Алексей Фёдорович Мерзляков

Может быть, некоторые скажут, что у нас литература ещё не весьма богата и не может удовлетворить всем требованиям общества; что критика ещё не найдёт обильного для себя поля и что ею заниматься рано. <…> Мы уже имеем превосходных писателей почти во всех родах словесности. Один Державин представляет огромнейший, разнообразный сад для ума и вкуса разборчивого! <…> Но на что, возразят, касаться сих почтенных имён? Они уже освящены общим мнением! — Странное благоговение к мужам великим — думать, что мы делаем им честь, когда не смеем заглянуть в их сочинения, не смеем сказать об них ни слова! Такого рода уважение похоже на набожность китайцев, благоговеющих перед старыми своими книгами, которые, будучи неприступны для ума просвещённого, остаются корыстию мышей и времени! <…>
Почему же мы, имея такие сокровища на языке российском, хотим знать их только по имени или, что ещё хуже, повторять об них чужие мысли, часто неверные? Для чего самому не иметь своего мнения, самому не наслаждаться? Мне докажут, что мнения мои ложны — отступаюсь; но я человек и имею право — мыслить. Но у нас мало писателей! Итак, хотите ли, чтоб их число умножалось? Будьте к ним внимательнее, или то же, разбирайте их; от этого они умножаются и скорее достигают совершенства. Умножаются — почему? Внимание публики возбуждает соревнование.^[1][2]

Из рук свирепой смерти хладных
Я лавры рвал, себя губил.
Идущий вслед за гордой славой,
Коварства сети попирал;
Сын зависти, свой взор лукавый
Потупив, часто воздыхал.

Атлант! сын Норда знаменитый,
Держащий росски небеса,
Венцом столетних сосн покрытый,
Твои пою я чудеса! <…>
Росс скажет — и высоки горы
За ним против врагов пойдут,
Из медных уст своих соборы
Смертей и ужасов прольют.
Речет — и вдруг Рифей кремнистый
В пучины скатится морей
И между гор на Норде льдистых
Чело поднимет, как трофей;
И слава из зарей там бледных
Венец ему блестящ сплетёт.

Чернобровый, черноглазый,
Молодец удалый,
Вложил мысли в моё сердце,
Зажёг ретивое!
Нельзя солнцу быть холодным,
Светлому погаснуть;
Нельзя сердцу жить на свете
И не жить любовью!

Подайте мальчику на хлеб:
Он Велизария питает. <…>

Врагов отечества сразил,
Но сам сражён был клеветою.^[3]

Вылетала бедна пташка на долину, <…>
Не скликай ты родных деток понапрасну —
Злой стрелок убил малюток для забавы,
И гнездо твоё развеяно под дубом.
В бурю ноченьки осенния, дождливой
Бродит по полю несчастна горемыка,
Одинёхонька с печалью, со кручиной;
Черны волосы бедняжка вырывает,
Белу грудь свою лебедушка терзает.
Пропадай ты, красота, моя злодейка!
Онемей ты, сердце нежное, как камень!
Растворися, мать сыра земля, могилой!

Среди долины ровныя,
На гладкой высоте,
Цветёт, растёт высокий дуб
В могучей красоте.

Высокий дуб развесистый
Один у всех в глазах;
Один, один, бедняжечка,
Как рекрут на часах!^[3]

Чертоги праздности возносятся блестящи
На пепле пламенем чреватыя горы,
Являются сады и рощи говорящи,
Веселий и забав приветные шатры;
И звуки сладких лир, и песни обольщенья…
Обман! — То всё скорбей, недугов облаченья,
Без тела тени лишь одне,
Мрак в свете, бури в тишине!

Не липочка кудрявая
Колышется ветром,
Не реченька глубокая
Кипит в непогоде: <…>
Волнуется ретивое,
Кипит, кипит сердце;
У красной у девицы
Колышутся груди;
Перекатным бисером
Текут горьки слёзы;
Текут с лица на белу грудь
И грудь не покоят!

… подсолнечник растёт:
Для любви своей, для солнца он цветёт.
Целый день кружится, бедненький, за ним;
Он и зреет, он и сохнет только им.
Ах! какого же дождешься ты конца?
Без отрады гаснет ясный цвет лица,
Птицы выклюют все зёрнышки долой,
Ты приклонишься один к земле сырой,
Ветер бурный сломит нежный стебелек,
И не спросят: что твой друг к тебе жесток?
Солнце красное высоко, далеко,
А подсолнечник в долине глубоко!

Мерзляков подарил публику занимательными разборами и характеристикою наших лучших писателей. В оных, без сухости, без педантства, показав твёрдое знание языка, умел он оттенить каждого с верностью и разновидностию. <…> Но должно признаться, что его стихосложение небрежно и утончённый вкус не всегда водил пером автора.

Мерзляков был моим цензором. Мерзляков — добрейшая душа, но на ней сидит Каченовский и какой-то пар университетского навоза.

