоже тонул, тонул, как их диалог в телеграме, как его чувства и мысли, тонул в воображаемом болоте, на котором стоял Петербург, и никто не мог ему помешать. Или помочь – тут уж как посмотреть.
Саша смотрел на него в ответ и улыбался одними глазами и краешком рта, как будто трогал эту улыбку не очень уверенно, как будто пробовал – а можно ли? Можно ли ему вот так смотреть, открыто, при друзьях и коллегах, больше половины из которых всё равно были в курсе – когда-то они были гораздо безрассуднее, чем теперь? можно ли вот так улыбаться, аккуратно, но всё равно с трепетом? можно ли вообще быть вот так, на расстоянии вытянутой руки, не касаясь, но обжигая всё равно?
А было нельзя.
Ярик сбежал от него поближе к кулисам, к сцене, – сердце выстукивало привычное что-то, больно ударялось о рёбра изнутри, словно хотело там, на костях и мышцах, набить уродливые фиолетово-чёрные синяки на рёбрах. Кулисы были тяжёлые и пыльные, в них хотелось завернуться с головой, забраться, словно в палатку где-нибудь на берегу Финского залива.
Яру там нравилось – и серо-седые, холодные волны с овечьим руном на гребешках, и ветер, пронизывающий насквозь, сколько бы на тебе ни было слоёв одежды, и крикливые истерички-чайки.
Почему-то он ни разу не устраивал там ни одного свидания – хотя случаев было завались. Сейчас – не было времени, не было смысла: всё-таки, подростковую романтику он уже давно перерос.
Номера сменяли один другой словно по щелчку; щёлк – первый, щёлк – четвёртый, щёлк, щёлк, щёлк – одиннадцатый.
Щёлк – три номера перед самым антрактом.
На сцену его буквально толкнули, от души хлопнув по плечу и пожелав удачи. Кто – он толком и не запомнил.
Саша уже был на сцене. Громкий, шумный, заполняющий собой каким-то образом всё немаленькое пространство; такой, что не смотреть на него было невозможно физически. Отведи взгляд, отвернись, закрой глаза – и случится что-нибудь страшное и непоправимое, что-то, что нельзя будет переиграть.
Поэтому Яр и смотрел – самую капельку слезящимся, ему и им преданным взглядом; неосознанно любовался, подмечая и глаза, точно углём подведённые, и ладно севшую по фигуре косуху, и художественно растрёпанные волосы. Образы у Саши зачастую были похожие один на другой – ну а зачем придумывать велосипед, если всё это шло ему безмерно. На этот раз Саша был красивый для всех – не для него одного, не той, вокзально-измученной красотой, не той красотой, какая была в постели; он был красив так, как бывал обычно на сцене.
Они пели, глядя друг на друга, то, что петь друг другу были вообще-то никогда не должны; то, что никогда друг у друга так близко, лицом к лицу, не видели. Он мог бы радоваться. Только ноги не держали и глаза мокли, никак не давая убрать с лица это выражение великомученика, взгляд этот проклятый – раненая лань, не иначе.
Саша надавил ему на плечо – Яр бухнулся на колени, сам не осознав толком. Хотелось уткнуться лбом в чужую, совсем чуть-чуть выступающую тазовую косточку и замереть так, громко и с присвистом дыша. Без подтекстов и каких-то дополнительных пошлых смыслов. Просто постоять вот так, не то в какой-то невнятной молитве, не то в бесполезном раскаянии.
Блок закончился ровно в тот момент, когда он подумал: ну вот и всё, больше я, пожалуй, не выдержу. Ярик просто выпрямил спину вместе с звенящей, как натянутая струнка, нотой, сам похожий на такую струну – а потом вдруг понял, что нота была последняя.
Яр не знал, что с ним происходило. Не знал, почему и зачем это происходило. И главное – не знал, что ему вообще с этим всем делать.
Что-то в нём сломалось после недавнего сладко-гадкого секса у стены, а может – оно сломалось в ту ночь на вокзале, или много-много лет назад, когда всё это, безымянное и спрятанное, несуществующее почти, только началось, или вообще ещё до его рождения – могло же, наверное, быть и такое, эдакая генетическая неисправность.
Внутри болело и при этом – было хорошо, необъяснимо, приятно и мучительно сразу. И нежность – противная, сырая, слякотная, творила с внутренней зимой и неисправным термометром что-то уж совсем невообразимое. Хотелось обнять, прижаться всем телом, скользнуть долго носом вдоль щеки и ловить чужое быстрое дыхание кожей.
Целоваться – нет. Секса – тем более.
И это пугало так, что он не хотел ни петь, ни пить, ни смотреть хоть кому-нибудь здесь в глаза.
Поэтому он протолкнулся сквозь толпу – сбросил, кажется, штук семь чьих-то встревоженных, тёплых, утешающих ладоней со спины и плеч, спустился вниз, забрался в холодный салон – и как был, не снимая рубаху, подрагивающими руками завёл гостеприимно заурчавший мотор.
Водить машину, когда у тебя дрожат пальцы, особенно вечером воскресенья, – особенный вид игры в русскую рулетку. Повезёт или нет – пятьдесят на пятьдесят.
