Documentupload 585

■■■■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■■■
■■■■■■■ ■ ■■■■■■■■■■
■■■■■■■■■■■■■ ■■■■■■■ Utopia
as a World Model The Boundaries and
Borderlands of a Literary Phenomenon
1st Edition Maxim Shadurski
Visit to download the full and correct content document:
https://ebookmeta.com/product/%d1%83%d1%82%d0%be%d0%bf%d0%b8%d1%8f-
%d0%ba%d0%b0%d0%ba-%d0%bc%d0%be%d0%b4%d0%b5%d0%bb%d1%8c-%
d0%bc%d0%b8%d1%80%d0%b0-%d0%b3%d1%80%d0%b0%d0%bd%d0%b8%d1
%86%d1%8b-%d0%b8-%d0%bf%d0%be%d0%b3%d1%80%d0%b0/
More products digital (pdf, epub, mobi) instant
download maybe you interests ...
Starting Out The c3 Sicilian 1st Edition John Emms
https://ebookmeta.com/product/starting-out-the-c3-sicilian-1st-
edition-john-emms/
English Grammar Exercises with answers Part 4 Your

quest towards C2 1st Edition Daniel B. Smith
https://ebookmeta.com/product/english-grammar-exercises-with-
answers-part-4-your-quest-towards-c2-1st-edition-daniel-b-smith/
Encountering the Goodness of God 90 Daily Devotions

Bill Johnson
https://ebookmeta.com/product/encountering-the-goodness-of-
god-90-daily-devotions-bill-johnson/
The Royal British Legion 90 Years of Heroes Matt

Croucher
https://ebookmeta.com/product/the-royal-british-legion-90-years-
of-heroes-matt-croucher/
Interstate Arbitrations in the Greek World 337 90 B C
Sheila L. Ager
https://ebookmeta.com/product/interstate-arbitrations-in-the-
greek-world-337-90-b-c-sheila-l-ager/
Sweet Vegan Treats 90 Recipes for Cookies Brownies

Cakes and Tarts Hannah Kaminsky
https://ebookmeta.com/product/sweet-vegan-treats-90-recipes-for-
cookies-brownies-cakes-and-tarts-hannah-kaminsky/
Ethics in the Real World 90 Brief Essays on Things that

Matter Peter Singer
https://ebookmeta.com/product/ethics-in-the-real-world-90-brief-
essays-on-things-that-matter-peter-singer/
The Perfect Soup Menu A Must Have Cooking Guide To 90

Tasty Soup Recipes White
https://ebookmeta.com/product/the-perfect-soup-menu-a-must-have-
cooking-guide-to-90-tasty-soup-recipes-white/
Unstoppable A 90 Day Plan to Biohack Your Mind and Body

for Success Ben Angel
https://ebookmeta.com/product/unstoppable-a-90-day-plan-to-
biohack-your-mind-and-body-for-success-ben-angel/
OPUSCULA SLAVICA SEDLCENSIA
Tom XII
i
Redakcja serii
Roman Mnich (redaktor naczelny)

Roman Bobryk (sekretarz redakcji)
Andrzej Borkowski
ii
Uniwersytet Przyrodniczo-Humanistyczny
w Siedlcach
Instytut Neofilologii i Badań Interdyscyplinarnych
OPUSCULA SLAVICA SEDLCENSIA
Tom XII
Maxim Shadurski
Утопия как модель мира:

границы и пограничья
литературного явления
Utopia as a World Model:

The Boundaries and Borderlands of
a Literary Phenomenon
Wydawnictwo IKR[i]BL
Siedlce 2016
iii
Recenzenci:
Prof. dr hab. Natalia Kovtun (Katedra Literatury Światowej i

Metodyki Nauczania Krasnojarskiego Pedagogicznego
Uniwersytetu Państwowego im. Wiktora Astafjewa, Rosja)
Dr hab. Tatsiana Autukhovich (Katedra Filologii Rosyjskiej i

Komparatystyki Uniwersytetu Przyrodniczo-Humanistycznego
w Siedlcach, Polska)
Na okładce z przodu wykorzystano zdjęcia ‘Occupy Stockholm’

© Jonathan Nackstrand/AFP; Guardian News and Media
Limited (2011)
Na okładce z tyłu wykorzystano zdjęcia ‘Soyez réalistes,

demandez l’impossible’
© Gérard-Aimé / Rapho-Eyedea (1968)
Korekta autorska
Redakcja techniczna, skład i łamanie

Vitaliy Baran
ISBN 978-83-64884-57-3
© Uniwersytet Przyrodniczo-Humanistyczny w Siedlcach

© Maxim Shadurski
© Instytut Kultury Regionalnej i Badań Literackich
im. Franciszka Karpińskiego. Stowarzyszenie
iv
Моим родителям – Ивану и Анастасии,
моим родным – Сергею, Наталье, Кристине и Никите –
и моим самым близким друзьям –
Алексею, Наталии, Марку, Майклу,
Виталию, Наталии и Маргарите –
я посвящаю эту книгу
For my parents – Ivan and Anastasiya,

my family – Sergei, Natalia, Kristina and Nikita,
and my closest friends –
Aleksei, Natallia, Marc, Michael,
Vitaliy, Natalia and Margarita
v
vi
СОДЕРЖАНИЕ
Preface and Acknowledgements….………………………………………….ix
Введение. Краткий экскурс в историю утопиологии…………….1
Глава 1. Генезис утопии как жанра и модели мира………………19

1.1. Понятие модели мира и ее реализация
в утопии……………………………………………………………………19
1.2. Жанровая теория утопии…………………………..……...27
Итоги первой главы…………………………………….……………35
Глава 2. Морфология классической утопии…………………..…...37

Предварительные замечания……………………………………37
2.1. Топосфера: пространственная организация…..….37
2.2. Этосфера: морально-этическая система………….51
2.3. Телеосфера: социально-политическая
парадигма…………………………………………………………..…….58
Итоги второй главы……………………………………..………...66
Глава 3. Размыкание границ и редукция утопии

в творчестве Сэмюэла Батлера и Олдоса Хаксли………...68
Предварительные замечания……………………..………….68
3.1. Топосфера: изолированный анклав…………………..…76
3.2. Этосфера: идеология в действии………………………..89
3.3. Телеосфера: поиски бессмертия………………………..104
Итоги третьей главы…………………………..………...…...122
Заключение……………………………………………………….…………….124
Библиография………………………………………………………………….127
Именной указатель………………………………….……………………….143
Streszczenie…………………………………………………………..…………..146
vii
CONTENTS
Preface and Acknowledgements...…………………………………………ix
Introduction. A Brief Excursus into the History

of Utopian Studies………………………………………………………..1
Chapter 1. Genesis of Utopia as a Genre and a World Model………19

1.1. Notion of the World Model
and Its Realization in Utopia……………………………………….19
1.2. Genre Theory of Utopia…………………………………………27
Concluding Remarks…………………………………………………..35
Chapter 2. Morphology of Classical Utopia……………………………..37

Introductory Note……………………………………………………….37
2.1. Toposphere: Organization of Space…......………..………37
2.2. Ethosphere: System of Morals………………………………..51
2.3. Teleosphere: Socio-Political Paradigm…………………..58
Concluding Remarks…………………………………………………..66
Chapter 3. The Expansion and Reduction of Utopia

in the Work of Samuel Butler and Aldous Huxley…………...68
Introductory Note……………………………………………………….68
3.1. Toposhere: Isolated Enclave…………………………………..76
3.2. Ethosphere: Ideology in Action………………………………89
3.3. Teleosphere: Quest for Immortality………………………104
Concluding Remarks………………………………………………….122
Conclusion…………………………………………………………………………124
Bibliography………………………………………………………………………127
Index…………………………………………………………….………………….143
Streszczenie……………………………………………………………………….146
viii
PREFACE AND ACKNOWLEDGEMENTS
Had I the heavens’ embroidered cloths,

Enwrought with golden and silver light,
The blue and the dim and the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloths under your feet:
But I, being poor, have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly because you tread on my dreams.
William Butler Yeats,

‘The Cloths of Heaven’ (1899)
In Utopia as Method: The Imaginary Reconstitution of Society

(2013), Ruth Levitas has observed:
whatever contested images of a better future emerge, they will,

if regarded as predictions or as demands, necessarily ‘fail’ –
partly because of the limits of our imagination, partly because
of the limits of our power. Even as they fail, they operate as a
critique of the present and a reconstitution of the future. Utopia
must be continually reinvented as one critical tool in the making
of the future.1
Our ability to glance beyond the limits of the present moment and
dream of alternative possibilities has been increasingly foreclosed
by the imaginaries of either short-term fixes or global catastrophe.
This growing failure to imagine things otherwise relates directly to
the image of the world in which we live. That image is fragmented
and never holistic, even though we continue hearing about the
global economy and the interdependencies within it. We also know
of the notorious one percent who own nearly all of the planet’s
natural and financial resources, we are aware of the neoliberal
leanings of most of our governments co-opted to the service of said
one percent, we have been sensitized to the disgraceful doings of
world politicians thanks to WikiLeaks, and yet. Have we run up
against the limits of our power, when our imagination also
abdicates?
1 Ruth Levitas, Utopia as Method: The Imaginary Reconstitution of Society

(Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2013), 220.
ix
Russell Jacoby recorded in his 1999 study The End of Uto-

pia: Politics and Culture in an Age of Apathy:
We are increasingly asked to choose between the status quo or

something worse. Other alternatives do not seem to exist. We
have entered the era of acquiescence, in which we build our
lives, families and careers with little expectation that the future
will diverge from the present. [...] A utopian spirit – a sense that
the future could transcend the present – has vanished. [...]
There are no alternatives. This is the wisdom of our times, an
age of political exhaustion and retreat.2
Even though these lines were written before the Arab Spring and
the emergence of the Occupy movement – events that showed mo-
mentary reversals of apathy, as well as providing new opportuni-
ties for the utopian imagination, they largely describe our present-
day condition. The 2016 referendum on Brexit hardly sought to
mobilize fundamental reforms concerning the distribution of
wealth and regulation of labour in the EU. Rather, that referendum
has marked the UK’s retreat into the illusion of a prosperous exist-
ence unhampered by common responsibilities. Without affecting
pervasive economic inequities, the British political elites have
pledged to steer the country out of the immigration crisis allegedly
caused by the UK’s membership of the EU, which has been putting
an enormous strain on the social welfare system. The outcome has
been an extortionate rise in hate crimes towards people of non-
British origin residing in the UK. The recent electoral gains of
right-wing parties across Europe equally point up a growing ten-
dency towards self-entrenchment mostly at the level of public rhe-
toric and fear mongering, less so – at the level of substantial re-
forms. Such examples confirm the lack of alternative action among
most politicians who stand at the service of the economic status
quo; the fact that this lack begins to weigh heavily on our imagina-
tion is even more disturbing.
Whereas Jacoby seeks to tap into wider political contexts
that have diminished the utopian impulse, John Gray reverses that
logic, blaming utopia for all the major upheavals that have taken
place over the past two centuries. In Black Mass: Apocalyptic Reli-
2Russell Jacoby, The End of Utopia: Politics and Culture in an Age of Apathy
(New York: Basic Books, 1999), xi-xii.
x
gion and the Death of Utopia (2007), he links utopia to Christian

eschatology, which, in turn, underpins the Enlightenment premise
that ‘there can be a sudden break in history, after which the flaws
of human society will be for ever abolished [...]’.3 Gray brackets to-
gether revolutions, emancipatory movements, German Nazism,
Soviet communism and American-style capitalism as failed at-
tempts to perfect the world. For him, these failures bespeak the
death of utopia and the re-emergence of apocalyptic religion ‘as a
force in world politics’.4 Undoubtedly, the predominance of fear
over hope in contemporary political discourse (and – more broadly
– cultural production) is striking. However, one cannot help
wondering whether this is the result of utopia’s own death, which
Gray refuses to mourn, or, on the contrary, the desire to hasten its
decease. Similarly to Karl Popper and Hannah Arendt, who
equated utopia with totalitarianism, Gray endows it with trans-
historical features. In line with this argument, utopia necessarily
entails an imposition of finality – a condition whereby the whole
world will inevitably become homogeneous. Gray strikes a reso-
nant chord with Francis Fukuyama in that he entertains a cessation
of history. However, unlike Fukuyama, Gray welcomes the failure
of ostensibly utopian projects whose spin-offs he sees, for example,
in the US intervention in Iraq.5 Notably, in constructing his
critique of utopia, Gray ignores one very important characteristic,
which is utopia’s embeddedness in history. As times change, utopia
has the ability to break through the deadlocks of history, rather
than bring about finality. Utopia may be born of eschatological
overtones, yet it is primarily a quest whose terms set its trajectories
apart from a given economic order. Unfortunately, Gray’s untimely
burial of utopia leaves us with little more than the passive
acceptance of that order, combined with our own apathy and
foredoomed condition.
By contrast, Levitas fully invests in continual reinventions of
utopia as a way of revitalizing our imagination. She believes that by
revisiting the legacies of past social dreamers, we will be able to act
more decisively on the present-day injustices, most of which have
3 John Gray, Black Mass: Apocalyptic Religion and the Death of Utopia (London:
Allen Lane, 2007), 2.
4 Ibid., 3.
5 Ibid., 209.
xi
provenance in the dominant economic system.6 The totality of this

system has caused Fredric Jameson to express concerns not only
about our ability to imagine the end of capitalism, but also about
our power to map it out.7 His operation in cognitive mapping offers
a helpful tool in envisaging the limits of capitalism alongside the
limits of utopia.8
Utopia as a World Model: The Boundaries and Borderlands
of a Literary Phenomenon proposes its own terms of cognitive
mapping. This monograph reinvents utopia as a world model
whose generic boundaries have always been transcended to ensure
contact with other forms of expression (primarily, the scientific
and the philosophical tract, the novel, the musical composition,
and the painting). Such transgressions place utopia in the border-
lands with other articulations of social improvement, the latter of
which supply the most current understandings of the world. Uto-
pia’s existence outside fixed boundaries (such as conventionally
marked by closed space, cyclical time, didacticism, uniformity of
described social relations, absence of conflict) allows it an effective
rethinking and reconstitution of itself into a world model. Being a
borderland phenomenon, utopia is open and dynamic, even
though it may have a certain structure.
The designation of utopia as a world model is premised on its
origins in Plato’s Republic (ca. 380 BCE). The social order of the
Republic embodies the order intrinsic to the Universe: as souls
come from cosmos, they carry with them the division of society into
philosophers, guardians, artisans and peasants. The Republic
appoints itself to keep such a world model from change. However,
twentieth-century physics has reinterpreted our relationship to the
cosmic order, levering into visibility a different world model,
especially in the wake of Albert Einstein’s theory of relativity. The
social implications of this theory cannot be overstated: if people,
depending on their position in space, may experience the same
events at different times, society is no longer static but dynamic.
Time is brought to bear on spatial relations and, subsequently, on
social structure.
6Levitas, Utopia as Method, 220.