… о современных двум поколениям писателях — несогласиям конца нет! Говорим не о великих и вековых, но о писателях хотя и не великих, но достойных памяти и уважения. Спросите у стариков о Мерзлякове — это гений, это глубокомысленный критик, поэт великий, оратор чудный. Спросите у молодых — другая крайность!
По нашему мнению, весь спор именно состоит в том, что обе стороны впадают в крайности. Собственно честолюбие и эгоизм спорщиков вмешиваются также в тяжбу <…>.
Мерзляков сделался одним из лучших стихотворцев и прозаиков своего времени. <…> он был теоретиком умным и красноречивым, сражался с предрассудками и современными нелепостями неустрашимо <…>. После Гнедича Омир Мерзлякова не для нас. <…> Дай Бог, чтобы в наше время являлись свои Мерзляковы. Покажите нам хоть одного человека, который бы в наш век был тем, чем он был в свой век? <…>
Мерзляков первый почувствовал прелесть простых русских песен.

… у нас, <…> кроме Мерзлякова, редкие были ораторами-профессорами. По крайней мере, все издаваемые ими книги носили на себе печать суровой важности, отличались большею или меньшею основательностью, стройностью, последовательностью, без притязания на увлекательность и живость.

Мерзляков был человек с необыкновенным поэтическим дарованием и представляет собою одну из умилительнейших жертв духа времени. Он преподавал теорию изящного, и между тем эта теория оставалась для него неразгаданною загадкою во всё продолжение его жизни; он считался у нас оракулом критики и не знал, на чём основывается критика; наконец, он во всю жизнь свою заблуждался насчёт своего таланта, ибо, написавши несколько бессмертных песен, в то же время написал множество од, в коих где-где блистают искры могущего таланта, которого не могла убить схоластика, и в коих всё остальное голая риторика. Несмотря на то, повторяю: это был талант мощный, энергический: какое глубокое чувство, какая неизмеримая тоска в его песнях! как живо сочувствовал он в них русскому народу и как верно выразил в их поэтических звуках лирическую сторону его жизни! Это не песенки Дельвига, это не подделки под народный такт — нет: это живое, естественное излияние чувства, где всё безыскусственно и естественно!

Критиковать тогда значило хвалить, восхищаться, делать возгласы и много-много, если указывать на некоторые неудачные стишки в целом сочинении <…>. Мерзляков вздумал было напасть на авторитет Хераскова^[4] и, взявши ложные основания, высказал много умного и дельного, но как его критицизм был явным анахронизмом, то и не принёс никаких плодов.

Да много ли его русских песен-то? «Среди долины ровныя» — <…> разве сантиментально-мещанская песня. «Чернобровый, черноглазый» и «Не липочка кудрявая» — прекрасные и выдержанные песни; все другие — с проблесками национальности, но и с «чувствительными» против неё обмолвками. В поэзии Мерзлякова есть чувство, но нет мысли. Теория его — французско-классическая; следовательно, об ней можно и не говорить. Переводы его из древних не изящны: в них не веет жизнию эллинского духа. Мерзляков смотрел на древних сквозь лагарповские очки.

К знаменитейшим деятелям литературы карамзинского периода принадлежит Мерзляков. <…> Оды его — образец надутости, прозаичности выражения, длинноты и скуки. <…> Сверх того, на древних он смотрел сквозь очки французских критиков и теоретиков <…> и потому видел их не в настоящем их свете, хотя и читал их в подлиннике. <…>
В русских песнях Мерзлякова больше чувствительности, чем чувства. Лучшие из них написаны им уже после двадцатых годов текущего столетия. Вообще они <…> выше песен Дельвига, хотя и далеко ниже песен Кольцова.
Как эстетик и критик, Мерзляков заслуживает особенное внимание и уважение. Ученик Буало, Баттё и Лагарпа, он следовал теории, которая теперь уже вне спора и даже насмешек; но он следовал ей и проповедовал её, как умный и красноречивый человек. Ложны были его основания, но он был им везде верен и развивал их последовательно и живо. Словом, в этом отношении на Мерзлякова можно смотреть, как на умного представителя литературных понятий целой эпохи. В ошибках его виновато его время; достоинства его принадлежат ему самому. Вот почему его теоретические и критические статьи и теперь приятно читать, хоть и нисколько не соглашаешься с ними. <…>
Первыми нашими критиками были Карамзин и Макаров. <…> Критика эта состояла в восхищении отдельными местами и в порицании отдельных же мест, и то больше в стилистическом отношении. <…> Не такова уже критика Мерзлякова. Ложная в основаниях, она уже толкует об идее, о целом, о характерах; она строга сколько может быть строгою. Для критики Мерзлякова писатели русские уже не все равно велики, но один выше, другой ниже, и все не без недостатков.

С Мерзлякова начинается новый период русской критики: он уже хлопотал не об отдельных стихах и местах, но рассматривал завязку и изложение целого сочинения, говорил о духе писателя, заключающемся в общности его творений. Это было значительным шагом вперёд для русской критики, тем более, что Мерзляков критиковал с жаром, основательностию и замечательным красноречием. Но, несмотря на то, его критика была бесплодна, потому что была несвоевременна: он критиковал на основаниях, <…> которые не более как через пять лет и в самой России сделались анахронизмом.

Мы сами слышали однажды, как глава классических критиков, почтенный, умный и даровитый Мерзляков, сказал с кафедры: «Пушкин пишет хорошо, но, бога ради, не называйте его сочинений поэмами!» Под словом поэма классики привыкли видеть что-то чрезвычайно важное.