Ярику всегда везло. Повезло и сейчас – он заехал на какой-то пустырь, вокруг не было ни домов с бдительными соседями, ни, вроде как, никаких парочек-экстремалов и неравнодушных собачников. Перед глазами всё поплыло – не от слёз, слёзы упрямо не текли, остались все на сцене, не давая теперь даже проплакаться, как в юности.
Получилось только ударить по рулю раскрытой ладонью, почти не стараясь контролировать силу, откинуться назад, стукнувшись затылком, и заорать в полный голос. Орать Яру было нельзя. Голос вокалисту его уровня срывать уже было даже просто как-то несолидно. Но он поджал губы, дёрнул тревожными пальцами и заорал снова, и снова, и снова.
Он надеялся, что не ошибся в расчётах, что здесь и правда не было никого, кому могло бы прийти в голову вызвать полицию – а вдруг кого-то убивают.
Убивали только его собственные принципы, его собственную веру в то, что всё у него, у них было нормально и так как надо – а на похороны ему даже пригласить было некого. Все, кто был в курсе, были ещё и в уверенности, что ему так хорошо. Оно и было хорошо – только сейчас почему-то расползлось по швам, давало раз за разом просочиться той самой сырой нежности, и она пеленала его по рукам и ногам и заставляло внутренности вертеться по кругу в темпе вальса.
Ярик не знал, сколько провёл времени вот так, то срываясь на крик, то утыкаясь ладонями в молитвенно сложенные руки и утопая в черноте под веками, расчерченной яркими кругами – так вот сильно он жмурился.
Вывел его из этого почти медитативного состояния звонок – телефонная трель вклинилась в сознание, заново переполошила и без того растрёпанные, словно клубок ниток после кошачьей игры, мысли. Яр не глядя сграбастал трубку, ответил на звонок раньше, чем понял, что мог бы, вообще-то, и сбросить.
В трубке молчали. Долго. Ярик тоже молчал – а что ему было говорить, он даже толком не знал, кто это.
Наконец, кто-то где-то там тяжело вздохнул и грустно голосом Гордеева протянул:
– Что ж у вас всё… и без рака на горе раком?
Кирилл, конечно, всё понимал лучше всех. Лучше Веры и Лены, лучше Даши даже – было в нём что-то такое, как будто бы видевшее их обоих насквозь и до остроты правильно делавшее нужные выводы.
Яр хрипло хохотнул, потом ещё раз, а потом – заржал в голос, почти сгибаясь пополам и придерживая телефон у уха только, наверное, чудом.
– Вот так мы… оба… – просипел он сквозь смех, чувствуя, как губы кривятся, и внутри растёт пополам с нежностью что-то ядовитое и злое, не его совсем, – раком. То я, то он. Чаще я, ему по-другому нравится…
Гордеев не стал его дослушивать – перебил, рубанул резко и ровно, как по губам ударил наотмашь:
– Успокойся.
Яр заткнулся так резко, что прикусил губу, содрал какую-то корочку – кровь, противно отдающая железом и солью, засочилась в рот, на зубы.
Кирилл снова вздохнул и проговорил так тихо, что Ярику даже напрягаться пришлось, чтоб расслышать поточнее:
– Бери такси. Я Январиной позвоню, она тебя встретит.
Когда тот сбросил, – резко, не прощаясь так же, как и не поздоровался, – Ярик открыл пропущенные. Больше двух десятков; больше всего от Саши и от Даши, которой он наверняка позвонил спросить, доехал ли он до дома, чуть меньше – от Веры и Лены, от Софико, от Кирилла, от Безрук, от Скрипко…
Он не знал, почему не услышал ни одного. Или знал – но даже себе в этом признаваться не очень-то хотел.
Яр согнулся в три погибели и уткнулся горящим лбом в прохладную поверхность руля.
Сердце стучало – всё в том же ритме, всё так же уверенно, чуть быстровато. В груди всё таяло в грязную кашу в противовес лежащему снегу под колёсами машины.
Сырая нежность оставалась – и сыростью из глаз вытекать никак не хотела.
Было страшно и хорошо.
***
Саша перезвонил через два дня.
Яр уже был в Питере – родной город как будто успокаивал, словно вкалывая внутрь, в самый центр его измученного заполошного существа, лошадиную дозу лидокаина. Он всё так же выкладывал всё изнутри, что было, что на репетициях, что на сцене; у него всё так же колотилось сердце и подмерзала вся погодная аномалия в груди; но всё это было словно под тонким-тонким, почти неощутимым, а со стороны так и вовсе незаметным слоем воды. Вода утешала и давала сил, давала возможность выдохнуть и отрешиться, отключиться от всего, что в Москве бы продолжало давить на нервы и душить его собственным шнуром от микрофона.
Ярик старался обо всём этом не думать вообще, погрузился в работу, в подготовку концерта, до которого вообще-то всего две недели оставалось, спрятался, словно в кокон, в музыку и тексты, в питерские ветра и колкие острые льдинки на улицах. Как в детстве – я в домике.
Поэтому сашин звонок он ощутил всей кожей, каждым её сантиметром – одновременно словно его облили ледяной водой и тут же укутали в тёплый плед.
Ярик не собирался его игнорировать или, как ребёнок, пытаться спрятаться от всего происходящего; он даже спать с ним прекращать не хотел; но сейчас звонок был как набат, как похоронный колокол в церкви имени его самого. Моё тело храм, как говорится.