7Fredric Jameson, ‘Future City’, New Left Review 21 (2003), 76.
8 Fredric Jameson, Representing Capital: A Commentary on Volume One
(London: Verso, 2011), 5-6.

xii
More recently, the concept of world model has received phi-

losophical and historiographic treatment, which reflects, as well as
anticipates, some of the modern conceptualizations of utopia. In
The Philosopher’s World Model (1979), Archie J. Bahm defines
world model as ‘a philosophy enabling us to comprehend the com-
plex, interdependent, dynamic causes of our crises’.9 Bahm out-
lines a distinctly Wellsian agenda when he vouches for a world go-
vernment that would work to avert the dangers of overpopulation,
pollution, stagflation, and as an implementer of fundamental hu-
man rights.10 When Bahm proposes to remedy the fragmentation
of knowledge about the world by way of education, he prefigures
Levitas’s idea of the imaginary reconstitution of society as being
necessarily holistic. However, Bahm’s proposal for a world model
stands on quasi-utopian ground. His idea of a world economy,
complemented by a world ethics and a world religion, presents an
attempt to resolve the fixtures of global capital through homo-
genization, rather than attention to local needs and diversity. In
The Colonizer’s Model of the World: Geographical Diffusionism
and Eurocentric History (1993), J. M. Blaut warns us that the
world model may thus become a belief system serving the interests
of a particular group of people and hiding its true colonial inten-
tions. According to Blaut, the history of European colonization of
the Americas yields examples of the imposition of said belief sys-
tem, first as an idea of progress, later as a form of economic and
administrative control.11 Therefore, in defining utopia as a world
model, we situate this figure of cognitive mapping in opposition to
the existing economic order and resulting socio-political arrange-
ments. So long as the notion of a fair and just society, with
equal opportunity and transparent governance guides our
imagination, we approach utopia as a world model. This advance-
ment remains an uneasy quest hampered by received wisdom, fear,
and various ideological trappings that lie around and ahead of us.
This monograph aims to explore the genesis and morpho-
logical features of utopia, as well as the transformation of these
9 Archie J. Bahm, The Philosopher’s World Model (London: Greenwood Press,

1979), 4.
10 Ibid., 234.
11 J. M. Blaut, The Colonizer’s Model of the World: Geographical Diffusionism
and Eurocentric History (New York: The Guilford Press, 1993), 18, 25.
xiii
features in English utopian fiction in the 1870s-1960s. We thus

investigate the changes that the morphology of classical utopia
undergoes before and after the emergence of modern utopia in the
1900s work of H. G. Wells, and prior to the rise of critical utopias
in 1970s US literature, as defined by Tom Moylan.12 Our compa-
rative and contextual analysis of the writing of Samuel Butler and
Aldous Huxley enables us to fill in the gap not only in the history
of utopia, but also in the history of ideologies dominant at the time.
Apart from examining the generic boundaries of utopia at different
moments of its development, this monograph is equally concerned
with the borderlands of this literary phenomenon, which reaffirm
its connection with the radical imagination.
The monograph opens with a brief excursus into the history
of Utopian Studies. It juxtaposes some of the major landmarks in
German (Friedrich Engels, Arthur von Kirchenheim, Andreas
Voigt, Karl Mannheim, Ernst Bloch), Polish (Aleksander Święto-
chowski, Artur Blaim) and Anglo-American (Arthur Leslie Morton,
Robert C. Elliott, Lyman Tower Sargent, Tom Moylan, Ruth Levi-
tas) criticism with their counterparts in Russian, Soviet and post-
Soviet scholarship (V. V. Svyatlovsky, Vyacheslav Shestakov, Edu-
ard Batalov, Boris Lanin, Natalia Kovtun). As these academic
traditions converge rarely, their representatives continue to speak
different and sometimes mutually incomprehensible idiom. Anglo-
American researchers have long retrieved utopia from literal rea-
dings and ideological abuses by conservative and neoliberal
thinkers, capitalizing on utopia’s critical and transformative poten-
tial. Russian and post-Soviet critics have rehabilitated the need of
utopian dreaming, previously denied by Marxist-Leninist ideology;
however, their work largely pleads allegiance to the cause of Pop-
per and Arendt, and tends to expose the alleged dangers of utopian
praxis.
The first chapter builds on the assumption that the myth of
the Golden Age and the image of Paradise on earth constitute uto-
pia’s genetic code. Resulting from the secularization and rationa-
12See H. G. Wells, A Modern Utopia [1905] (Lincoln: University of Nebraska

Press, 1967); Tom Moylan, Demand the Impossible: Science Fiction and the
Utopian Imagination, ed. Raffaella Baccolini (Oxford: Peter Lang, 2014); Maxim
Shadurski, Demand the Impossible: Science Fiction and the Utopian
Imagination, by Tom Moylan, The Wellsian: The Journal of the H. G. Wells
Society 38 (2015): 121-4.
xiv
lization of mythological and religious sensibility, this code evolves

into a world model, which substitutes the compensatory mecha-
nism of myth by social critique. The chapter records how utopia’s
generic features first acquire prominence in Plato’s Republic and
Thomas More’s Utopia (1516), and how these features later realize
themselves in terms of newness, social critique, didactic pathos,
and tripartite plot. Because utopia comingles most productively
with narrative genres, such as the novel, this hybridity allows
utopia a transcendence of its own generic boundaries and a further
search for alternative ways of living and being.
The second chapter puts forward a morphology of classical
utopia, based on Aristotle’s theory of organic being whereby ex-
ternal form corresponds with its inner idea by way of a unifying
substance. In classical utopia, this unity comprises organization of
space (toposphere), system of morals (ethosphere) and socio-
political relations (teleosphere). Early utopias supply the topo-
sphere with an axis mundi (often marked by the temple), which
coincides with a socially significant conception of happiness at the
level of ethosphere, as well as state control and religious faith at
the level of teleosphere. The morphology of classical utopia re-
plicates the semiotic structure of mythological texts, wherein
centre is opposed to periphery, self to other, sacred to profane.
However, the staticism of the proposed morphology need not be
taken literally. Even classical utopias demonstrate a large degree of
dynamism, which is contingent on the concrete historical context
of their production. This dynamism is additionally enhanced by
utopia’s ability to transgress the established order of the world
which it finds ungratifying. Utopia cannot be a static world model
because every turn of historical time reveals new, unresolved
problems. Michael D. Gordin et al. remind us that utopia must be
described as a historically grounded category: it is ‘a technique
used by historical actors for understanding their particular con-
temporary circumstances – and thus a valuable lens for the his-
torian’.13 However, utopia also presents more than just the aspi-
rations and dreams of a particular time. Throughout its history,
utopia has shown that the world as we know it can be imagined
13 Michael D. Gordin, Helen Tilley and Gyan Prakash, ‘Utopia and Dystopia
beyond Space and Time’, in Utopia/Dystopia: Conditions of Historical Possibi-
lity (Princeton: Princeton University Press, 2010), 4.
xv
otherwise. This chapter concludes by defining utopia. Utopia is a

literary phenomenon which involves the imagination of
world models seeking to reconstitute the present econo-
mic order by way of depicting a different organization of
space (topos), system of morals (ethos) and socio-
political relations (telos) that will define the newness of
imaginary communities.
The third chapter postulates the characteristics of modern
utopia, as understood by Wells (dynamism, openness, utilitari-
anism, temporality), and deploys them in the analysis of the
utopian fictions of Samuel Butler (Erewhon, 1872; Erewhon Re-
visited, 1901) and Aldous Huxley (Island, 1962). Further to being
circumscribed by the respective emergence of modern utopia and
critical utopia, these fictions share a common ideological imprint
of social Darwinism. In addition, Butler’s influence on Huxley
remains completely unexplored, even though Huxley wrote a
preface to the 1934 reissue of Erewhon, and his Island directly
alludes to Butler’s novel.14 One such allusion, which also occurs in
Huxley’s correspondence,15 rehearses the words of Higgs, the
protagonist of Erewhon: ‘As luck would have it, Providence was on
my side’.16 The chapter highlights the several uses of this phrase in
Island, linking them to the idea of ‘muddling through’. This idea
underpins the ideology of the British national character, as
expressed in John Robert Seeley’s famous formula: ‘We [the
British] seem, as it were, to have conquered and peopled half the
world in a fit of absence of mind’.17 Both Higgs and Farnaby, the
protagonist of Island, come as representatives of a world that
abides by the precepts of social Darwinism, with which Seeley’s
formula finds accord. Butler and Huxley attempt to construct
world models that cancel out the survival of the fittest. However,
this exercise in the utopian imagination produces unsustainable
enclaves falling short of the standards of either modern or critical
utopia. On a formal level, the two writers expand some of utopia’s
14 Aldous Huxley, ‘Introduction’, in Samuel Butler, Erewhon (New York: Pynson,

1934), xv-xxii; Aldous Huxley, Island (London: Flamingo, 1994), 18, 23, 50.
15 Grover Smith, ed., Letters of Aldous Huxley (London: Chatto & Windus, 1969),
850.
16 Samuel Butler, Erewhon. Erewhon Revisited (London: Dent & Sons, 1942), 25.
17 John Robert Seeley, The Expansion of England: Two Courses of Lectures
[1883] (Cambridge: Cambridge University Press, 2010), 8.

xvi
generic boundaries. Butler achieves this through the figure of con-

tamination which defines the Erewhonian outlook: virtue and vice
are symbiotically interconnected, and citizens of Erewhon are
noted for neither. Unlike his predecessors in the utopian genre,
Huxley portrays the main character’s gradual transition from the
rejection to the acceptance of the island of Pala as the best of the
worlds; we thus see his transformation from cynic to mystic. Island
also offers a condensed exploration of Pala’s mystical foundations
through the ‘poetry of silence’ – a series of poems that Huxley
incorporates into the novel. Such formal innovations renew utopia
as a genre.
This chapter claims that the writers’ generic renewal of uto-
pia fails to return world models that might be called utopian, be-
cause their novels reproduce most of the morphological features
pertaining to classical utopia at the levels of toposphere, etho-
sphere and teleosphere. Even though Butler and Huxley develop
their own original conceptions of unconscious memory and mys-
tical world unity, these conceptions remain trapped within the
smaller space of insular enclosures. Moreover, the Erewhonians
and the Palanese invest in pursuits of immortality, rather than fo-
cus on the improvement of society and its relationship with nature
and the Universe. In this sense, millenarianism trumps utilita-
rianism, which considerably detracts from the dynamism of the
communities described by Butler and Huxley. One notices the
authors’ unwillingness (or failure?) to present utopia as a viable
world model transcending its imaginary isolation and showing the
bigger world an alternative. Both Erewhon and Pala are subject to
destruction in line with the logic of social Darwinism, whereby the
world outside the enclaves proves to be the fittest, albeit the worst.
Both authors additionally deploy an element of dystopian poetics
(such as the protagonists’ revolt against the community they are
visiting or live in), which diminishes the utopian impulse of their
work. In their own peculiar ways, Butler and Huxley play down the
radical imagination, which testifies to the remarkably conservative
character of their insular experiments. They might have formally
opened up the generic boundaries of utopia. Yet they have de-
creased utopia’s transgressive potential, disallowing it to be a
borderland phenomenon and a world model.
The Conclusion situates the findings about utopia’s genesis,
morphology and historical transformations in the context of
xvii
further possibilities for research and current socio-political ref-

lection. The history of utopia does not end with the work of Butler
and Huxley. Their novels, especially the wider generic and ideo-
logical connections between them, build a very important bridge
between modern and critical utopia whose legacies have received a
continuing development in the contemporary writing of Ursula Le
Guin, Margaret Atwood, Kim Stanley Robinson, Don Delillo,
Maggie Gee, Kazuo Ishiguro, Julian Barnes, Jim Crace, Will Self,
and other authors. This writing is no longer structured along the
lines of classical utopia, yet it takes up the work of utopia, which is
to search for alternative ways of economic and social progress, or
to explore world models. Today, as never before, the totality of the
existing economic order has become too obvious: acting on the
flawed pretext of the free market and neoliberal values, this order
reduces the world to dystopian homogeneity. Such circumstances
demand world models that would transcend the dystopia we
inhabit and the anti-utopian discourse serving that dystopia. One
universal world model is no longer possible or even desirable; there
need to be multiple world models that reflect the changing needs
of particular communities within a wider framework of an inter-
connected world. So long as these models are dynamic, open and
self-critical, utopia continues its quest. Without utopia and the
utopian imagination, we fear to forfeit our ability to think freely
and dream radically. We also fear to lose our last foothold in
reality, having become convinced that there are no alternatives to
the economic system exploiting the whole world.
My own quest for Utopia as a World Model: The Boundaries
and Borderlands of a Literary Phenomenon has been long and
adventurous. Initially, I started research for this book as a post-
graduate student in the late autumn of 2005. It did not take me
long to complete it, and I successfully defended my thesis in Minsk
(Belarus) in June 2008. However, the road to acquiring my creden-
tials turned out bumpier than I would have expected. Like most
post-Soviet countries, Belarus retains a centralized system of aca-
demic degrees and honours whereby universities have only the
power to recommend an award, rather than confer it. The ultimate
authority rests with a governmental committee, usually comprised
of loyal academics with hardly any specialized interest in literature
or language. My thesis reached such a committee, and its title ‘The
Fictional Model of the World in the Utopian Novels of Samuel
xviii
Butler and Aldous Huxley’ was found questionable because worlds,

apparently, could not be modelled, even fictionally. In order to
verify the validity of my analyses, the said committee forwarded my
work for an anonymous review. This was in addition to the three
reviews procured by the University, all of which were positive, and
to the overwhelmingly favourable evaluations of my thesis abstract
that I had received from Russia, the UK and Ireland. The anony-
mous review came out negative in its entirety, conceding only to
my style of presentation and the quantity of my published outputs
(over forty at the time). According to that review, utopia may never
be a world model (fictional or otherwise) because it is scientifically
unfounded and theoretically ‘immature’; it may therefore operate
only within the boundaries of literary poetics – as a way of expres-
sing certain features of the world, without ever making a claim to
its holistic understanding. The reviewer demanded conceptualiza-
tion of utopia in line with Friedrich Engels’s unwavering authority
and emphasized utopia’s final retreat in the aftermath of Fukuya-
ma’s end of history. On other counts, the review had little to say,
leaving the impression that its author had not been bothered to
read more than the first fifteen pages. As a result, my proposal for
utopia as a world model, as well as examination of select fictions,
failed to fulfil the reviewer’s criteria for the conferral of academic
degrees. Eventually, I did gain my degree, which had involved,
however, writing a further 5,000-word reply to that anonymous
review and spelling out my positions afresh. The academic admini-
strators rubber-stamped their decision to accept my thesis with a
suggestive vote, seven to six in my favour.
And here I am with a revised and fully updated version of that
text eight years later. This is my second monograph, and it should
constitute a contrapuntal reading companion to my earlier book,
Literary Utopias from More to Huxley: The Issues of Genre
Poetics and Semiosphere. Finding an Island (Moscow, 2007).
Previously, I was preoccupied more with how semiotic meanings
were synthesized into generic universals. Now, I am interested in
the contrary process: how generic boundaries disintegrate, while
discursive borderlands arise as interconnected, open, dynamic,
contaminated, and hybrid territories of meaning production and
action. This operation in cognitive mapping undoubtedly owes
itself to my own experience of living and working in such border-
lands over the past eight years.
xix
This book would not have seen the light of day without the
efforts of Roman Mnich and Andrzej Borkowski, the Directors of
the Institute of Modern Languages and Interdisciplinary Research
at Siedlce University. An earlier version of this book was submitted
as a kandidatskaia dissertatsiia at the Belarusian State University;
I am therefore grateful to the Department of World Literature and
my supervisor Viktor Khalipov for making the completion of that
work possible under what happened to be varied circumstances. I
would like to thank my official reviewers, this time kind and identi-
fiable: Tatsiana Autukhovich for her scrupulous attention to detail,
critical insight and valuable advice, and Natalia Kovtun for agree-
ing to take up review at the eleventh hour and offering constructive
feedback. I owe much gratitude to my teachers, whose (institu-
tionalized and informal) lessons have been formative and very im-
portant: Tamara Platsitsyna, Alexander Garbalev, Elena Koroste-
leva-Polglase, Randall Stevenson, Anna Vaninskaya, Jonathan
Wild, Alex Thomson, Tom Moylan and Simon J. James. Some of
my students have played a key role in shaping the ideas contained
in this book; I am particularly thankful to Varun Swarup and Will
Robinson from the University of Edinburgh, as well as Michał
Goławski and Piotr Kolasiuk from Siedlce University. My special
thanks go to my long-term friends and colleagues for their gene-
rous support and stimulating conversations: Brian Mooney, Mark
Anderson, Simon Buss, Thomas Meese, Elodie Mignard, Katya
Ivanova, Nina Engelhardt, Simon Grimble, Katarzyna Karpowicz,
Maria Gul (Lebedeva), Dzmitry Valadzko, Volha Kolas, Fons Van
Lier, Natia Nadiradze, Effendi Maidin, Natallia Liauchuk, Olga
Washburn, Hanna Valkova, Hanna Markieton, Žydronė Kolevin-
skienė, Oksana Blashkiv, Vitaliy Baran, Joanna Siepietowska, and
Natalia Sanżarewska-Chmiel. My biggest debts are recorded in the
dedication.
Maxim Shadurski
Siedlce
October – November 2016
xx
КРАТКИЙ ЭКСКУРС В ИСТОРИЮ УТОПИОЛОГИИ
ВВЕДЕНИЕ.
Границы и пограничья утопии имеют в первую очередь дис-