Трубку он, разумеется, взял, глупо алло-кнул в динамик, чувствуя, как в горле пересохло сразу и намертво.
Саша ведь был ему близким человеком, Саша был его другом, его коллегой, его любовником, и – разве стоял тут выбор вообще?
– Привет, – Саша в телефоне негромко хихикнул и, судя по звукам, что-то уронил, икнул тихо, заставив губы расползтись в кривой улыбке.
– Ты пьяный? – хмыкнул Ярик невесело, в общем-то, даже не нуждаясь особенно в ответе.
Он видел Сашу пьяным. Они и вместе пили не один раз и не два, – наверное, было бы более странно, если бы два взрослых мужика определённой профессии ни разу вместе не выпили, – и поэтому Ярик точно знал, куда смотреть. Ну, в этом конкретном случае – куда слушать.
У Саши в голосе после пары бокалов появлялась какая-то странная нотка, словно и не его вовсе. Яра она забавляла – обычно. Сейчас – заставила сглотнуть комок в горле, сплошь состоящий из нежности.
– Есть немного.
Они оба замолчали. Яр слышал, как от соседей через открытое окно доносится что-то из ранней Земфиры – те зачем-то второй день подряд окапывались на балконе, им явно был нипочём ни ветер, ни всё сильнее к концу февраля опускающийся минус.
От мысли о том, что он бы хотел остаться, зацементироваться в этой минуте, чтобы Земфира, и сашино сипловатое дыхание, и сквозняк, тянущийся прикосновением по коже, и Петербург за окном, сделалось страшно. Ярик открыл рот, чтобы разорвать тишину, чтобы специально и осознанно испортить момент, свести его в какую-нибудь глупую шутку или – чем уж чёрт не шутит – в секс по телефону.
Но первым заговорил Саша – с этой своей пьяной ноткой, с этим своим быстрым шумным дыханием.
– Я иногда представляю, как бы оно было, если бы было можно, – пробормотал он, и Ярик словно наяву увидел и прикрытые глаза, и сжатые почти до тонкого губы, и румянец опьянения на острых скулах. – В смысле, мне было можно. Представляешь, у нас была бы своя квартира. Большая, и светлая, и с кучей розеток, чтоб можно было стримить даже из туалета. Или концерты твои сводить. Я бы отвозил тебя на репетиции. Ты бы меня забирал. Или наоборот. Мы бы спали в обнимку… может быть, ты бы забирал у меня одеяло, а я бы храпел тебе на ухо… Завели бы рыбок. Или черепашку.
Ярик почувствовал, как на свободной руке вжал ногти в мякоть ладони до боли. Он разжал кулак – на коже остались синеватые полумесяцы.
Ему почему-то упрямо казалось, что он этого слышать не должен. Что это было сашино – вымечтанное, выстраданное. Что это Саша думал об этом, представлял, может, цеплялся, когда было тяжело. И то, что Ярика это касалось, вроде как, напрямую, ничего особенно не меняло.
А Саша всё продолжал, срываясь порой на какое-то горячечное хриплое бормотание:
– Мы бы ездили в отпуск вместе, по очереди. То в твою Карелию, то на мои Мальдивы. Целовались бы то под пальмами, то в снегопад.
И самым ужасным в этом всём было то, что Яр мог ярко, так ярко себе всё это представлять. Картинки вспыхивали сами, рисовались в воспалённым мозгу быстрее, чем он успевал себе это запретить.
– А потом, однажды, мы сбежали от всех. Просто… сбежали. Куда-нибудь в Штаты, или в Австрию, или в Лондон, поближе к Вест-Энд. Сделали бы друг другу предложение – одновременно, как это бывает в анекдотах. Я бы не снимал кольцо.
Яр почти хотел потребовать у него перестать. Каждое слово било прямо внутрь, пробивало тонкий слой воды насквозь, выжигало весь питеро-лидокаиновый эффект напрочь.
И Саша снова почувствовал всё, что он почти хотел ему сказать.
– Жалко, что мы бы друг друга поубивали, – вдруг неожиданно трезво сказал тот, – да?
Яр невесело ухмыльнулся, глядя невидящими глазами в стену.
– Да, – выдохнул он, сам толком не зная, о чём он говорил. О том, что поубивали бы, или о том, что жалко. – Да.
***
Яр в этот раз до странного сильно ощущал несоответствия – крошечные, тонкие, почти неощутимые на коже, паучьими лапками перебирающиеся от глаз к вискам и обратно.
И чем сильнее эти несоответствия чувствовались всем существом, чем больше он их насчитывал, благо, что для того, чтобы их пересчитать, не нужна была даже школьная математика, тем сильнее ему хотелось назло всему миру и себе самому сделать всё, как обычно, как было. Откатить всё к началу, закрыв глаза на то, что это было невозможно. Спетую ноту в горло обратно уже не засунешь – так говорила иногда его педагог по вокалу, усмехаясь куда-то в кулак.
Они снова были на съёмной квартире – ужасно глупо, если учесть, что в паре станций метро была его собственная, просторная, удобно обставленная квартира, в которой сексом можно было заниматься на любой поверхности; бери не хочу.
Вот он и не хотел. Что-то внутри взбрыкивало, дёргалось, заставляло искать посуточно что-нибудь обшарпанное, грубое и дешёвое – как раньше.
С него бы, наверное, сталось подумать что-то вроде: такое же, как и они; только вот это теперь уже – да и в самом начале – было такой неправдой, что обожгло бы его голову изнутри, если бы он подумал так всерьёз.
Саша не спорил, молчаливо позволяя ему делать всё так, как он считал правильным. Так, как ему хотелось.
Яр уже не был толком уверен, чего ему хотелось на самом деле.
Они были в Питере, в городе, где всё начиналось когда-то, в котором у Яра спрятаться больше не выходило; Питер ехидно скалился ему однотипными многоэтажками в спальном районе и мудро сворачивался лентой мёбиуса. Питер шероховато ощущался на губах и жёгся каким-то нервным предвкушением на пальцах. Питер был немножко предателем, расширив без спроса его домик. Он снова подсвечивал то, на что Ярик до этого забывал обращаит внимание, весь припорошенный Москвой и её сумасшедшим темпом.
Саша смотрел на него.
Саша вообще не отводил взгляда: ни в такси, ни в лифте, ни теперь. А взгляд был нечитаемый, зелёный и сонный.
Ярик дёрнул уголком губ и, протянув руку, осторожно, двумя пальцами, снял с его плеча длинный рыжий женский волос. И хмыкнул.
Они сегодня друг друга почти не касались, не считая подчёркнуто дружеского скупого рукопожатия, они вообще давно друг друга не касались, концерт не в счёт, и теперь пальцы почти будоражаще пробило судорогой.
– Знаю же, что у меня нет ни повода, ни права. – Стены в квартире были тонкие, и он ухмыльнулся, разобрав слова какой-то привязчивой старой песни. – И всё равно…
Он не закончил, не закончил специально; слово “ревновал” обожгло язык, показалось противным и пахнущим женскими романами в уродских обложках, ощутилось тупым, чужеродным и неправильным.
А Саша всё понял и просто кивнул, Ярик не к месту вдруг вспомнил все шутки про переводчик с баярунасовского на человеческий, слабо улыбнулся.
– Это хорошо, Яр, – негромко ответил он, так же невесомо вдруг коснувшись его виска и отведя от лица короткую прядь. – Лучше ревнуй.
Ярик вопросительно дёрнул бровью. Саша повёл плечом – не хотел говорить, хотел оставить при себе, хотя сам всегда в последнее время вытаскивал из него самые стрёмные потаённые мысли с каким-то садистским упрямством, сам того не подозревая.
Сейчас была его очередь быть садистом. И Яр не отвёл взгляд, надавил, чувствуя тяжесть и сталь на дне радужки почти физически.
– Почему? – хрипло и жёстко спросил он вслух, не оставляя шансов уйти, не ответить, сбежать.
Саша опустил подбородок, капитулируя, но не сдаваясь. И улыбнулся мягко, почти сочувственно, словно уже знал заранее, что его слова ему не понравятся.
– Понимаешь, в чём проблема, – вздохнул он. – Ты ревнивый конченый эгоист, и это… отвратительно, честно говоря. А я неревнивый конченый эгоист, и это, если честно, ещё хуже.
Его пальцы невесомо коснулись горла, длинно, с оттяжкой погладили по кадыку, спустились вниз, танцуя на ключицах. Ярик сглотнул, тяжело, больно, вязко.
Теперь этот разговор казался не тем, чем они должны были заниматься. Не тем, чем он хотел заниматься. Они в эту квартиру , всё-таки, не болтать пришли. Он, когда они ехали в такси, и на коже рубцом зудел сашин взгляд, вообще разговаривать не собирался в своём откате назад. Но он сам завёл эту тему, сам начал, и закончить диалог теперь было необходимо.
– Почему? – он не спросил – вытолкнул короткое слово между зубов, повторяясь, прокатал на языке каждый резко ставший неприятным и грубым слог.
Саша пожал плечами, продолжая гладить его шею и яремную ямку.
– Потому что даже если ты женишься, – легко хмыкнул он, – заведёшь семью, ты всё равно рано или поздно не выдержишь, Яр, мы оба знаем, что не выдержишь. И придёшь. А я тебя не прогоню, даже не скажу ничего. Потому что мне не стрёмно будет с кем-то тебя делить. Это как-то гораздо хуже ревности, тебе не кажется?
Длинные ловкие пальцы чуть сдавили шею, немножко надавили на бешено пульсирующую артерию.
И отпустили.
Яр выдохнул сквозь стиснутые зубы и закрыл глаза. И потянул руку обратно себе на шею, сдаваясь и капитулируя без боя.
И зная, что как раньше теперь у него не получится – уже не получалось.
***
У Саши белели костяшки и практически тряслись губы. Ярик уставился на него в упор, как на привидение.
Саша и редко приходил в эту квартиру, в этот оплот ярового здравого рассудка, – боялся аллергии на собак, – и выглядел как труп, как покойник, как смерть с косой. Всё к одному для какого-то почти священного почти ужаса.
А у Яра даже не было идей, что такого могло произойти.
Его впустила Даша; впустила – и тут же унеслась на репетицию, оставив за собой стук закрывающейся двери и флёр дорогих цветочных духов. А Саша остался – прошагал в кухню и замер в дверном проёме тенью отца Гамлета. Ярик поднял глаза от сценария – и так и не смог обратно опустить, глядя на эту прекрасную потерянную жуть.
– Что-то случилось? – спросил он.