курсивный характер. Утопия чаще всего функционирует как
социокультурный миф, в котором отражены универсальные
устремления человечества к равенству, счастью, свободе и от-
сутствию лишений. Традиционное осмысление этого мифа
включает в себя предостережения и опасения по поводу
реализации таких устремлений, указывая на несовершенство
человека, механизмов власти, конечность мира и проистекаю-
щую из них принципиальную неосуществимость утопии. Эта
книга как раз о другом. Наша цель – развенчать утопию как
социокультурный миф, имеющий жесткую определенность на
уровне жанрового мышления: замкнутое пространство, ци-
клическое время, дидактический пафос, однообразность из-
ображаемых общественных отношений, бесконфликтность.
Взамен наша книга предложит понимание утопии как
модели мира. Такой ход мысли вызван необходимостью вы-
вести утопию за границы вневременных жанровых ха-
рактеристик и представить ее как явление, всегда обуслов-
ленное динамикой времени. Как раз в этих пограничьях
может быть реализован потенциал утопии, открывающий но-
вый горизонт воображению на каждой стадии развития об-
щества. Поэтому утопию мы будем понимать не в ключе фик-
сированного набора ее обобщенных особенностей (чаще всего
не отражающих сущности конкретных текстов), а в свете ее ис-
торических воплощений. Для нас утопия не конечный
продукт, проект или руководство к действию, а про-
цесс артикуляции в текстах культуры – от художественных
(литературных, музыкальных, графических) до научных –
моделей улучшения общего благосостояния мира. Эти
модели не могут быть отражением интересов избранных ин-
дивидов, социальных групп, сословий или государств.
Утопия не ставит своей задачей изображение или из-
обретение идеального общества. Данная установка проти-
воречила бы исходной семантике утопии как места, которого
нет (outopia), и первоначальной иронии Томаса Мора, за-
ключавшейся в изображении места, лучшего чем Англия XVI
века (eutopia), но в то же время предвосхищающей приход
1
ВВЕДЕНИЕ
мощного государственного аппарата и системы тотального

контроля на смену традиционному обществу.
Семантическая двойственность утопии определена ее
мифологическим и философским происхождением. Миф
о Золотом веке, страна Кокейн, Аркадия, Шангри-Ла, Авалон,
Элизиум – вот далеко не полный список локусов, с которыми
ассоциируется утопия. Первое концептуальное оформление
утопия получает в работах Платона о государстве, являю-
щемся посредником между душой и космосом. Но именно
опыт современности – зарождение капиталистических отно-
шений в результате политики огораживания земель в Англии
XVI века, сопровождаемое укреплением светской власти, а
также расширением умственных и географических горизон-
тов, – вызвал к жизни тип литературы, в которой было под-
вергнуто критике и переосмыслению состояние современного
мира. Такой тип литературы принято называть утопией. Вслед
за Томасом Мором Томмазо Кампанелла, Фрэнсис Бэкон,
Иоганн Андреэ, Сирано де Бержерак и другие авторы, вступая
в диалог друг с другом, внесли вклад в закрепление жанровых
границ утопии, что в последующие периоды увековечило ее
как социокультурный миф, универсальный и вневременный.
Выход утопии за пределы жанровых границ наметился
во второй половине XIX столетия и проявился в расширенной
эпизации утопических произведений и психологизации их
персонажей. Этот процесс продолжился благодаря последую-
щей концептуализации понятия современной утопии в рабо-
тах Герберта Уэллса начала ХХ века. В то же время произошло
усиление жанровой авторефлексии, что привело к переосмы-
слению традиционных признаков утопии, в первую очередь
идиллического хронотопа, и ее взаимодействия с конкрет-
ными идеологиями. Начало данной тенденции обнаружива-
ется в творчестве английского писателя Сэмюэла Батлера
(Samuel Butler, 04.12.1835 Лэнгар, Ноттингемшир – 18.06.1902
Лондон), в частности в его дилогии Едгин (Erewhon; or, Over
the Range, 1872) и Возвращение в Едгин двадцать лет спустя
(Erewhon Revisited Twenty Years Later, 1901). Батлер во мно-
гом предвосхитил дистопию ХХ века, основанную, как и уто-
пия, на желании перемен и потому расшатывающую собствен-
ные жанровые границы на формальном уровне. Соответ-
2
ственно, одним из последних романов, вписывающихся в ка-

тегорию «докритических» утопий, является Остров (Island,
1962) английского писателя Олдоса Хаксли (Aldous Huxley,
26.07.1894 Годалминг, Саррей, Англия – 22.11.1963 Лос-
Анджелес, США). В обозначенном контексте произведения
Батлера и Хаксли выполняют двоякую функцию: с одной сто-
роны, они воспроизводят границы утопии как жанра, которые
долгое время определяли ее формальный характер и спо-
собствовали ее институциональной стабильности; с другой
стороны, эти произведения осуществляют попытку выхода за
пределы жанровых границ и утверждения утопии как воз-
можной модели мира. Появление в 70-е годы ХХ века такой
разновидности, как «критическая утопия», привнесет в тек-
сты еще больший элемент жанровой самокритики и изоб-
ражение многовекторности социального развития, что навсег-
да изменит лик утопии. В современной нам утопии воплощен
поиск моделей мира, в которых, как и прежде, будут
решаться вопросы неравного распределения капитала, однако
этот процесс будет сопряжен с рассмотрением насущных про-
блем экологии и природопользования, геополитических инте-
ресов, миграции, человеческого достоинства, гендерных и ра-
совых взаимоотношений.
В данной монографии мы видим свою задачу в уточ-
нении генезиса и морфологических признаков утопии как
жанра. Мы также проследим, как эти черты функционируют и
трансформируются в истории английской литературы 1870-
1960-х годов. На каждом морфологическом уровне класси-
ческой утопии мы выявим изменения, имевшие место до и
после возникновения концепции современной утопии, а
также в преддверии подъема критической утопии, нераз-
рывно связанной с идеями Уэллса.1 Компаративный и кон-
текстуальный анализ романов Батлера и Хаксли позволит
восстановить недостающее звено не только в истории утопии,
но и в истории идеологических установок, противоречащих
утопии. Помимо анализа жанровых границ утопии на разных
этапах ее развития, нас будут интересовать пограничья этого
1 Более подробно см. Maxim Shadurski, Demand the Impossible: Science Fiction
and the Utopian Imagination, by Tom Moylan, The Wellsian: The Journal of the
H. G. Wells Society 38 (2015): 121-4.
3
ВВЕДЕНИЕ
литературного явления, реализуемые через его связь с ради-

кальным воображением. В какой степени выход за границы
традиционного жанра означает освоение новых социальных
возможностей? И наоборот, влекут ли за собой новые соци-
альные возможности, постулируемые в тексте, размывание
жанровых границ?
Некоторые ответы на поставленные вопросы можно най-
ти в истории утопиологии, которая берет свое начало в немец-
кой политической экономии и социальной философии (от
Фридриха Энгельса до Эрнста Блоха), получает дальнейшее
развитие в англо-американской историографии и мифокри-
тике (от Джойса Орамела Герцлера до Роберта Эллиотта) и
достигает своего современного трансдисциплинарного стату-
са в работах Лаймана Тауэра Сарджента, Тома Мойлана, Рут
Левитас, Грегори Клэйза. Русскоязычная утопиология (совет-
ская, постсоветская и создаваемая авторами, пишущими на
русском языке) развивалась чаще всего в параллельном изме-
рении, редко осваивая достижения англо-американской уто-
пиологии. В этом развитии можно выделить два исторических
этапа. Первый этап охватывает период до 1988 года – времени
издания в СССР дистопий Евгения Замятина, Олдоса Хаксли
и Джорджа Оруэлла; данный этап характеризуется критикой
утопии с позиций марксизма-ленинизма с целью обнаруже-
ния в ней формы буржуазной мечтательности. Второй этап
продолжается по сей день и чаще всего ознаменован опо-
средованным тиражированием идей Карла Поппера, который
отождествлял утопию с тоталитарными режимами, возник-
шими в Европе в 1930-е годы.2 В то время как русскоязычная
критика склонна предостерегать об опасностях утопии в виде
возврата истории ХХ века, англо-американская критика давно
реабилитировала утопию, сделав ставку на ее способность
критически осмысливать состояние мира, осваивать новые
возможности и соответствовать общечеловеческому желанию
жить достойно в справедливом обществе. Который из этих
дискурсов остается в границах утопии как жанра, а который
вышел в пограничья с моделями мира, судить читателю.
2Более подробно см. Карл Поппер, Открытое общество и его враги, в 2 т.,
пер. с англ. В. Н. Садовского (Москва: Феникс; Культурная инициатива,
1992).
4
Утопия становится объектом научной рефлексии в 80-е

годы ХIХ века благодаря книге Фридриха Энгельса Развитие
социализма от утопии к науке (Die Entwicklung des Sozialis-
mus von der Utopie zur Wissenschaft, 1880). Энгельс помещает
утопическое воображение на раннюю, донаучную стадию
развития социализма. В идеях социалистов-утопистов XVIII
века (Анри Сен-Симона, Шарля Фурье и Роберта Оуэна) он
усматривает наивную веру в возможность разумного изме-
нения общества посредством воспитания и образования, что,
по его мнению, означает чрезмерную оторванность такого
проекта от «реальной почвы» исторических процессов.3 Явля-
ясь сторонником материалистической концепции истории,
Энгельс видит в утопиях предыдущих эпох неосуществимые
фантазии, уводящие нас от реальности, а не часть процесса
переосмысления и усовершенствования общества. Эта крити-
ческая позиция по отношению к утопии сыграла опреде-
ляющую роль в развитии утопиологии, особенно в советской
науке и научном дискурсе на постсоветском пространстве.
Новый виток развития утопиологии был ознаменован
выходом двух очерков в Германии на рубеже XIX – ХХ веков.
В Вечной утопии (Schlaraffia politica: Geschichte der Dicht-
ungen vom besten Staate, 1892) Артур Кирхенгейм предложил
хронологический обзор утопической традиции, находя ее
истоки в идеальном государстве Платона и так называемых
«политико-экономических романах». Автор видел цель уто-
пии в том, чтобы «представить описание счастливой, всем
изобилующей страны, не той, которая изображается в детских
сказках, и где первенствующее место занимают лакомства и
жареные рябчики, но той счастливой страны, где будут ра-
ботать возможно меньше и где, несмотря на это, все будут в
изобилии пользоваться всевозможными благами».4 На осно-
вании такого видения Кирхенгейм обобщил итоги работы уто-
пического воображения от Мора и Кампанеллы до Людвига
Гольберга и Этьена Кабе, подверг критике изображение меха-
нистического общества в романе Эдварда Беллами Взгляд
3 Фридрих Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке, пер. с нем.

В. Засулич и Г. Плеханова (Москва-Ленинград: Гос. изд-во, 1926), 52.
4 Артур Кирхенгейм, Вечная утопия, пер. с нем. Ф. Павленкова (Санкт-
Петербург: Эрлих, 1902), 1.

5
ВВЕДЕНИЕ
назад, 2000-1887 (Looking Backward: 2000-1887, 1888) и за-

ключил, что в утопии содержится неиссякаемый источник во-
ображения, идущего вразрез с тем, что «освящено историей».5
Аналогичный ход мысли определяет рассуждения Андреаса
Фойгта в курсе лекций Социальные утопии (Die sozialen Uto-
pien: fünf Vorträge, 1906). Обозначая утопию как роман об
идеальном правлении, Фойгт различал в ней «неискоренимое
стремление человека к счастью, свободе, справедливости, ми-
ру, порядку, в известном смысле жажд[у] совершенства».6
Вместе с тем позицию Фойгта отличает большая степень кон-
серватизма, которая проявляется в переносе ответственности
за неосуществление справедливого общества с капиталисти-
ческой модели экономики на моральные качества людей:
«Быть справедливым – вовсе не задача экономического строя.
[...] Быть справедливым – это дело человека, а не строя».7
Такая логика размышлений не только отрицает влияние
социальных и экономических факторов на формирование
человека, но и помещает утопию в сферу мечтаний о том, как
исправить природу человека, не касаясь социально-экономи-
ческого статус-кво.
Первым значительным исследованием утопической тра-
диции на польском языке была книга Александра Свенто-
ховского История утопии (Utopie w rozwoju historycznym,
1910). Придерживаясь хронологического подхода, автор впи-
сывает произведения Мора, Бэкона, Андреэ, Джеймса Гар-
рингтона, социалистов-утопистов, Уильяма Морриса в исто-
рические контексты, непосредственно соотносящиеся с по-
иском новых социальных возможностей. В отличие от Фойгта,
Свентоховский сопоставляет утопию с импульсом перемен,
подчеркивая, что в ней «выразились наиболее идеальные
желания и стремления человечества».8 Весьма интересным
выглядит также замечание Свентоховского о национальных
особенностях и экономическом базисе утопического вообра-
жения:
5 Там же, 284.

6 Андреас Фойгт, Социальные утопии, пер. с нем. В. Ф. (Санкт-Петербург:
Брокгауз-Ефрон, 1906), 3.
7 Там же, 107.
8 Александр Свентоховский, История утопии, пер. с польск. Е. Загорского
(Москва: Саблин, 1910), 426.

6
Утопии неравномерно распределялись по эпохам и по

национальностям. Более всего произвели их французы,
затем – англичане, менее – немцы и итальянцы, а у славян
можно только отыскать слабые зародыши их. [...] Люди,
стоящие на более высоком культурном уровне и имеющие
лучшие материальные условия, гораздо более способны к
размышлениям и мечтам о лучших формах жизни, чем те,
которых притупило невежество и давит нищета.9
Данное положение, на наш взгляд, заслуживает дальнейшего

развития в свете истории национальных идей, экономических
отношений и политических идеологий.
Разработка бинарной оппозиции «идеология-утопия»
принадлежит Карлу Мангейму. Его книга Идеология и уто-
пия (Ideologie und Utopie, 1929) посвящена выявлению соци-
альных контекстов, в которых классовая вражда оттеняется
утопическим воображением, противостоящим официальной
идеологии. Мангейм утверждает, что идеология обслуживает
интересы правящего класса, в то время как утопия выступает
той революционной силой, которая «взрывает существующий
порядок».10 Мангейм проявляет определенный скепсис по
поводу продуктивности подобных «взрывов» для обществен-
ного прогресса, указывая, что не всякий запрос на смену
социально-экономического уклада носит всецело эмансипи-
рующий характер: даже в утопиях, созданных низшим клас-
сом, могут содержаться элементы идеологии и консерватизма.
Важный вклад в концепцию утопии внес Эрнст Блох,
автор многотомного труда Принцип надежды (Das Prinzip der
Hoffnung, 1938-47; 1953). Блох соотносит утопию с открытым
горизонтом, движение к которому означает приближение
к Heimat – состоянию мира, при котором человеку будут га-
рантированы достоинство, свобода от эксплуатации и право
на реализацию всех его потенциальных возможностей.11 Дан-
9 Там же, 418-19.