«Доросли до Гордеева» – мелькнула в голове какая-то истерично весёлая, напуганная мысль, – «тоже ни привет, ни пока».
Саша стиснул зубы так сильно, что Яру казалось, он услышал треск эмали. Скулы у него заострились, желваки летали ходуном – и всё равно он не мог не смотреть, не любоваться, забывая уже даже перед самим за это откровение оправдываться.
– Почему если ты не согласен с людьми в чём-то одном, они сразу считают тебя плохим человеком? – с отчаянием, но без надрыва произнёс он, запустив длинные пальцы в волосы.
Яр всё ещё не знал, о чём шла речь. Это мог быть кто угодно – родители, друзья, коллеги, совсем незнакомые люди, с которыми сашины мысли схлестнулись, словно волны в прибой.
Саша закрыл глаза.
– Я никогда не смогу, как ты, – выдохнул он хрипло, – быть человеком, за которым тянутся, а не наоборот. В смысле, ты такой, какой есть, и это охуенно, мне плохо от мысли, что ты ради кого-то другого изменишься, не ради себя… Просто тебя всем хочется слушать, а со мной – спорить. Даже коллегам. Даже отцу. Даже людям, которые в глаза меня не видели. Что со мной не так-то вообще…
Ярик его слушал – и обмирал внутри от желания обнять, притиснуть к себе покрепче, чаю налить и поцеловать в лоб. Он не знал, что там Саша снова себе надумал и накрутил, но был заранее готов сражаться с ним против всего мира.
Это осознание его оглушило, ударило наотмашь не просто по губам – по всему лицу за раз, и Яр спрятался за сценарием – глаза у него наверняка были бешеные.
Хватит им и одних таких на несколько десятков квадратных метров.
– А ты что думаешь? – спросил он с каким-то перепуганным вызовом, словно и ждал яровых слов, и боялся одновременно.
Конечно. Как это было на него похоже: свалиться как снег на голову, вывалить свои мысли – усталые, жёсткие, а потом снова вдруг вспомнить, вывести теоремкой, что главное, – это, вообще-то, диалог.
– Я думаю, – вздохнул Яр, чувствуя смутное желание обратно спрятаться за сценарием, в котором он и до того ни одного слова толком не разбирал, разве что не держал вверх ногами, – что когда ты любишь в человеке только то, что тебе нравится, это не любовь. Это фигня какая-то.
Саша вздёрнул бровь – левую, здоровую. Целую. Без жутковатого шрама и без его, яриковых, судорожных поцелуев – он не умел дуть Саше на ранки, в их привычках было скорее зацеловать, перебить боль.
– Ты мне Смешариков цитируешь, что ли? – поинтересовался он прохладно, но уже без враждебности.
Градус напряжения неумолимо падал, как падала всегда температура на яриковом внутреннем подтекающем термометре, как падала раньше, в прошлом посуда – на счастье. Ну, сложно ему было напряжённо обсуждать Смешариков, честно.
– Нет, Смешарики были в прошлый раз, – отмахнулся Яр, дёрнув по привычке щекой, – ты их тогда не опознал, кстати. А это… просто. Легко любить в людях совпадения – когда ему и спектакль тот же нравится, и кофе он похожий пьёт, и аллергии у него нет. Но тогда надо себе признаться, что ли, что ты не человека любишь, а совпадения. А любить кого-то – значит любить и несовпадения тоже.
Саша вдруг потянулся, вытянул у него из рук позабытый сценарий, положив его куда-то на краешек стола, и легонько потрепал его по щеке, как маленького.
– Ты в кого такой умный-то? – у него сипел голос, только сейчас понял Яр. Как будто бы он тоже кричал, совсем недавно, как сам Яр – больше недели назад.
От этого хотелось сделать что-нибудь невозможное.
Ярик слабо улыбнулся.
– В деда, – хмыкнул он невесело. – Ты же знаешь, он у меня классный. Ещё вопросы?
Саша помотал головой, прижал к всё той же щеке ладонь, всю, полностью, хихикнул негромко – наверняка ему кожу щекотала отраставшая щетина. Ярик медленно наклонил голову, одновременно вжимаясь в его руку лицом и открывая бледную голую шею.
Что-то в этом было от мазохизма, от доверия, от чего-то ещё.
Саша прижался губами к его переносице, застыл не целуя даже – просто трогая, царапая чуть-чуть обветрившейся кожицей.
Напряжение с его лица сошло – медленно, неохотно, как сухой тряпкой мел стирали. Осталось только что-то беззащитное и растерянное, словно он изо всех сил пытался нащупать в этом всём опору под ногами и находил её только в яриковых нелепых философствованиях.
– Спасибо, – хрипло пробормотал он. – Я пойду. Дверь закрой, украдут ещё феномен музыкального театра.
И он правда ушёл – отстранился, убрал руку, чихнул пару раз от собачьей шерсти и ушёл. Яр даже чаю ему предложить не успел. Поцеловать по-человечески – тоже.
Он сухо всхлипнул, почти осознанно, чтобы прочистить горло, и устроил голову на сложенных руках.
Нежность, ту самую, сырую, хотелось достать из сердца словно пулю, и гордо нести на вытянутых руках, словно знамя, словно символ.