10 Karl Mannheim, Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of
Knowledge, trans. Louis Wirth and Edward Shils (New York: Harcourt, Brace,
1936), 199. Если не указано иначе, перевод принадлежит автору моно-
графии.
11 Ernst Bloch, The Principle of Hope, trans. Neville Plaice, Stephen Plaice and
Paul Knight (Oxford: Blackwell, 1986), 1375-6.

7
ВВЕДЕНИЕ
ное понимание утопии имеет герменевтическую направлен-

ность: независимо от жанровой принадлежности текстов
культуры Блох улавливает в них образы утопического гори-
зонта. Поскольку Блох акцентирует ментальный аспект уто-
пии как свойства человеческого сознания, он часто обходит
вниманием ее конструктивную составляющую, которая во-
площается в конкретных институтах власти, архитектурных
проектах и жанровых формах. Утопия для Блоха – динамиче-
ский процесс, предполагающий открытость новому (novum);
конкретизация же этого процесса в социальной практике и
литературном творчестве может порождать стагнацию и эн-
тропию. Отсюда необходимость постоянно переосмысливать и
отодвигать утопический горизонт, наделяя утопию новым
смыслом и содержанием.
В англо-американской утопиологии первой половины
ХХ века преобладали историографические исследования. Так,
в своей Истории утопической мысли (The History of Utopian
Thought, 1923) Джойс Орамел Герцлер уделил особое вни-
мание рассуждениям о влиянии утопических сообществ на ис-
торические процессы. Взаимосвязи истории и утопии по-
священа также работа А. Э. Моргана Локализация Нигдеи.
Как история создает утопии, и как утопии делают исто-
рию (Nowhere was Somewhere. How History Makes Utopias and
How Utopias Make History, 1946), в которой автор отмечает:
«Утопии так же полезны человеческому обществу, как план
необходим при строительстве мостов».12 Заметное место среди
исторических трудов об утопии занимает Английская утопия
(The English Utopia, 1952) Артура Лесли Мортона. В отличие от
Мангейма, который связывал идеологию с интересами правя-
щего класса, Мортон находит корни английской утопической
традиции в развитии буржуазного общества, представители
которого «испытывали особую гордость за свою историю и
чувство долга перед миром».13 Однако Мортон не ограни-
чивается подобными сантиментами и при анализе утопий
выявляет провинциализм воображения их авторов, чаще
12 A. E. Morgan, Nowhere was Somewhere. How History Makes Utopias and

How Utopias Make History (Chapel Hill: The University of North Carolina Press,
1946), 3.
13 A. L. Morton, The English Utopia (London: Lawrence and Wishart, 1952), 9.
8
всего находящихся в плену буржуазных предрассудков. На-

пример, в утопиях Герберта Уэллса ему видится не что иное,
как закономерное продолжение буржуазного общества, где
технический прогресс усиливает классовое неравенство и не-
равный доступ к знаниям, исключая возможность социальной
мобильности. Поскольку Мортон идентифицирует утопию
с революционным импульсом, заложенным в рабочем движе-
нии, постольку истощение утопического воображения он по-
нимает как проявление кризиса буржуазии. Отсюда следует
признание утопии способом преодоления кризиса, выходом
не «к совершенному и поэтому неизменному обществу, но
к обществу, ориентированному на новые достижения».14
Одним из первых исследований собственно поэтологи-
ческих аспектов утопии по праву считается монография Ро-
берта Эллиотта Форма утопии (The Shape of Utopia: Studies in
a Literary Genre, 1970), в которой ставится проблема генезиса
жанра и его нарративной структуры. Опора на постулаты
мифокритики, разработанные Нортропом Фраем, и при-
влечение художественных текстов от земледельческой поэмы
Гесиода Труды и дни до романа Б. Ф. Скиннера Уолден II
(Walden II, 1945) контекстуализируют утопию как литератур-
ный феномен, имеющий свой собственный арсенал художе-
ственных средств выражения. Не будет преувеличением
утверждение, что после монографии Эллиотта сборник эссе
Утопии и утопическое мышление (Utopias and Utopian
Thought, 1973) стал заметным событием в утопиологии. Под
одной обложкой представители разных дисциплин – литера-
туроведы, философы, политологи, – не ограниченные инстру-
ментарием одного методологического подхода, очертили ши-
рокий круг познавательных возможностей утопии. Ученые
сумели взглянуть на утопию как на феномен культуры, обна-
руживая ее проявления в мифопоэтике, индивидуальной и
коллективной психологии, евгенике, религии, градостроении.
В этом же ряду следует упомянуть многостраничный труд
Кришнана Кумара Утопия и антиутопия в современности
(Utopia and Anti-Utopia in Modern Times, 1987), сосредото-
ченный на анализе английских и американских утопий, напи-
санных в 1880-1950-е годы. Согласно Кумару, утопия, хотя и
14 Ibid., 213.
9
ВВЕДЕНИЕ
ведет свою родословную от мифа, в первую очередь является

продуктом светского, научного и философского осмысления
мира. В этой связи логичным выглядит вывод исследователя
о том, что кризис проекта Просвещения, спровоцированный
историческими коллизиями ХХ столетия, ослабил утопиче-
ский импульс, вызвав к жизни большое число дистопий. Од-
нако данный вывод не учитывает новых исторических реалий,
которые имели место во всем мире в 1960-70-е годы.
Эскалация холодной войны в результате Карибского
кризиса, массовые протесты во Франции, Пражская весна,
культурная революция в Китае, война во Вьетнаме, расцвет
эмансипационных движений в США – вот ряд решающих со-
бытий, которые обеспечили смысловое обновление утопии и
вывели ее за границы традиционной жанровой формы. В этом
историческом контексте были созданы произведения, полу-
чившие название критических утопий. В своей классической
работе Требуйте невозможного: научная фантастика и
утопическое воображение (Demand the Impossible: Science
Fiction and the Utopian Imagination, 1986) Том Мойлан опреде-
лил критическую утопию как особую разновидность утопи-
ческой литературы, которая была порождена исторической
атмосферой 60-70-х годов ХХ века, чей политический и куль-
турный заряд имел «антикапиталистическую, антирасист-
скую, антиимпериалистическую; новую левую, феминист-
скую, эмансипационную, экологическую; а также формально-
экспериментаторскую направленность».15 Критическая уто-
пия неразрывно связана с открытостью, динамизмом и рево-
люцией не только на концептуальном уровне, но и на уровне
формального выражения. Вслед за Эрнстом Блохом Мойлан
отвергает идею утопии как проекта; вместо этого утопия
провозглашается процессом, в ходе которого «отрицается
настоящее» и воображается «множественность возможных
вариантов социализации и гармонии с природой, основанных
на принципах автономии, взаимной помощи и равенства».16
В корпус критических утопий Мойлан включает произведе-
ния Джоанны Расс, Урсулы Ле Гуин, Мардж Пиерси и Сэмю-
15 Tom Moylan, Demand the Impossible: Science Fiction and the Utopian
Imagination, ed. Raffaella Baccolini (Oxford: Peter Lang, 2014), xiii.
16 Ibid., 26.
10
эла Делэйни, в которых жанровая авторефлексия служит как

деканонизации утопии, так и ее обновлению. Прямым про-
должателем подобных жанровых экспериментов является
современный американский писатель-фантаст Ким Стэнли
Робинсон, автор Калифорнийской трилогии (Three Californias
Trilogy, 1984-1990).
Большое влияние на развитие утопиологии в последние
десятилетия оказали исследования британской ученой-социо-
лога Рут Левитас. Вопреки сложившейся традиции толковать
утопию исходя из ее формы (роман, трактат, манифест) или
содержания (образ меритократического или эгалитарного об-
щества), Левитас предложила трактовку утопии как «желания
лучшей жизни и бытия». В Концепции утопии (The Concept of
Utopia, 1990) автор выделила следующие функции утопии,
основанные на желании: критика (недовольство действитель-
ностью, выходящее за пределы личностного опыта), компен-
сация (мечты и сновидения о лучшем состоянии мира) и
перемена (политический импульс к действию, влекущему за
собой совершенствование и/или создание новых моделей
правления и социально-экономического порядка).17 В данной
трактовке перемена выступает наиболее важной функцией –
своего рода проводником того, насколько утопия, будь то
художественный текст, архитектурный проект или целое
государственное устройство, реализует свой конструктивный
и трансформационный потенциал. Идея реализации утопии
получила дальнейшую разработку в недавно вышедшей
монографии Левитас Утопия как метод: воображаемое пе-
реустройство общества (Utopia as Method: The Imaginary
Reconstitution of Society, 2013), в которой утопия рассмат-
ривается как модернистский феномен: в ее основании лежит
нормативность и целостность оценки состояния мира, а также
верность социально ориентированной политической плат-
форме. Помимо этого, воплощение утопии определяется по-
следовательным взаимодействием трех уровней. На «архе-
ологическом» уровне утопия обращена к поиску фрагментов
текстов, в которых явлен образ лучшего общества. На уровне
онтологии утопия соответствует современному пониманию
человеческих потребностей и достоинства. На «архитектур-
17 Ruth Levitas, The Concept of Utopia (London: Philip Allan, 1990), 181.
11
ВВЕДЕНИЕ
ном» уровне утопия учитывает запросы конкретного времени

и места в попытке переосмыслить условия циркуляции капи-
тала и распределения природных ресурсов.18 Поскольку мир
все еще динамичен и конец истории не увенчался торжеством
либеральных демократий (по сценарию Фрэнсиса Фукуямы),
постольку потребность в утопии как методе осмысления и
апробации различных вариантов социального прогресса толь-
ко возросла.
В качестве отдельного направления утопических иссле-
дований следует выделить утопиографию. Наиболее репре-
зентативным трудом является Поиск утопии: антология
воображаемых сообществ (The Quest for Utopia: An Anthology
of Imaginary Societies, 1952) Гленна Негли и Джона Макса
Пэтрика, в котором представлены фрагменты из двадцати
пяти текстов различных жанров, дающих представление
о многообразии форм утопического воображения. Весомый
вклад в развитие утопиографии внес аннотированный спра-
вочник Лаймана Тауэра Сарджента Британская и американ-
ская утопическая литература, 1516-1985 (British and Ameri-
can Utopian Literature, 1516-1985, 1988). Предваряя книгу
замечанием, что поныне отсутствует «основа для глубокого
изучения, определения и библиографического описания»
утопии, составитель публикует внушительный перечень не
только утопических произведений, но и критических материа-
лов о них, реанимируя тем самым невостребованные и
малоизученные слои утопической словесности.19 Из недавних
изданий справочного характера отметим Словарь литера-
турных утопий (Dictionary of Literary Utopias, 2000),
решающий проблему семантического наполнения утопии
в контексте ее исторического функционирования. Бесспорное
достоинство этой книги состоит в предметном изложении
понятий, сгруппированных вокруг базисных категорий жан-
ра: дистопия, остров, путешествие, сатира, топос, утопизм и
прочие.20
18 Ruth Levitas, Utopia as Method: The Imaginary Reconstitution of Society

(Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2013), 153-4, 177, 197-8.
19 Lyman Tower Sargent, British and American Utopian Literature, 1516-1985:
An Annotated, Chronological Bibliography (New York: Garland, 1988), ix.

20 Vita Fortunati and Raymond Trousson, eds., Dictionary of Literary Utopias
(Paris: Honoré Champion Éditeur, 2000).

12
В русскоязычной критике утопиология ведет свою родо-

словную от Каталога утопий (1923) В. В. Святловского,
в предисловии к которому составитель, следуя за классиками
марксизма-ленинизма, оценивает утопический социализм
как «идеологию совершенно чуждую им по духу и по зада-
чам».21 Необходимость изучения утопий видится автору лишь
в том, что в них хранится «священный идеалистический
огонь, которым человечество освящает и облагораживает
борьбу классов в ходе истории развития».22 Произведения
Мора, Кампанеллы, Бэкона, Вераса выдержали множество
переизданий в СССР, однако дальше вступительных статей,
истолковывающих исторические обстоятельства, которые
«подготовили» появление того или иного текста, ученые не
идут. Исключением оказалась монография М. П. Алексеева
Славянские источники «Утопии» Томаса Мора (1955). Уче-
ный обращается к культурному наследию, послужившему
фундаментом для вымышленной республики, и обосновывает
версию греко-византийского происхождения замысла Уто-
пии. В 1972 году журнал Вопросы философии опубликовал
статью Вячеслава Шестакова «Понятие утопии и современные
концепции утопического», в которой описаны методологи-
ческие подходы, сложившиеся к тому времени на Западе.
Познавательный обзор «донаучны[х] и вненаучны[х] явле-
ни[й], каким является утопия», несет отпечаток марксистско-
ленинской идеологии, но в то же время дает весьма обстоя-
тельное представление об утопии как о способе критического
мышления и сознательного преобразования мира.23 Одной из
первых литературоведческих работ, прояснивших жанровый
контекст утопии, можно считать книгу Ю. И. Кагарлицкого
Что такое фантастика? (1974). Автор осваивает огромные
пласты зарубежной литературы, в основном английской и
американской, выявляет генетические взаимосвязи между
фантастикой, утопией и сатирой, а также прослеживает за-
рождение дистопии как отдельного жанра. В конце 1980-х
21 В. В. Святловский, Каталог утопий (Москва-Петроград: Гос. изд-во,

1923), 3.
22 Там же, 4.
23 В. П. Шестаков, «Понятие утопии и современные концепции утопиче-
ского», Вопросы философии 8 (1972), 157.

13
ВВЕДЕНИЕ
годов наблюдается рост интереса к утопиологии, представ-

ленной трудами И. Н. Осиновского, В. А. Гуторова, О. Ф. Куд-
рявцева.24
Наибольший интерес представляет труд Э. Я. Баталова
В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом
сознании и утопических экспериментах (1989), в котором
в увлекательной диалогической форме предпринята попытка
разъяснить суть утопии, ее соотношение с мифом и идео-
логией, революцией и прогрессом. Симптоматичными для
эпохи заката СССР выглядят размышления Баталова об уто-
пии как призыве «к бунту, протесту, ереси».25 Словно с пози-
ций государственной идеологии нам заявляют, что утопи-
ческое воображение нужно всячески уличать в неполно-
ценности и уходе от истины. Схожими мыслями оперирует и
Ч. С. Кирвель, который разоблачает утопию в навязывании
обществу чуждых форм социального развития, антиисто-
ризме, статичности и даже наркотическом воздействии на
массовое сознание.26 При этом, безусловно, автор не раз-
личает искаженное понятие утопии как продукта в рамках
идеологии общества потребления от утопии как процесса
преодоления такого общества. В более поздней работе Кир-
веля утверждается известный тезис об опасности утопии, ко-
торый выражен на сей раз в тональности, созвучной Попперу,
а не классикам марксизма-ленинизма:
Утопия может казаться привлекательной и прогрессивной
и на самом деле быть таковой, пока она только остается
мечтой, надеждой на будущее. [...] Но стоит ей превра-
титься в социальную инженерию, как она сразу же начина-
ет ставить человеку опасные ловушки, превращается в свою
противоположность – антиутопию.27
24 И. Н. Осиновский, Томас Мор (Москва: Мысль, 1985); В. А. Гуторов,

Античная социальная утопия: Вопросы истории и теории (Ленинград:
Изд-во ЛГУ, 1989); О. Ф. Кудрявцев, Ренессансный гуманизм и «Утопия»
(Москва: Наука, 1991).
25 Э. Я. Баталов, В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом
сознании и утопических экспериментах (Москва: Политиздат, 1989), 52.