Он даже не знал, когда у него в мыслях, у него в словах, во всём его существе появилось по отношению к Саше это бестолковое, глупое слово «любить». Или – знал так давно, что было страшно и стыдно признаваться.
Осознание не ударило по затылку с разбега – мягкими кошачьими лапами надело мешок на голову, лишив воздуха, оставив одну черноту перед глазами.
А сердце упрямо продолжало биться – влюблённо и при этом – так же, как и всегда.
***
Следующий день для него пролетел незамеченный, как будто потерянный – может быть, потому что он так и не смог уснуть, забывшись какой-то тревожной полудрёмой уже под утро; возможно, потому что новое, непривычное и одновременно словно до малейшей выбоинки знакомое осознание никак не давало сосредоточиться. Он репетировал на автомате, тихо радовался тому, что спектакль знал, и мыслями витал где-то совсем далеко, в другом театре на другом конце Москвы.
Яру, может, и хотелось бы сказать, что сердце у него теперь билось как-то по-особенному; вот только билось оно точно так же, как и последние лет… пять? может быть, даже больше?.. Сильно, ровно и влюблённо до одури – только вот последнее он осознал почему-то только теперь.
Яр прикусывал губы, хмурился и думал: ну как же можно было не понять того, что вот это всё – это любовь? Как можно было не заметить, не отследить, не догадаться?
А потом он думал – а знал ли Саша? Знал ли, что сердце у него билось точно так же – Яр сам же слушал, прижимаясь ладонью, щекой и губами огромное количество раз.
Иногда ему казалось, что знал. И даже о том, что Ярик влюблён, он, казалось, догадался гораздо раньше – потому что Саша его знал как никто другой.
Иногда казалось, что не знал. Они ведь об этом не говорили.
Теперь эта мысль неотступно следовала за ним, как привязанная к ногам тень.
Ярик промаялся так всю репетицию, приехал в размотанных, словно клубок, чувствах домой, а потом не выдержал и открыл диалог.
Звонков больше, чем переписок, привычно красивая аватарка; ничего из того, чего не было весь этот долгий, безнадёжно долгий февраль.
> Встретимся завтра?
Сам написал – и сам поморщился, так пошло и сухо это прозвучало. Но исправить не успел – Саша уже прочитал и набирал ответ.
> ок
> завтра графиня толькл
> дождёшься?
Вместо ответа Ярик скинул ему ссылку – забронированная квартира в пятнадцати минутах от концертного зала. Саша не ответил – наверняка уже спал, или повторял в сотый раз недоученное, или занимался ещё чем-нибудь по работе…
– Даш, – громко позвал он, голос противно отразился от стен. – Научишь меня варить какао?
Даша, когда он показался на кухне, только вздохнула и погладила его по плечу.
На следующий день он едва дождался оговорённых с хозяйкой квартиры семи часов – сухонькая старушка со взглядом офицера отдала ему ключи, подозрительно зыркнула и торопливо спустилась вниз по лестнице. Ярик только привычно хмыкнул.
Квартирка оказалась маленькая, провонявшая насквозь табаком и сухостью, но чистая.
Ярик окопался на кухне – на подоконнике лежали забытая кем-то пачка сигарет, зажигалка и пепельница, и он поморщился; в шкафчике нашёлся чай в пакетиках и какое-то странного вида печенье. Он только успел вскипятить чайник, когда телефон тускло маякнул уведомлением.
> задержусь.
Сухо, неприветливо, устало – и всё равно до того необъяснимо честно и искренне, по-настоящему, что Ярик почти почувствовал захлестывавшую его быстро и неотвратимо волну.
Она была в нём всегда, с самого начала – месяца, года, жизни; короткая, быстрая истерика после Выходных только отложила это жуткое жадное эмоциональное цунами. Он не знал, почему вообще хоть на миг решил, что это обойдёт его стороной.
В эту минуту он почти ненавидел и своё состояние, и глупое не-замирающее сердце, и кашу под рёбрами, и Смешариков, и Сашу – особенно Сашу, всегда, разумеется, Сашу. Горло разодрал нервный смех; он дёрнул рукава водолазки вниз, закрывая ладони; губы дёрнулись.
Он устал. Устал от игр в прятки и догонялки, а то и всё вместе; устал от чужих квартир и разных постелей; устал от “так проще” и “мы бы убили друг друга, мы бы устали, мы бы ёбнулись” – потому что жить так пять лет было почти невозможно. А они почему-то могли.
Рука импульсивно дёрнулась вперёд схватила пачку – Ярик наблюдал за этим больше со стороны. Он зажёг сигарету, затянулся и нелепо закашлялся.
И в этот момент в прихожей вдруг гулко и весомо хлопнула дверь.
– Всю кухню прокурил, – поморщился Саша, появившись в дверном проёме и демонстративно взмахнув ладонью возле лица – кто бы ещё, конечно, говорил. Яр хотел было ему сказать, что это не он, что так уже было, когда он приехал – но промолчал. Яр, после резкого всплеска, вообще по ощущениям поймал состояние близкое к какому-то непонятному трансу – сидя и смотря на то, как медленно тлел кончик. – Ты же не куришь.
Он и не курил – и Саша это знал, знал, знал, как и всё и всегда знал о нём, понимая его так тонко и хрупко, словно в нём вшит был какой-то передатчик, настроенный на его, ярову, волну.
От этого почему-то было нежно и неприкаянно.
От дыма мерзко драло глотку и ныло в груди; Яр почти представлял, как завтра будет врать всем подряд про простуду и слишком лёгкий шарф, то и дело потирать шею и ловить обеспокоенные взгляды.
От дыма ощутимо подташнивало; будь проклята чёртова непереносимость, отдающаяся гудением в висках и кислой волной где-то в середине горла.
Саша сел рядом, снова сморщился и достал электронку. Это была новая, не та, которую он курил тогда на вокзале, которую он курил в постели и в общей гримёрке. Он затянулся тоже – дым приторно пах арбузом или клубникой, не разобрать было; всё перекрывал впитавшийся в яровы руки и в стены квартиры тяжёлый запах табака.
Ярик лениво стряхнул пепел и посмотрел на него чуть щурясь, представляя, что эта вот дымка, усталостью и метаниями заволокшая ему взгляд, – это сигаретный дым. Какой бы был кадр!..
– Ты смотрел эту, – он сморщил нос, – ну мелодраму ту дебильную, там про звёзды ещё чего-то, она во всех пабликах была…
Странные у них в этом месяце были диалоги – с отсылками даже не на мюзиклы, а на культуру для школьников.
Саша кивнул и глянул на него так, словно Яр вот-вот вместе с этой сигаретой собирался истлеть и рассыпаться прямо на полу. Ему же назло, чтобы пришлось подметать.
– Смотрел. Только там он сигарету не поджигал.
Яр досадливо покривился – не угадал – и, словно мстя себе же самому, затянулся ещё раз. Сигарета у фильтра была горькая и крепкая, дым жёгся, и он тут же закашлялся.
Саша смотрел. Очень старательно не прикасался – не злился, просто давал ему немного пространства. И в этом тоже было что-то совсем настоящее – и, наверное, поэтому он сорвался ещё раз, больше не толькл перед самим собой.
– Я устал, – просипел Ярик сквозь дым и слёзы и резким, хлёстким движением затушил злосчастную сигарету о бортик кружки с отбитым краешком; на кружке осталось тёмное пятно, и ему было невозможно на этом похуй.
В этом слове было всё то, что он передумал и перечувствовал за этот невозможный месяц; всё, что у него болело, кипело и горело; вся его страсть, нежность и искренность.
В этом слове было всё – и как же Ярику хотелось, чтобы Саша понимал его полностью, до каждой косточки.
К сашиной чести, он знал его достаточно хорошо, что мысль о том, что он устал от работы, от спектаклей и репетиций, от бешеного ритма жизни, его светлую голову даже не посетила.
Он продолжал молчать. Просто осторожно коснулся голого кусочка кожи, открытой под растянутым воротом свитера, там, где шея переходит в плечо. Яра от этого прикосновения перетряхнуло, дёрнуло, но он не отстранился – наоборот подался навстречу.
– Помнишь этот свитер? – невпопад спросил он. – Тебе его подарили в тот год ещё, когда мы с тобой познакомились. Ты в нём был, когда мы впервые поцеловались. И на концерте первом его надевал под куртку. А теперь ты мне в нём говоришь, что надо расставаться. В нём же меня и в гроб положат, а?
Он пытался шутить, и это было видно. Но в глазах – под капиллярной красноватой сеточкой, за зелёной поблескивающей радужкой, там была серая, мутная тоска. И тоже – усталость. Саша его не понял – но теперь, наверное, была очередь Ярика понимать.
Яр снова покачал головой. И сам резко сцапал его руку, водя по линиям на знакомой ладони, не зная значения ни одной из них и глупо надеясь, что одна из них их когда-то свела.
– Да я не к тому, Саш, – вздохнул он, – мы это проходили уже. Сколько мы в прошлый раз продержались, месяцев десять? А потом опять – толку-то?
И это была грёбаная правда, от которой было не сбежать; разлюбить – теперь Ярик точно знал, как это называть – его значило самому умереть; а умирать обязательно пришлось бы приползти к нему.
Саша погладил его пальцы. Снова таким простым, домашним движением, уютно-мирным, настолько взрослым, что у него почти наворачивались слёзы.
Плакать было нельзя. Плакать, на самом деле, и не хотелось – хотелось говорить и держаться за руки, хотелось быть, быть с ним.
– А к чему? Объясни мне, Яр, я не понимаю.
Он неровно и ломко улыбнулся.
– Просто. Заебало это всё, честно. Чужие квартиры, беготня, прятки, враньё. С нашей работой ещё и по жизни играть.
Играть – перед всеми. Перед другими, перед ним и перед собой.
Саша усмехнулся – тихо и как-то очень печально, весомо – словно наконец-то вспомнил как это, понимать то, что невозможно понять.
И доверчиво положил голову Яру на плечо.
Ярик замер – он сейчас точно знал, что Саша понял, что это было признание. Это ведь точно было оно.
– Продолжаем играть, значит?
Продолжаем играть – два слова, такие простые и оказавшиеся вдруг в корне неправильными. С другой стороны, что им ещё оставалось?
Но кому и когда это мешало поменять правила – ну да, прямо посреди игры, но лучше их было поменять поздно, чем никогда.
Играть перед другими – но больше не перед собой, не друг на друга. Так он бы больше не смог никогда.
Ярик зарылся пальцами в русые отрастающие волосы на сашином затылке, легонько царапнул ногтями затылок, вырывая одобрительный вздох.