26 Ч. С. Кирвель, Утопическое сознание: сущность, социально-полити-
ческие функции (Минск: Университетское, 1989), 28, 29-30, 112.

27 Ч. С. Кирвель, Образы будущего: Утопия и антиутопия в современном
мире, в 2 ч. (Гродно: ГрГУ им. Янки Купалы, 1994), I, 76.

14
Было бы любопытно узнать у автора данных строк, какие

привлекательные и прогрессивные идеи он мог бы противопо-
ставить утопии на современном этапе, когда все существу-
ющие экономические модели – вариации на тему одной сис-
темы, ставящей своей целью накопление капитала любой
ценой. Если, как полагает Кирвель, утопию нужно бояться,
значит в ней действительно заложена энергия бунта против
идеологических конструкций, обслуживающих действующий
экономический строй и институты власти. Спорным, однако,
остается момент превращения утопии в свою противопо-
ложность, особенно в свете ее преобразовательной динамики.
Достаточно вспомнить слова Оскара Уайлда, высказанные
в его эссе «Душа человека при социализме» (‘The Soul of Man
under Socialism’, 1891):
Но карта мира, на которой не найдется места для утопии не
стоит даже того, чтобы на нее смотрели. Это единственная
страна, подходящая для человечества. А когда человече-
ство обоснуется в ней, оно будет искать лучшего и если най-
дет, опять отправится в путь. Прогресс – это реализация
утопий.28
На постсоветском пространстве видимый всплеск инте-

реса к утопии приходится на начало 1990-х годов, когда лави-
нообразный поток публикаций преимущественно о дистопиях
Замятина, Хаксли и Оруэлла наводняет научно-популярные и
литературно-художественные журналы. Среди российских
ученых приоритет в изучении утопии принадлежит Виктории
Чаликовой, которая соотносит утопическое воображение со
свойством человеческого сознания: «Если утопизм – не навя-
занная какой-то идеологической группой система взглядов на
мир, а свойство нашего сознания, нашей духовной жизни, то
сражение с утопией есть сражение с самим собой».29 В полном
смысле этого слова новаторским был подход Бориса Ланина
к проблемам жанрового генезиса дистопии, вступающей
в противоречие не с утопией, а с конкретно-историческим мо-
28 Перевод Виктора Постникова; Oscar Wilde, ‘The Soul of Man under

Socialism’, in Collected Works of Oscar Wilde (Chatham: Wordsworth Editions,
1997), 1051.
29 В. Чаликова, Утопия и свобода (Москва: Весть-ВИМО, 1994), 78.
15
ВВЕДЕНИЕ
ментом.30 В целом же, по верному утверждению Михаила Су-

слова, сделанному в коллективной монографии Русская уто-
пия в контексте мировой культуры (2013), «пафос рос-
сийских ученых, преимущественно, ‘разоблачительный’, а их
непререкаемый авторитет – Карл Поппер».31 Трудно не
согласиться с ученым в том, что новые возможности для рос-
сийской утопиологии состоят в следующем: «Историзация
утопии позволит возвратить академический поиск от теорети-
зирования об утопии ‘вообще’ и от эссеистических зарисовок
об ‘утопизме’ в российской культуре к конкретным фактам
возникновения утопий в России».32 Эта рекомендация может
быть обращена не только к российским исследователям уто-
пии, но и к их коллегам на постсоветском пространстве, а так-
же к зарубежным критикам, пишущим на русском языке. Не-
которые шаги в означенном направлении уже были пред-
приняты в Русской утопии (2012) – специальном выпуске
Международного журнала исследований культуры под ре-
дакцией Вячеслава Шестакова, а также обстоятельных моно-
графиях Елены Ковтун, Кирилла Чистова, Ольги Павловой,
Оксаны Петрушенко, Леонида Геллера и Мишеля Нике.33
30 Б. А. Ланин, Литературная антиутопия XX века (Москва: НИИ ОСО,

1992), 32-3.
31 Михаил Суслов, «Воспитание желания: изучение утопии на Западе после
1989 года и российское исследовательское общество», в В. П. Шестаков,

сост., Русская утопия в контексте мировой культуры (Санкт-Петербург:
Алетейя, 2013), 214. В этом смысле показательными выглядят даже неко-
торые определения утопии, принадлежащие если не российским, то пост-
советским исследователям. Вот одно из них: «Утопия – произведение, в ко-
тором речь идет о вымысле, несбыточной мечте. Название происходит от
произведения [...] Мора [...], где рассказывалось о химерном острове, на
котором как будто существовал справедливый строй. [...] Эти произведения
повлияли на формирование социалистических идей, призывали к их реали-
зации, что неоднократно превращалось в катастрофу мирового масштаба».
(Р. Т. Гором’як, [та інш.], ред., Літературознавчій словник-довідник (Киïв:
Академія, 2007), 688.) Сама риторика данного определения заряжена
страхом и отрицанием утопии, не говоря уже об известном уравнении:
утопия равна социализму и тоталитаризму.
32 Суслов, 229.
33 Международный журнал исследований культуры 4.9 (2012). Web.
http://www.culturalresearch.ru/ru/archives/87-utop; Е. Н. Ковтун, Поэтика

необычайного: Художественные миры фантастики, волшебной сказки,
утопии, притчи и мифа (На материале европейской литературы первой
половины ХХ века) (Москва: Изд-во МГУ, 1999); К. В. Чистов, Русская
16
Особого внимания заслуживают новейшие публикации

Натальи Ковтун, обратившейся к конкретно-историческим
контекстам, в которых формировались и активировались уто-
пические тропы в российской культуре. В фокус внимания ис-
следовательницы чаще всего попадает литературный мате-
риал Сибири, в котором рассматриваются проблемы совре-
менной глобальной цивилизации посредством осмысления
традиционных, экологически ориентированных сообществ.34
Интерес представляет анализ образов Беловодья не как реали-
зованной утопии, а как процесса постоянного «хождения»,
приближения к ней.35 Данный подход созвучен современным
концепциям утопии, в которых преодолевается стереотипное
представление о ней как о конечном продукте, тоталитарной
системе или постмодернистской игре.
Из последних публикаций обращает на себя внимание
коллективная монография Истинность и ложность утопии.
Вопросы утопических дискурсов (2016), которая дает широ-
кое представление о многообразных трактовках утопии, зави-
сящих чаще всего от мировоззренческих установок автора той
или иной главы, а не от исторических и семантических фак-
торов функционирования этого понятия. В монографии отра-
жен незавершенный процесс реабилитации утопии от ответ-
ственности за авторитарную власть, переписывание истории,
провалившийся коммунизм, глобальный капитализм. Если
«идеалы и утопии больше невозможны, потому что они, так
или иначе, уже реализовались в возможных земных усло-
народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд)

(Санкт-Петербург: Буланин, 2003); О. А. Павлова, Метаморфозы литера-
турной утопии: теоретический аспект (Волгоград: Волгоград. науч. изд-
во, 2004); О. П. Петрушенко, Феномен утопії (Методологія дослідження,
буттєві корені та соціально-культурні зв’язки) (Львів: Кварт, 2011);
Леонид Геллер и Мишель Нике, Утопия в России (Санкт-Петербург:
Гиперион, 2003).
34 Более подробно см. Н. В. Ковтун, ред., Русский проект исправления мира
и художественное творчество XIX-XX веков (Новосибирск: СО РАН, 2011),

230-55; Н. В. Ковтун, ред., Сибирская идентичность в зеркале литератур-
ного текста: тропы, топосы, жанровые формы XIX-XXI веков (Москва:
Флинта; Наука, 2015), 153-89.
35 Наталья Ковтун, «Образ Беловодья в романе В. Личутина Скитальцы»,
в Ewa Kozak i Ludmiła Mnich, red., Истинность и ложность утопии. Вопро-

сы утопических дискурсов (Siedlce: IKRiBL; INiBI UPH, 2016), 169.
17
ВВЕДЕНИЕ
виях» (Виталий Махлин), почему же тогда нужно противо-

действовать утопии? С какими именно признаками утопии
обнаруживают сходство тоталитарные режимы, и почему они
«сами смертельно боятся всевозможных утопических про-
ектов, ибо такие проекты по своей сути являются разру-
шительными для тоталитаризмов» (Роман Мних)? И что
останется от гуманизма, от «прав[а] на личную историю, кото-
рая связана не с героическими подвигами во имя идеи, а само-
отверженной любовью к ближнему» (Татьяна Автухович), вне
общества, гарантирующего какие-либо права?36 Каковы аль-
тернативы утопии как способу воображения и предвосхище-
ния состояния мира, отличного от нашего?
Очевидным является отсутствие какой-либо серьезной
связи между англо-американской утопиологией и утопиоло-
гией в русскоязычной критике. Часто приходится иметь дело
с двумя разными версиями утопии, что обусловлено языко-
выми, географическими, методологическими и другими гра-
ницами. Данная монография – попытка создания утопио-
логического (если не утопического) пограничья на границах
двух академических дискурсов.
36 Kozak i Mnich, 20, 41, 205.

18
ГЕНЕЗИС УТОПИИ КАК ЖАНРА И МОДЕЛИ МИРА
ГЛАВА 1.
1.1. Понятие модели мира и ее реализация в утопии

Обобщенные представления о мире начинают складываться
в эпоху, когда основным способом осмысления окружающей
действительности выступает миф. Земное пространство кос-
мологизируется, интерпретируется в неразрывной связи с по-
стоянством Вселенной. Наибольшего успеха в понимании
основ мироздания достигают древнегреческие философы.
Например, Парменид указывал на совершенное и единород-
ное бытие, существующее вне чувственной досягаемости и
постигаемое только мыслью. Платон, в свою очередь, мыслил
бытие в качестве идеального основания видимого мира,
создаваемого разумом-демиургом из бессмертных идей. По
оценке Мартина Хайдеггера, данной в статье «Время картины
мира» (‘Die Zeit des Weltbildes’, 1938), «если для Платона
существо сущего определяется как эйдос (вид, облик), то это
очень рано посланная, издалека потаенно и опосредованно
правящая предпосылка того, что миру предстоит стать карти-
ной».1 Хайдеггер толковал мир «как обозначение сущего в це-
лом». По его мнению, картина мира не исчерпывается космо-
сом или природой, но объемлет все многообразие сущего,
постигаемое человеком: «Картина мира, сущностно понятая,
означает [...] не картину, изображающую мир, а мир, понятый
в смысле такой картины».2 Идея постижения мира, оформ-
ленного из множественных представлений, достигает своего
наибольшего развития в начале XX столетия, когда проис-
ходит категоризация понятий картина мира (Weltbild) и
модель мира (Weltmodell). Создатель квантовой механики
Макс Планк доказывал в 1909 году, что физическая картина
мира – единая система, отражающая «реальные, совершенно
не зависящие от нас явления природы», при наблюдении за
которыми «нельзя будет пренебречь ни одним штрихом».3
1 Мартин Хайдеггер, «Время картины мира», пер. с нем. В. В. Бибихина,

в Время и бытие: статьи и выступления (Москва: Республика, 1993), 50.
2 Там же, 49.
3 Макс Планк, Единство физической картины мира, пер. с нем. Л. Я. Штру-
ма (Москва: Наука, 1966), 24, 44.

19
ГЛАВА 1
Отталкиваясь от общей теории относительности, Альберт

Эйнштейн описывал в работе 1915 года модель Вселенной,
обладающую «сферической симметрией» и замкнутую «в от-
ношении своих пространственных размеров».4 Данный про-
странственно-временной континуум строился вокруг центра,
который гарантировал Вселенной четырехмерность. Два по-
следних примера показывают исследовательскую закономер-
ность: в то время как в осмыслении картины мира заложено
стремление не пропустить ни одного проявления окружа-
ющей действительности, модель мира сводится к выявлению
базисных атрибутов мироустройства, в ней фиксируются са-
мые общие закономерности его функционирования. Эти зако-
номерности находятся в постоянном развитии, поскольку
Вселенная сама по себе динамична.
Термин модель мира упрочился в естественнонаучном
обиходе и был впоследствии успешно воспринят гуманитар-
ными науками, о чем свидетельствуют труды представителей
тартуско-московской семиотической школы, а также работы
современных лингвистов и литературоведов. Под моделью
мира В. Н. Топоров понимал «сокращенное и упрощенное от-
ображение всей суммы представлений о мире внутри данной
традиции, взятых в их системном и операционном аспектах».5
Не принадлежа к понятиям эмпирического порядка, модель
мира выводится из своих воплощений в культуре. В систем-
ном аспекте к основным родовым параметрам модели мира
исследователи относят универсальность, прототипичность и
структурную организацию. Универсальность проявляется, по
замечанию В. И. Постоваловой, в том, что модель мира
«в каждой культуре состоит из набора взаимосвязанных уни-
версальных понятий, к которым относятся такие понятия, как
время, пространство, изменение, причина, судьба, число».6
Другими словами, модель мира имеет в своем арсенале базис-
4 Альберт Эйнштейн, «Вопросы космологии и общая теория относитель-

ности», пер. А. Базя [и др.], в Собрание научных трудов, в 4 т. (Москва:
Наука, 1965), I, 605.
5 В. Н. Топоров, «Модель мира», в С. А. Токарев, ред. Мифы народов мира:
энциклопедия, в 2 т. (Москва: Рос. энцикл., 1997), II, 161.

6 В. И. Постовалова, «Картина мира в жизнедеятельности человека», в Роль
человеческого фактора в языке: Язык и картина мира (Москва: Наука,

1988), 16.
20
ные категории, раскрывающие наднациональные и надциви-

лизационные способы организации мира. Эти категории,
в свою очередь, дают основание для семантических противо-
поставлений, к самым общим из которых относится оппо-
зиция положительный – отрицательный.7 Как определяет
Н. К. Рябцева, прототипичность задается тем, что «модель
мира – структура, организация, схема, состоящая из единиц –
элементов и связей между ними; она статична, элементы в ней
не действуют, а ‘фиксируют’, они представляют собой ‘коор-
динаты мира’».8 Устройство мира кодируется системой знаков
(мировое древо, гора, пещера, храм, змей), отмеченных семи-
отической силой обобщения. Отображенные в модели мира
представления имеют структурную организацию. Опираясь
в исходном виде на смысловой комплекс: человек – среда – их
взаимодействие, модель мира обнаруживает человеческий,
природный и социальный уровни в своей структуре. Струк-
турные уровни могут быть изоморфны друг другу, что обу-
словлено, по предположению Т. В. Топоровой, наличием
«пространственно-временного субстрата в основе других кате-
горий».9 Операционный аспект модели мира основан на вза-
имосвязи между обобщенными представлениями о мире и
факторами природного и космологического характера. Це-
лостность мироустройства обеспечивается тремя уровнями по
вертикали (небо – земля – подземный мир) и цикличностью
по горизонтали. Запечатлевая мир в его целостности, модель
является одним из универсальных способов осмысления чело-
века, природы и социума во всей сложности их взаимо-
отношений. Однако статичность модели мира спорна: как
может быть статичной и в то же время универсальной модель
7 Более частные противопоставления объединяются Вяч. Вс. Ивановым и

В. Н. Топоровым в отдельные группы: 1) наиболее общие и абстрактные ха-
рактеристики, не локализованные в пространственном, временном и соци-
альном планах; 2) характеристики, приуроченные к пространственным от-
ношениям; 3) характеристики, приуроченные ко времени, цвету или сти-
хии; 4) характеристики социальных отношений в широком смысле.
(Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров. Славянские языковые моделирующие
семиотические системы (Древний период) (Москва: Наука, 1965), 64.)
8 Н. К. Рябцева, Язык и естественный интеллект (Москва: Academia,
2005), 67.
9 Т. В. Топорова, Семантическая структура древнегерманской модели
мира (Москва: Радикс, 1994), 141.