– Давай останемся до утра, – сказать это, почти однозначно звучащее как признание, клятва и капитуляция одновременно, было страшно почти как прыгнуть в бездну, ту самую, с худшими кошмарами на самом дне. А потом Саша легко улыбнулся – и в груди вдруг стало легко-легко и свободно... – Вместе.
…Потому что в глубине души он, наверное, всё-таки точно знал, что Саша его любил.
Тот вдруг выпрямился и невесомо, щемяще ласково прижался губами к виску. Скользнул ими ниже, по скуле, по щеке, задержался где-то между челюстью и подбородком.
– Закажем еды… – протянул он, словно пробуя на вкус такую опцию, словно не до конца в неё веря.
Ярик и сам ощущал это всё до странного эфемерным, как будто недоступным им в принципе.
И всё же он кивнул.
– Посмотрим что-нибудь…
Кивок.
– Займёмся отвратительно нежным пенсионерским сексом…
Кивок.
– Проснёмся вместе? – к концу он почти шептал.
Кивок. Кивок, кивок, кивок; словно он был заранее согласен на всё, что Саша мог бы ему предложить.
А он вдруг осторожно подцепил пальцами яриков подбородок, приподнял его голову чуть выше каким-то очень бережным домашним жестом.
– Ты же понимаешь, что у нас так никогда не будет? – он спросил это так, словно думал об этом. – Того, что я тогда тебе плёл. Не с нашей работой, не в нашей стране…
Ярик кивнул в последний раз.
И переплёл их пальцы.
– Знаю, – мягко ответил он. – Но если будет… по-другому, это, пожалуй, тоже неплохо. Так что? Останешься?
Саша вместо ответа его поцеловал. Так незамедлительно, так порывисто, как будто тоже был согласен на всё и сразу, как будто тоже хотел этого всё и сразу, плюнув на оставшиеся за порогом прокуренной съёмной квартиры проблемы и сложности.
Яр почти физически чувствовал, как отвратительная снежная каша под рёбрами начала неохотно, лениво таять, уступая место чему-то ещё; и сырая нежность становилась какая-то прогретая вся, словно вода на солнце. Словно февраль, наконец, кончался, забирая с собой все эти долгие дни и недели метаний и попыток в себе, наконец, разобраться.
Он бросил взгляд на часы, обернувшие чужое запястье. 0:14. Ну конечно. Губы сами собой поползли в кривую, влюблённую улыбку.
Завтра должна была быть весна.
***
Они ехали на Финский залив. Безнадёжно поздно, после всех репетиций и прогонов; безнадёжно рано – весна началась, кажется, только по календарю и у Яра внутри; безнадёжно… вовремя.
Ярик вдруг понял, что успел безнадёжно отвыкнуть ездить на пассажирском сидении. Руки по инерции тянулись вперёд, обнять пальцами руль; нога постоянно давила на фантомную педаль тормоза; а взгляд то и дело уходил в сторону зеркала. Уходил – и натыкался там на Сашу, ведущего машину так серьёзно и уверенно, с таким спокойным и мирным лицом, что сердце всё-таки предательски один удар пропускало. Впрочем, Яр его сдавать не собирался. Секрет так секрет.
Хранило же оно, его бестолковое сердце, в секрете его собственную любовь даже от него самого.
Это, вообще-то, должен был быть сюрприз; Ярик не собирался говорить ни о том, куда он хотел увезти Сашу, ни о том, что хотел это выкрутить как-нибудь в свидание. Хотелось бахнуть романтики сразу, с горкой, отрываясь за все прошедшие без неё годы.
Он всё спланировал, загрузил в багажник и раскладной столик, и еду, и даже какие-то странные, витые, всученные ему Дашкой свечи, приготовился ко всему – так ему казалось.
В день икс его подвело грёбаное давление, упавшее не до критической точки, конечно, – но до каруселью кружащейся головы.
Саша посмотрел на него, почти шатающегся, но упрямо отказывающегося ехать домой или хотя бы в ресторан, ворчащего что-то о том, что романтикой нужно было заниматься лет восемь назад, когда это всё проблем ещё не создавало, джентльменским движением открыл ему дверцу со стороны пассажирского и сел за руль. Яру пришлось рассказать – и про Финский залив, и собственные сентиментальные фантазии.
Саша вдруг повернулся к нему – совсем чуть-чуть, вполоборота – на пустой трассе так было безопасно, но и сердце, снова пропустившее удар, ничего общего со страхом не имело.
– Сейчас ещё на заправку заедем? – хмыкнул он, щурясь не от близорукости уже, просто по привычке. – Кофе хочешь?
Ярик дёрнул уголком губ, гладя взглядом и морщинки в уголках глаз и губ, и мешки, и слишком сухую и тонкую кожу. И прыщ, соскочивший на носу и рдеющий там как знамя труда.
Ярик так сильно и, оказывается, давно его любил, что голова по ощущениям кружилась ещё и от этого.
– Водянистый, слишком крепкий? – хмыкнул он ласково. – Холодный вообще говно?
Саша негромко и очень счастливо рассмеялся.
Яр кивнул, тоже улыбаясь.
Он хотел.
Хоть тысячу стаканчиков самого гадкого кофе в мире – если это значило, что это всё останется с ним навсегда.