21
ГЛАВА 1
того, что пребывает в состоянии постоянного движения и раз-

вития?
Постановка вопроса об устойчивых поэтических формах,
в которых запечатлеваются константные проявления мира,
восходит к родоначальнику исторической поэтики А. Н. Весе-
ловскому, полагавшему, что стереотипные формулы словес-
ности фиксируют однородные или сходные впечатления от
действительности, передаются от поколения к поколению и
обновляются за счет нового опыта: «Новое содержание жиз-
ни, этот элемент свободы, приливающий с каждым новым по-
колением, проникает [в] старые образы, эти формы необхо-
димости, в которые неизбежно отливалось всякое предыду-
щее развитие».10 Долговременный процесс образного осво-
ения мира, явленного человеческому сознанию в цепи повто-
рений, приводит к образованию наполненных смыслом форм
из полученных от мира впечатлений. Как отмечает Ольга
Фрейденберг, «в первобытной семантике мы вскрываем пре-
жде всего картину мировой жизни, того, что происходит во-
круг днем и ночью, на земле и в обществе, под землей и на не-
бе».11 Названные формы выражения улавливают суточную и
годовую событийность жизни первобытного человека, согла-
сующуюся и объясняющуюся движением небесных тел. В све-
те ритуально-мифологических категорий Нортроп Фрай свя-
зывает генезис жанров с сезонными процессами в природе,
оказывающими непосредственное влияние на тональность,
тематику и на сами формы словесного творчества; в Анато-
мии критики (Anatomy of Criticism: Four Essays, 1957) он
утверждает следующее: «Основополагающей формой процес-
са выступает циклическое движение: чередование расцвета и
упадка, напряжения и стагнации, жизни и смерти, которые
задают процессу ритм».12 Из сказанного вытекает идея «миро-
подобия» словесных жанров, «схватывающих» по мере своего
развития повторяющиеся характеристики мира. Данный вы-
вод находит свое концептуальное подтверждение в тезисе
10 А. Н. Веселовский, Историческая поэтика (Москва: УРСС, 2004), 52.

11О. М. Фрейденберг, Поэтика сюжета и жанра (Москва: Лабиринт, 1997),
298.
12 Northrop Frye, Anatomy of Criticism: Four Essays (New York: Athenaeum,
1969), 158.
22
Михаила Бахтина: «В жанрах [...] на протяжении веков их

жизни накопляются формы видения и осмысления опреде-
ленных сторон мира».13
В Структуре художественного текста (1970) Юрий
Лотман перенес проблему формы и содержания мира из
жанровой плоскости на уровень языка культуры, предвос-
хищая тем самым современные теории дискурса. Согласно
Лотману, «язык художественного текста в своей сущности яв-
ляется определенной художественной моделью мира и в этом
смысле всей своей структурой принадлежит ‘содержанию’».14
Данный постулат предполагает рассмотрение языка произ-
ведения литературы (и вообще культуры) в качестве носителя
и выразителя не просто представлений о мире, но и связанных
с ними идеологий, политических и социокультурных мифов.
В этом ключе анализ утопии может выходить далеко за гра-
ницы жанровых категорий и осуществляться на фоне текстов,
которые повлияли на модель мира, предложенную в том или
ином утопическом произведении.
Как отмечалось выше, жанровая история утопии уходит
корнями в мифологию. Генетический код утопии содержится
в мифе о Золотом веке (а также в его базисной модификации
– мифе об Атлантиде) и образе рая на земле. В земледельче-
ской поэме Гесиода Труды и дни (VIII век до н.э.) пере-
сказывается миф о пяти веках жизни человечества; важней-
шим для утопии был век Золотой – время правления Кроноса,
на протяжении которого люди жили в счастливом и безза-
ботном состоянии. Древнеримский двойник Кроноса, Сатурн,
прославился еще и тем, что позволил устраивать карна-
вальные действа, которые способствовали высвобождению
эмоциональной энергии. Карнавал предполагал переоде-
вание царя в раба и наоборот, что означало, по словам
Эллиотта, «изменение ценностей, общественных ролей, соци-
альных норм».15
13 М. М. Бахтин, Эстетика словесного творчества (Москва: Искусство,

1979), 332.
14 Ю. М. Лотман, Структура художественного текста (Москва: Искус-
ство, 1970), 26.

15 Robert C. Elliott, The Shape of Utopia: Studies in a Literary Genre (Chicago:
The University of Chicago Press, 1970), 11.

23
ГЛАВА 1
Самая ранняя концептуализация утопии на основании

мифологических представлений о мире принадлежит, несом-
ненно, Платону. Философ использовал понятие модель для
обозначения космического порядка, мыслимого в терминах
идеального государственного устройства. В фокусе внимания
Платона находились не просто преимущества Золотого века
(диалоги Тимей и Критий), но в первую очередь пути его
достижения (диалоги Государство и Законы). Постигаемые
исключительно разумом, эйдосы, бестелесные первообразы
реальных вещей, послужили строительным материалом для
государства, основанного на принципе целостности. Согласно
Платону, государство – целостная модель, существование ко-
торой гарантирует неразрывную связь между космосом,
жизнью человека и его судьбой. Как обобщает Лешек Клещ,
«Платон [...] создал синтетическую модель мира, в которой
человек снова смог обрести смысл жизни, а общество – мо-
ральный строй; он предпринял попытку в очередной раз сооб-
щить полису сакральность».16
Утопия как жанр обнаруживает связь и с иудейско-хри-
стианским религиозным сознанием, критически противопо-
ставляя образы реального мира миру воображаемому. Теоло-
гическое обоснование такого дуализма восходит к сочинению
О граде божием (413-426) раннехристианского мыслителя
Августина. По его убеждению, земной град и град небесный
«в настоящем веке некоторым образом переплетены и друг
с другом смешаны», хотя они «созданы двумя родами любви:
земной – любовью к себе, дошедшею до презрения к Богу;
небесный – любовью к Богу, дошедшей до презрения к себе».17
Следуя этой риторике, Мирча Элиаде улавливает в утопии
«тоску по раю на земле», которая пронизывает «желание вер-
нуться к истокам, воскресить исходное состояние мира, пере-
жить заново благодать и восторг креационного начала, реа-
лизация которых ожидалась по ту сторону Атлантики».18 По
16 Leszek Kleszcz, Filozofia i utopia: Platon, Biblia, Nietzsche (Wrocław:

Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocławskiego, 1997), 67.
17 Августин Аврелий, О граде божием, пер. с лат. (Минск: Харвест, 2000),
512, 703.
18 Mircea Eliade, ‘Paradise and Utopia: Mythical Geography and Eschatology’, in
Frank E. Manuel, ed., Utopias and Utopian Thought (London: Souvenir Press,
1973), 261.
24
Another random document with
no related content on Scribd:
beating the air with their heads. We had instinctively drawn back
before the grim and loathsome guardians of the secrets of Kamt, but
obviously hesitation was death. Already the reptiles were creeping
up the granite steps towards us; in the thin streak of light we could
see their forked tongues glistening like tiny darts of silver. Hugh had
quickly torn the burnous from off his shoulders; I had done likewise.
“Swiftly does it, Mark,” he said.
“I’ll tackle the left one, Girlie, you the right,” I replied, “and let us
hope to God there are no more of them below.”
As Hugh had said, it was a case of “Swiftly does it!” Our
burnouses were large and heavy, fortunately, and violently we threw
them right over the venomous reptiles and smothered their hisses in
the ample folds of the draperies: then, without looking behind us, we
fled down the steps.
Soon the staircase began to widen, and from below a strange blue
light reached upwards. We could distinguish the walls on either side
of us, of black, polished granite, like the steps, on which our feet
slipped as we flew. We were evidently nearing the bottom, for we
could see a wide archway before us, which seemed to frame in a
flood of weird, blue light, and presently we found ourselves on a
circular landing, supported all round by enormous, massive columns
of the same black granite, smooth and funereal-looking, without a
trace of carving or ornamentation of any kind.
Each side of the stairway we could dimly distinguish the
monstrous feet and legs of some huge figures, the bodies of which
were lost above us in the gloom. In the centre stood a massive tripod
of bronze, supporting a bowl of the same dark metal from which
issued a blue flame, that flickered weird and ghostlike over the
polished stone, leaving dark, impenetrable shadows behind the
pillars, and making the air oppressive with the penetrating fumes of
incense and burning herbs.
At the farther end of this hall a curtain made of some dull black
stuff hung in heavy folds, and beyond it we could faintly hear the
murmur of a distant chant, accompanied by some stringed
instruments and drums.
“There is nothing for it, Mark, but to go straight on,” said Hugh;
“the burning incense and the pillars suggest to me the rear of some
temple through which probably the condemned criminals have to
pass on their last journey. We must trust to our good luck that we are
not discovered in the very place where we have the least right to be.”
We crossed the great black hall, and Hugh pushed aside the
curtain!…
It seemed like the sudden bursting of golden dawn after a dark
night. Behind and all round us, black granite, dull bronze, dense
shadows, the atmosphere of a threshold to the grave; before us, a
glittering radiance of gorgeous colours, a vista of marble columns
and golden pillars, a vision of splendours in enamels and gems such
as we, in our sober, Western civilisation, have never even dreamed
of.
Immediately in front of us, occupying the centre of an inner
sanctuary, there towered upon a pedestal of burnished copper and
gold a mammoth figure carved in rose-coloured spotless marble. As
we were behind the figure we could only see high above us, half lost
in a hovering cloud of incense, the gigantic head crowned with a
tiara which literally blazed with gems. A flight of steps covered with
sheets of polished copper led up to the statue of the god, and on
each step an immense bronze candelabrum stood, supporting great
bowls, from which a flickering blue flame emerged, throwing fantastic
and ghostly lights on the dull red of the copper, the purity of the
marble, the jewels on the head of the god.
The roof above us was lost in the clouds of incense and burning
herbs, but from it somewhere high above our heads there hung on
metal chains innumerable lamps of exquisite design and
workmanship. A solemn peace reigned in the majestic vastness of
the temple, only from somewhere, not very far, a sweet, monotonous
chant reached our ears, sung by many young, high-pitched voices,
and accompanied by occasional touches on stringed instruments
and beating of muffled drums.
Cautiously we advanced round the pedestal of the god and looked
straight before us. The inner sanctuary was divided from the main
body of the temple by a gossamer veil of silver tissue, which looked
almost like a tall cloud of incense, rising up to the invisible roof and
floating backwards and forwards with a gentle, sighing sound when it
was fanned by a sudden current of air. Through it we could only
vaguely see row upon row of massive marble pillars of the same
rose-hued marble, stretching out before us in seemingly interminable
lengths, and here and there great tripods of bronze, with bowls filled
with many-coloured lights, which flickered on the granite floor and on
the columns, bringing at times into bold relief bits of delicate tracery
or quaint designs in bright-coloured enamels. The picture, low in
tone, delicately harmonious, in a blending of blue and green and
purple, was a perfect feast to the eye.
Hugh had left the protection of the great pedestal and had just
stepped forward with a view to exploring further the beautiful building
into which Fate had so kindly led us, when the chant we had heard
all along suddenly sounded dangerously near, and hastily we both
retreated up the copper flight of stairs, and each found shelter
immediately behind the huge marble tibias of the presiding god.
In spite of danger and risks of discovery, I could not resist the
temptation of craning my neck to try and catch sight at last of the
inhabitants of this strange and mystic land, and I could see that
Hugh’s dark head also emerged out of his safe hiding-place.
Beyond the filmy, gossamer veil something seemed to have
detached itself from the gloom and the massive pillars and was
slowly coming towards us. I almost held my breath, wondering what
my first impression would be of the great people we had come so far
to find.
They advanced in single file, and gradually the outline of the most
forward became clearer and more distinct. They were young girls
draped in clinging folds of something soft and low-toned in colour;
they walked very slowly towards the inner sanctuary—straight
towards us, as I thought. Some held quaint, crescent-shaped harps,
from which their fingers drew low, monotonous chords. Others beat
the sistrum or a small drum, and all were chanting with sweet, young
voices the same invocation or prayer, which had been the first sound
of life that had greeted us from beyond the gates of Kamt. There
were a hundred or more of these fair daughters of the mysterious
land, and fascinated, I gazed upon them and listened to their song,
heedless of the danger we were running should we be discovered.
They looked to me as if they had been carved out of an old piece of
ivory; their skins looked matt and smooth, and their eyes—
abnormally large and dark—stared straight before them as they
approached.
The foremost one I thought must be looking absolutely at me, and
I, as if enthralled, did not attempt to move; and then I saw that those
eyes, so brilliant and so dark, stared unseeing, sightless before
them.
The first songstress had passed and turned, still leaving the
gossamer veil between us; the second followed, and then another
and another. They all filed past us, walking slowly and beating their
instruments, and grouped themselves on the steps of the sanctuary,
some crouching, others standing, and each as she turned and
passed stared straight before her towards the god, with the same
lifeless, sightless gaze.
I shuddered and looked towards Hugh. He too had noticed the
vacant look of the young girls; he too stared at them, pale and
appalled, and I guessed that he too wondered whether Nature had
smitten all these young beings in the same remorseless way, or
whether the same hands that cast out their fellow-creatures from
their homes and doomed them to slow starvation in the wilderness
had taken this terrible precaution to further guard the mysteries of
the land of Kamt.
But we had no leisure to dwell for any length of time upon a single
train of thought. The picture, full of animation and gorgeousness,
changed incessantly before our eyes, like a glittering pageant and
ever-moving, brilliant kaleidoscope. Now it was a group of men in
flowing yellow robes, tall and gaunt, with sharp features, and heads
shorn of every hair, till their crowns looked like a number of ivory
balls; now a procession of grotesque masks representing heads of
beasts—crocodiles, rams, or cows, with the full moon between their
horns; now a number of women with gigantic plaited wigs, which
gave their bodies a grotesque and distorted appearance; and now
stately figures carrying tall, golden wands headed with sundry
devices wrought in enamel and gems. And among them all there
towered one great, imposing, central figure, who, after he had stood
for awhile with arms stretched upwards facing the mammoth god,
now turned towards the multitude of priests and priestesses, and in a
loud voice pronounced over them an invocation or a blessing. He
was an old man, for his face was a mass of wrinkles, but his eyes,
dark and narrow, shone with a wonderful air of mastery and
domination. His crown was shaved, as was also his face, but on his
chin there was a short tuft of curly hair standing straight out—an
emblem of power in ancient Egypt. Over his white flowing robes he
wore a leopard’s skin, the head of which hung over his chest, with
eyes formed of a pair of solitary rubies.
Fortunately the gossamer veil still hung between us and the group
of priests. The sanctuary itself was more dimly lighted than the main
body of the temple; we therefore had not yet been discovered, and if
no one pushed aside the protecting curtain we were evidently safe
for the moment.
Suddenly a terrific fanfare of silver trumpets and beating of metal
gongs, accompanied by prolonged shouting from thousands of
throats, prepared us for another tableau in the picturesque series.
CHAPTER VII.
THE TEMPLE OF RA
This time it was a litter, which, borne on the shoulders of swarthy,

abnormally tall men, detached itself from the distant shadows, and
as it approached, suddenly one and all, priests and priestesses,
songsters and harpists, prostrated themselves on the ground,
touching the granite floor with their foreheads. Only the tall central
figure—the high priest evidently—remained standing with arms
outstretched, as if in benediction, towards the approaching litter. On
it, in the midst of rose-silk cushions and draperies, which helped to
enhance the ghastly pallor of his face, there reclined a man—little
more than a youth, yet with the foreshadowing of death marked in
every line of his countenance: in the deep, sunken eyes, the wax-like
tone of the skin, the damp, matted hair which clung to the high
forehead, polished like a slab of ivory. He looked strangely pathetic
as he lay there, surrounded by so much richness and pomp, his
head trembling beneath the weight of a gigantic diadem—the double
crown of Egypt, in crimson and white enamel chased with gold, with
the royal uræus encircling the pallid brow—the crown, in fact, which
is so familiar to every reader of Egyptian mysteries, the crown which
told us more plainly than any of the wonders we had seen hitherto
that we had penetrated in very truth to the midst of the great people
who gave to the astonished world the first glimpses of a wonderful
and vanished civilisation.
Hugh, I could see, was, with sheer excitement, almost as pale as
the great Pharaoh who lay upon his gorgeous litter; for Pharaoh he
was, ruler of a Lower and Upper Egypt, the same as those of his
ancestors, of whom we poor Western folk have known, and as all
those of whom we know nothing must have been, since they brought
their high civilisation, their gorgeous art, their knowledge and beauty
to this mysterious oasis in the midst of the ocean of wilderness.
Heavily enough did the noble diadem seem to rest upon the head
of the present scion of a thousand kings. Half-fainting he lay among
the cushions, while his hands, which were covered with rings and
gems, toyed listlessly with a pair of tiny apes, who disturbed the
solemn majesty of the temple by their shrill and incessant chatter,
while I felt my very brain reeling when I realised that I, Mark Emmett,
M.D., of London, a prosy British medical practitioner, was absolutely
gazing with my own eyes at a living, a breathing, a real Pharaoh.
A large retinue of trumpeters and gorgeous attendants, too
numerous and wonderful for my poor reeling senses to take in all at
once, were standing round the Pharaoh’s litter, which was placed a
little to the left of the solemn high priest; then suddenly, once again,
all those present beat the ground with their foreheads, and I saw a
second litter approach, borne by eight men of almost negro-like
complexion. This litter was draped in funereal black, with here and
there a glint of gold and jewels, and on it there half crouched, half lay
a most beautiful woman. She could not have been very young, for
there was an obvious look of maturity about her voluptuous figure
and graceful pose, but the black of the draperies set off to perfection
the ivory whiteness of her shoulders and arms. (A fact of which I
doubt not but that the lady was fully aware, for surely the daughters
of this mystic country have some of the charming weaknesses of
their more sophisticated sisters of the North.) Her small head looked
regal beneath the lovely diadem, in shape like a crouching ibis,
which we all know so well, and from the top of her head to her tiny
sandalled feet she seemed one gorgeous glittering mass of gems.
Her garment—the little of it there was—was clinging soft and silky,
and of the same most becoming funereal hue.
Her litter had been placed beside that of the Pharaoh, of whom I
vaguely wondered if he were her husband, for he seemed, in spite of
his ailing look, to be a great deal younger than she. Round the two
central personages I caught sight of a great many people, some with
tall wands, others with garments covered with devices and
hieroglyphics, of groups of naked slaves, and of musicians with
sistrum and harps.
The high priest and his satellites were standing with their backs
towards us, in a dense group facing the Pharaoh and the royal lady. I
could not see what they were doing, but heard the high priest recite
one after another a number of short invocations, and presently I
heard the bleating of a lamb, while the priestesses again intoned one
of their monotonous chants. I was thankful then that I could not see
what was going on—a sacrifice, no doubt, to the deity behind whose
tibia we crouched. Then the high priest raised his voice, and even
my unscholarly ears caught, clearly and distinctly, the words, which
he uttered slowly and solemnly in the language which the scientific
world of Europe has believed to be dead:
“Oh, arise, Ammon-Ra! Thou self-creating God!
“Isis and Nephthys attend upon Thee!
“Ra! Thou, who givest all goodness, Ra! who dost Thyself create!
“Thou hast caused the vault of heaven to rejoice, by the greatness
of Thy soul!
“The earth of Kamt doth fear Thee, oh, Sparrowhawk, that art
thrice holy! oh, Eagle, that art blessed!
“Oh, great lion, who defendest Thyself, and dost ope the way to
the ship of Sekti!
“King of Heaven! Lord of the Earth! Great image in the two
horizons of Heaven!
“Ra! Creator of the world!
“May the son of Osiris, Pharaoh, the Holy, be reverenced through
Thy merits!
“Hail to Thee!
“Descend on the Pharaoh! Give him thy merits in Heaven, Thy
powers upon earth!
“Oh, Ra, Who hast made the heavens rejoice, and made the earth
tremble with holy fear!”
I did not understand every word, but caught the general tone of the
invocation, which went on in similar short sentences for some
considerable time, while a smell of burnt flesh began to fill the air,
quickly smothered by a pungent odour of aromatic herbs.
“Behold! Ra has accepted thy sacrifice, oh! Maat-kha, and thine,
oh! holy Pharaoh! He has opened wide the portals of his wisdom to
his High Priest, who stands ready to answer thee, and to advise if
thou wilt question him.”
Then a woman’s voice, deep and musical—that of the Queen—
replied:
“Dismiss thy priests and priestesses, then, for I would be alone
with thee!”
And as solemnly as they had entered, at a sign from the high
priest all rose to their feet and slowly filed out of the temple, till there
remained in the vast building no one, besides ourselves, save the
high priest, and the Pharaoh and the Queen upon their litters, borne
high on the shoulders of their black slaves. (These, I concluded,
were deaf or mute, or both, for they stood as rigid as statues, with a
vacant, semi-idiotic look on their dark faces.)
When the Queen was fully satisfied that her entire entourage had
gone, she raised herself a little on her litter and began eagerly:
“My son is sick unto death, Ur-tasen. Yesterday again a veil like
that of death lay over him for nigh upon an hour. His physicians are
ignorant fools. I wish to know if he will live.”
“Thy son will live for a year and a day,” replied the high priest,
solemnly.
I don’t know where he had gathered this somewhat enigmatical
piece of information. Certainly, if it related to the sick youth before
him, it did not need any spiritual powers to gain knowledge of so
obvious a fact. The Pharaoh, however, if it was his chance of life
which was being so openly discussed, seemed not to trouble himself
about it at all. He yawned once or twice very audibly, and amused
himself by teasing his hideous little apes, taking no heed whatever of
the solemn high priest, nor of the royal lady, his mother.
“Thou art ever ready with evasive answers, Ur-tasen,” said the
Queen, with an impatient frown. “It is meet that the Pharaoh, when
he attains his twenty-first year, shall take unto himself a princess of
royal blood for wife. But if Ra has decreed that the sickness of which
he suffers shall ultimately cause his death, then it is not meet that he
continue ruling over the great people of Kamt, for his hand will soon
be too weak to safely guide their destinies.”
“Ra has placed thee beside the throne of the holy Pharaoh to
guide his hand when it begins to tremble,” said the high priest.
“But when the hand is stiff and cold, Ur-tasen, I have no other son
to share the throne of Kamt with me.”
“Then thy hour will have come, oh, Queen! A woman cannot rule
over Kamt, if there be no husband or son to sit upon the throne
beside her. Thy hour will have come, together with that peace which
Isis doth give to those she loves, and thou wilt be happy, far from the
turmoil of thy court and the glitter of thy crown.”
But this charming prospect did not seem to appeal to the royal
lady, for she leaned forward on her litter, while her small hands
nervously clutched at the black silk cushions.
“There would be no peace for me, Ur-tasen; for if the Pharaoh die
childless, which I fear is Ra’s decree, then my crown and his shall
pass on to the heads of those whom I abhor.”
“If the Pharaoh die childless,” repeated the high priest, calmly, “the
crown must inevitably fall from thy head on to that of Neit-akrit of the
house of Usem-Ra.”
How strange that name sounded in the mouth of the high priest!
Neit-akrit! My Queen, as I used to call her! Neit-akrit, of whom Mr.
Tankerville originally spoke! She had a namesake then in this land
which was her own; or had her shade come wandering back after the
lapse of centuries, to fascinate our senses and our minds with the
mystic charm of her personality? Evidently, however, Queen Maat-
kha was not under the magic spell of that name as I was, for a look
of violent rage and hatred suddenly marred all the beauty of her
face.
“Thou liest, Ur-tasen!” she said.
“Woman! Queen though thou be,” retorted the high priest, “hold
thy sacrilegious tongue, lest thou see the heavenly thunder crush
thee and thy throne before the feet of Ra!”
Humbly Maat-kha bowed her proud head at this severe reprimand,
and it was with softened, almost appealing tones that she said:
“I hate Neit-akrit of the house of Usem-Ra.”
“The gods care naught for human loves or hates,” pronounced the
high priest, coldly.
“Neit-akrit is young…”
“And the gods have made her fair to look upon,” said the high
priest, with more enthusiasm, I thought, than his venerable
appearance warranted.
“She is vain and frivolous,” added the Queen, with unconcern,
which was obviously affected, for I could see that she was watching
the effect of her words upon the priest’s face, “and she seldom gives
offerings to the gods and their priests.”
“Age will bring wisdom,” he replied quietly.
“It will not, Ur-tasen,” she began with more vehemence, while she
raised herself on her litter and drew closer to the priest. “See! I have
brought here rich offerings for Ra; emeralds from my mines beyond
Se-veneh, sapphires and rubies from Ta-bu. I have brought ostrich
feathers as long as a man’s arm, and oil from the sacred tree of
Hana, in the garden of my palace. I have brought thee rare pigeons
from my aviaries, and an ibis whose plumage is like the opening
petals of the lotus blossom. I have brought thee enough gold dust to
strew the steps of the altar of the god. Rich gifts and rare, sweet
herbs and brilliant gems, that thou mayest pray to Osiris, that he find
some other head on which to place the crown of Kamt, than that of
hated Neit-akrit.”
“But she is thine own sister’s child! Thou canst not hate her. Thou
wouldst not see the crown of Kamt on the head of a stranger?”
I thought this a very weak speech on the part of the high priest.
Evidently the visions of those emeralds and sweet-scented herbs, or
perhaps the pigeons from the royal garden, had shaken his
enthusiasm for the absent Neit-akrit.
“I humbled myself before her and asked her to wed my son. She
laughed at me and vouchsafed no answer.”
At this point, for the first time, the sick youth showed some interest
in the conversation; he pushed the chattering apes roughly to one
side, and over his pale, wan face there came such a look of acute
mental suffering that, for the first time since I had trodden upon this
strange land, my heart felt the presence of a fellow-being and went
out to him accordingly.
Then the Queen made a sign to one of the black giants who stood
behind her, and he came forward carrying a gold casket, which he
placed on the ground before the high priest. I could not see its
contents, but noticed how Ur-tasen made pretence of looking above
and beyond it, and concluded that they must have been very
tempting.
“Ten white oxen await outside, oh, Ur-tasen,” whispered the
Queen; “each is laden with two caskets, the contents of which are
richer far than these.”
“But what dost thou ask of me?”
“Give life to my son!”
“The gods alone can do that. I am but mortal. Death is in my
hands, but not life.”
“Let me wed again; I am still young, still beautiful; while my son
lives, I am still a queen.”
“I cannot forbid thee to do what thou wilt; but the people of Kamt
will rise against thee if thou placest one of thy subjects in the bed of
Hortep-ra, the most holy. There are no royal princes old enough to
wed with thee.”
“They will not rise,” she urged, “if thou wilt but tell them that it is
the will of Ra that I should wed again.”
“Woman, wouldst thou urge me to blaspheme?” he retorted in holy
wrath, but she repeated:
“Ten more white oxen await at my palace, and in the caves
beneath my chambers there are bars of gold which I would give to
thee.”
“And Osiris would smite me for the blasphemy,” said the priest.
“What good are thy treasures to me if my bones lay whitening in the
grave?”
“Ur-tasen!” she pleaded.
But the high priest turned suddenly towards the mammoth figure
behind which we crouched, and holding aside the gossamer veil of
silver tissue which divided the inner sanctuary from the suppliant
Queen, he pointed upwards at the gigantic majesty of the god and
said:
“I tell thee, woman, that, Queen as thou art, thou canst not change
the thread of thy destiny. The crown of Kamt, after hovering on the
head of thy ailing son, will descend on that of Princess Neit-akrit. Ra,
who sits up there enthroned, guarding the gates of the valley of
death, could alone, through some awful and terrible upheaval,
change the course of the future of this land by descending himself to
sit upon its throne.”
The priest had spoken very solemnly, and his voice, sonorous and
clear, went echoing through the majestic vault of the temple. The
Queen, who evidently, in spite of her petty hatred and arrogance,
was a devout worshipper of the god, had looked upwards with awe
and reverence, while in her eyes I could see that she had realised
the crumbling of her last, most cherished hope.
Suddenly, as she looked, I saw a curious change pass over her
face; her eyes gradually dilated, her lips were parted as if to utter a
cry, her cheeks from ashy pale turned to vivid red, and, stretching
forth her jewel-laden arm, she pointed towards the god with
trembling hand. The sickly youth, too, was looking in our direction
with face as pale as death, while the high priest appeared to tremble
from head to foot, as his hand grasped the gossamer tissue of the
veil. Then I saw that Hugh Tankerville, with head bare and erect, had
come forward from his hiding-place and was standing facing the
temple, on the very pedestal of its god. Each side of him, from the
bronze tripods, a blue and a purple light threw a flickering radiance
upon his tall, commanding figure and his fine dark head, and I must
confess that had I not known that he was my old friend, Hugh
Tankerville, I should most willingly have admitted that he might be
the personification of a pagan deity.
There was a long and awful pause, during which I almost could
hear the anxious beating of five human hearts, then the high priest
murmured:
“Who, and what, art thou?”
“Thou spakest of Ra,” replied Hugh. “He sent me.”
“Whence comest thou?”
“I come from the land where dwelleth Osiris and his bride, the
glorious Isis, where Ra sitteth in judgment, and where Horus
intercedes for the dead, whom jackal-headed Anubis has guided to
the judgment throne of the Most High.”
“And what is thy will, oh, stranger, who hailest from the land where
dwelleth Osiris?”
Hugh calmly pointed towards the Queen, who was still looking at
him, wrapt in superstitious ecstasy.
“To wed that woman and sit upon the throne of Kamt.”
PART II.
MEN-NE-FER
CHAPTER VIII.
THE IDOL OF THE PEOPLE
When I look back, dispassionately now, upon the awful moment

when Hugh Tankerville so suddenly thrust himself into the political
turmoil of this strange land, I quite see that he then seized, with
characteristic presence of mind and boldness, the only opportunity
there was of saving both our lives. Knowing the priests of Ra as I did
subsequently, with their almost maniacal hatred and terror of the
unknown, their dread of the stranger, whose existence, after five
thousand years of isolation, the most learned amongst them only
dimly guessed, I feel convinced that, had Hugh then not assumed
the daring rôle, which he kept up afterwards with such marvellous
histrionic powers, our lives would, at that moment, not have been
worth two minutes’ purchase. But at the time I was literally staggered
by the sublime insolence of his proceeding. To have hoodwinked a
dying maniac in the wilderness was one thing, but to think of leading
an entire population—of the size of which we had not the faintest
conception—by the nose, including the somewhat aggressive
feminine ruler thereof and a host of priests, was quite another matter.
Breathlessly I waited when Hugh had formulated his modest
request. The high priest, with one trembling hand still holding back
the gossamer veil, was staring at the intruder with great, wondering
eyes, while in the Queen’s face a look of superstitious dread and one
of slowly-awakening hope struggled for mastery. The Pharaoh’s thin
sallow face was inscrutable as a waxen image. He, too, stared at
Hugh for a moment, then presently he yawned audibly, as if the
advent of any celestial emissary was a matter of complete
indifference to him, and turned to the more congenial companionship
of his bald-faced chattering apes.
A few minutes—an eternity I thought them then—elapsed in this
breathless silence, while to my excited fancy it seemed as if I could
hear the beating of my own heart; then Hugh, beckoning to me to
follow him, walked down the metal steps and stood at the foot of the
sanctuary, framed in by the clouds of the gossamer veil, himself the
most impressive thing in this strangely impressive place. His great
height, his fine erect carriage, his air of indomitable will and
masterfulness, his handsome head, rendered almost spiritual-looking
by the long fast and enforced asceticism, seemed all to tower over
this land, which was still unknown to him, and over its few awestruck
representatives.
He took no heed of the priest, but looked straight at the woman,
throwing into his gaze that strange, almost mystic attraction which I
myself had so often felt. After a while we heard like a soft sigh, an
appealing whisper, a woman’s voice repeating:
“Who art thou?”
“The wandering soul of Khefren, come back to Kamt to claim his
own again.”
“Khefren?”
“Far out, oh, Queen, beyond the valley of death, where flows the
sacred river, by whose shores thy ancestors were born and were
great, Khefren left a record of his glory and his might, and to-day,
after five thousand times the seasons of the year have been and
have gone again, Osiris sent his soul back into my body that I, too,
might bring glory and might to the beloved land.”
“And this?” she asked, pointing to where I, puzzled, amused and
humble, stood waiting to know what my share in this wonderful
drama was to be.
“He is my second self,” said Hugh, “placed by my side by Ra
himself, to love, to counsel and to protect.”
The Queen raised herself from her litter, and placing her tiny
sandalled feet upon the marble floor she walked slowly but
unhesitatingly towards Hugh. She certainly was exceedingly
beautiful, tall above the average, with queenly bearing, magnificent
eyes, and rich, voluptuous figure: but somehow, as she walked, with
the shimmering folds of her black gown clinging tightly round her,
she reminded me of the two grim guardians at the gates of Kamt, up
there beyond the granite halls, and I did not envy Hugh his luck.
Immediately in front of us stood the sacrificial altar, on which the
lamb had been offered up to Ra with such astonishing results, and
on it was the casket with which the Queen had tried to win over the
high priest to her views. She skirted the altar, and coming close to
Hugh, she knelt down at his feet, and looking up at him, she said:
“The will of Ra be accomplished upon thy servant;” and she
added, turning to the high priest: “The sacrifice thou hast offered for
me to the gods has brought me peace and happiness. Command the
slaves of the temple to bring forth the oxen, laden with the gifts
which I, in my gratitude, do offer thee.”
It was impossible to conjecture what the thoughts of the solemn
and learned Ur-tasen were during this brief scene. Superstition
struggled vigorously with reason beneath that shaven crown of his;
greed too, I thought, played an important part in the workings of his
conscience. He certainly was more than puzzled as to how we had
got into the inner sanctuary, while our fair skins obviously disclaimed
any idea that we were natives of his own country. How much he
knew of the existence of a great world beyond the wilderness and
outside the gates of Kamt, I only found out afterwards; for the
moment superstition, after a brief struggle, obtained the upper hand,
and after a few seconds of terribly anxious suspense, I saw that the
high priest of Ra was prepared, at any rate outwardly, to accept the
stranger as the emissary of the gods, which he had proclaimed
himself to be. Silently he dropped the gossamer curtain, which
closed in with a soft rustle behind us, making a shimmering
background for Hugh’s tall figure, with the beautiful woman kneeling
at his feet.
Then Ur-tasen walked up to the middle of the temple, where on a
tall pedestal there stood a gigantic gong: he took the mighty clapper,
and with vigorous arm thrice struck the metal, till the sound went
echoing in deafening clamour, like continued claps of thunder,
through the vastness of the building. And, as he struck, from
everywhere doors were opened, and curtains pushed aside, letting in
floods of light into the gloom. The shorn priests, in their robes, and
those with marks of beasts, returned, followed by the blind
priestesses, who chanted in monotonous tones their invocation to
the god. And from everywhere crowds of people poured in, men and
women, tall and slenderly built, with dark, almond-shaped eyes, and
warm olive complexions. They filed in, in hundreds and thousands,
some in gorgeous garments, others with but a loin-cloth round their
waists, rich and poor, evidently, humble and mighty, but all stood still
as they caught sight of Hugh at the foot of the altar of their god,
standing erect, while their Queen knelt humbly at his feet.
Then the high priest, who was on the left of the altar surrounded
by his priests, began to speak in loud and solemn tones:
“Oh, people of Kamt, ye specially citizens of Men-ne-fer, behold
the great and glorious mysteries of Ra! Lo! Osiris has given you the
great privilege of being the first to set eyes on him who is beloved of
the gods! The Most High has not willed that the great house of
Memmoun-ra be erased from the face of the earth, and from the foot
of his throne Osiris has sent us his well-beloved. Khefren, who ruled
over the land when the sacred river, of which your forefathers spoke,
flowed from the north to the south, hath come back from the regions
where dwelleth Anubis, to sit upon the throne of Kamt once more. It
is the will of Osiris, of Ra himself, transmitted to you by my mouth,
that you should honour and obey his beloved as you would himself.
People of Kamt, behold your future king!”
The blind priestesses intoned a sort of triumphal hymn. The
people had prostrated themselves face downwards and kissed the
granite floor. I looked across to where, in the midst of rose-tinted
draperies, the sick Pharaoh leaned back against the cushions toying
with his two bald-faced apes. Then, once again in this region of
dreamland, among these people who had seemed so strangely
unreal, I saw that I had before me a bit of genuine human nature. On
the pale face of the invalid, as he looked up at Hugh from under his
heavy lids, a look of absolutely deadly hatred and of contempt
appeared. He had seemingly taken not the slightest notice or interest
in the proceedings, since the first moment of astonishment when we
arrived upon the scene; he seemed entirely engrossed in the difficult
task of slipping a diamond ring over the foot of one of the little apes.
The look had been momentary, and no one, I think, saw it but I. The
next instant he had again yawned audibly and laughed his wonted
sarcastic, dry laugh, as the ugly little beast bit him savagely in the
hand.
A complicated and solemn ritual ensued, with much chanting and
beating of the sistrum and drum. The people, I could see, looked at
Hugh and at my humble self with the same superstitious reverence
and awe with which the Queen had accepted our mystical
appearance. I wondered what passed in the high priest’s mind. The
ten oxen, laden with emeralds, pigeons and other treasures, had
evidently outwardly silenced his doubts, for, at a given moment, he
and all his priests knelt at Hugh’s feet and in turn kissed the ground
immediately in front of him. Then two priests led a sweet little lion
cub by a chain and put it upon the altar, and to my horror I saw the
high priest place a large dagger-like knife into Hugh’s hand. Poor old
Hugh! When he was a boy he could not bear to see me crush a
beetle, and obviously, in virtue of his self-assumed rôle, he was
expected to murder that pretty little creature which, playful as a
kitten, was running round after its own tail, in the very middle of the
sacred altar. I saw he had become very white, and that the sick
youth opposite him was viewing him with a malicious and sarcastic
look, while the high priest and all the people waited. It was a very
palpitating moment, for I was terrified lest Hugh, who must have
been very weak for want of food and the strain of the excitement of
the past few hours, should faint ignominiously at the very foot of the
throne of the god whose beloved he was. What would ensue was
pretty evident. The “casting-out” process of the two defrauding evil-
doers would be swift and sure.
“Shut your eyes, Girlie, it must be done,” I whispered.
And Hugh did shut his eyes and pulled himself together with an
almost superhuman effort. I followed him to the altar, and held the
little creature for him, ready to guide the knife, so that death might be
instantaneous. But though he was as pale as death, Hugh’s hand
was quite firm; only when the blood flowed freely from the cub’s
throat on to his hand, he tottered and his lips became livid.
Fortunately I was near him, and imperceptibly was able to support
him, while everyone was engrossed in listening to the solemn
invocation, or rather commands, which the high priest spoke over the
accomplished sacrifice.
“People of Kamt, in the name of Osiris I enjoin you to reverence
his beloved!
“In the name of Isis, the goddess whose image illumines the nights
of Kamt, and makes them beautiful above all, I enjoin you to look
upon him as your future lord and king!
“And in the name of Ra, the great and awesome mystery, who
buildeth up every throne and maketh every empire, I enjoin you to
swear fealty to him, to his children and to his children’s children as
the ages roll away!”
Then he raised his hands aloft and pronounced a solemn blessing
over the assembled multitude.
“May the blessing of Ra rest upon your heads!
“May Osiris make your land fruitful and rich!
“May Isis give you grace and wisdom, and to your daughters
beauty above all the children of men!
“And at your death may Horus intercede for you before the
awesome judgment seat of the forty-two judges!
“Whilst the hand of Anubis guides your souls to eternal rest and
peace!”
The blind priestesses swung their golden censers towards us, and
very soon Hugh stood enveloped in a sweet-scented cloud, through
which his tall figure appeared swathed in the white drapery, and
dimly lighted from behind by the sanctuary lamps, which threw
flickering blue rays round his head, like some ghostly halo.
After a few moments of absolute silence in the vast and crowded
building, the Queen rose to her feet and said to Hugh:
“Will my lord honour the dwelling of his servant by his presence?”
And she led him to her litter, where she invited him to sit beside
her. I followed and stood close to Hugh, for he had contrived to
whisper, as he brushed past me:
“Keep near me, old chap. Don’t let them divide us whatever
happens!”
The eight black giants had already raised the Pharaoh’s litter aloft,
and he was being borne away among a crowd of prostrate figures,
across the vast aisle of the temple. He took no notice, however, of
his adoring subjects; contemptuously he passed them by, and as his
litter disappeared through the wide portals beyond, I could still hear
his audible yawns and his loud, sharp, sarcastic laugh.
The Queen and Hugh were also hoisted upon the shoulders of the
bearers, and I was allowed to walk by his side, while a crowd of
gorgeous personages, with wands of office, of attendants and of
slaves, closed in behind us and followed in solemn procession.
If the picture of the temple of Ra, with its antechamber of black
granite, its mysterious vastness, its blind priestesses and solemn
priests, had been impressive and majestic, certainly that which lay
before us, as we emerged through the open portals, was radiant and
bright and beautiful above all: the air was sweet and balmy as an
English June, and filled with the penetrating and pungent odour of
thousands of mimosa trees and acacia blossoms, and with the
sounds of innumerable songs from myriads of bird throats. The sky
was cloudless and blue, and from the top of the gigantic marble
steps where we stood we could see the city nestling at the foot of the
range of frowning hills which divided it from the arid desert waste.
The houses were tall and square, with flat roofs supported on
massive columns, which glittered with quaint arabesques and
devices in tones of exquisite enamel, and between them, forming the
streets, broad canals were cut, the waters of which, clear and blue,
scintillated as with myriads of gems; on the canals innumerable
boats, with tall prow and poop high above the water’s edge, in shape
like a crescent moon, flitted busily along. Some were laden with piles
of orange and scarlet fruit, and mountains of flowers, all of which
threw vivid patches of colour on the canvas as they glided swiftly by.
The granite of the houses was a soft-toned pink, and over some of
the ponderous gateways huge carvings, covered with enamel,
towered between clumps of date palms and acacia trees; and far
ahead before us, sharply outlined against the dome of the sky, there
rose, awesome, mysterious, majestic, the great and wonderful
pyramids, the tombs of the kings of Egypt.
Ay! the picture was truly gorgeous, a realisation of all the beauties,
the art, the colours of which scientists tell us, in words which, as I
recalled them then, seemed hollow and tame. A picture such as dear

Documentupload 585

Uploaded by

Copyright:

Available Formats

Documentupload 585

Uploaded by

Document Information

Original Title

Copyright

Available Formats

Share this document

Share or Embed Document

Sharing Options

Did you find this document useful?

Is this content inappropriate?

Copyright:

Available Formats

Documentupload 585

Uploaded by

Copyright:

Available Formats

■■■■■■ ■■■ ■■■■■■ ■■■■

Starting Out The c3 Sicilian 1st Edition John Emms

English Grammar Exercises with answers Part 4 Your

Encountering the Goodness of God 90 Daily Devotions

The Royal British Legion 90 Years of Heroes Matt

Sweet Vegan Treats 90 Recipes for Cookies Brownies

Ethics in the Real World 90 Brief Essays on Things that

The Perfect Soup Menu A Must Have Cooking Guide To 90

Unstoppable A 90 Day Plan to Biohack Your Mind and Body

Roman Mnich (redaktor naczelny)

OPUSCULA SLAVICA SEDLCENSIA

Утопия как модель мира:

Utopia as a World Model:

Prof. dr hab. Natalia Kovtun (Katedra Literatury Światowej i

Dr hab. Tatsiana Autukhovich (Katedra Filologii Rosyjskiej i

Na okładce z przodu wykorzystano zdjęcia ‘Occupy Stockholm’

Na okładce z tyłu wykorzystano zdjęcia ‘Soyez réalistes,

Redakcja techniczna, skład i łamanie

© Uniwersytet Przyrodniczo-Humanistyczny w Siedlcach

For my parents – Ivan and Anastasiya,

Preface and Acknowledgements….………………………………………….ix

Введение. Краткий экскурс в историю утопиологии…………….1

Глава 1. Генезис утопии как жанра и модели мира………………19

Глава 2. Морфология классической утопии…………………..…...37

Глава 3. Размыкание границ и редукция утопии

Preface and Acknowledgements...…………………………………………ix

Introduction. A Brief Excursus into the History

Chapter 1. Genesis of Utopia as a Genre and a World Model………19

Chapter 2. Morphology of Classical Utopia……………………………..37

Chapter 3. The Expansion and Reduction of Utopia

PREFACE AND ACKNOWLEDGEMENTS

Had I the heavens’ embroidered cloths,

William Butler Yeats,

In Utopia as Method: The Imaginary Reconstitution of Society

whatever contested images of a better future emerge, they will,

1 Ruth Levitas, Utopia as Method: The Imaginary Reconstitution of Society

Russell Jacoby recorded in his 1999 study The End of Uto-

We are increasingly asked to choose between the status quo or

gion and the Death of Utopia (2007), he links utopia to Christian

provenance in the dominant economic system.6 The totality of this

6Levitas, Utopia as Method, 220.

(London: Verso, 2011), 5-6.

More recently, the concept of world model has received phi-

9 Archie J. Bahm, The Philosopher’s World Model (London: Greenwood Press,

features in English utopian fiction in the 1870s-1960s. We thus

12See H. G. Wells, A Modern Utopia [1905] (Lincoln: University of Nebraska

lization of mythological and religious sensibility, this code evolves

otherwise. This chapter concludes by defining utopia. Utopia is a

14 Aldous Huxley, ‘Introduction’, in Samuel Butler, Erewhon (New York: Pynson,

[1883] (Cambridge: Cambridge University Press, 2010), 8.

generic boundaries. Butler achieves this through the figure of con-

further possibilities for research and current socio-political ref-

Butler and Aldous Huxley’ was found questionable because worlds,

Границы и пограничья утопии имеют в первую очередь дис-

мощного государственного аппарата и системы тотального

ственно, одним из последних романов, вписывающихся в ка-

литературного явления, реализуемые через его связь с ради-

Утопия становится объектом научной рефлексии в 80-е

3 Фридрих Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке, пер. с нем.