Рассказ. Перевод Вадима МУРАТХАНОВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2015
Перевод Вадим Муратханов
Айгуль Ахметгалиева родилась в 1973 году в деревне Старое Сафарово Актанышского района
Республики Татарстан. Окончила Казанский государственный университет с красным
дипломом. Автор книг для детей и взрослых. Лауреат региональных литературных
конкурсов. Работает редактором в журнале «Казан утлары».
Сын, уходя, ранил его в самое сердце. Громко хлопнувшая дверь медленно приоткрылась. «Образумься, сынок!» Невысказанная отцовская боль спряталась между сомкнувшихся ресниц. «Я никому не нужен! Трех рублей для меня жалко!» – крик сына до сих пор стоял у него в ушах.
Где ошибся Рахимзян, в какой момент? Может быть, оправдываясь трудным временем и пытаясь шагать с ним в ногу, был слишком занят решением бытовых проблем? Как вышло, что его долгожданный сын, родившийся после двух дочерей, вырос, словно ядро внутри орешка, не видя дождей, ветров и родительской строгости? И самое страшное – неужели в детской наивной душе успела поселиться только любовь к вещам?
Сколько себя помнит, он боялся потерять маму. Едва Рашида, встав чуть свет, сядет доить корову, тут же раздается истошный крик, способный разметать соломенную крышу сарая:
– Мама-а! – Рахимзян, еще толком не проснувшись, нацепив на ноги большие, не по размеру галоши, спотыкаясь, бежит в сарай. – Мама-а! Ты здесь?
– Ах, горе ты мое, опять вскочил! Ладно бы один спал, боялся, а то ведь спина к спине с бабушкой лежит…
Даже корова, привыкшая к этой ежедневной сцене, оторвав морду от сена, смотрит на мальчика с укором.
– На, попей молока и иди спать! – Рашида достает из кармана выцветшего халата железную кружку, зачерпывает из ведра молоко с кружащимися по поверхности пенными пузырями.
Не любит Рахимзян парное молоко, с трудом терпит ударяющий в нос теплый запах. Ведь самое вкусное молоко – то, что охлаждается в чулане, в тазике с водой. Но, зажмурив глаза, залпом выпивает стакан и, улыбаясь от счастья, смотрит на маму. Первые лучи солнца сквозь щели стены поглаживают его мелкие веснушки, голубые глаза, обритую наголо голову с челкой на лбу, износившуюся до кончиков рукавов и уже ставшую маленькой рубашку, надетые на босу ногу галоши. А Рахимзян все еще блаженно улыбается. Мама, наверное, думает, что по утрам он прибегает попить молока. На самом деле мальчику очень нужно увидеть лучистое, словно утреннее солнце, мамино лицо. Убедиться, что она никуда не ушла. Своими глазами увидеть, что она сидит в сарае и доит корову. Он должен знать, что мама рядом, только и всего. И ради этого он готов каждый день пить это ненавистное парное молоко.
– Глаза не продрал – шатаешься спозаранку… – Бабушка, как если бы шлепнула по попке уже успокоившегося и ползущего на лавку малыша, начинает хлопотать у печи. – Вздремни чуть-чуть, а я из пары яичек испеку тебе оладушки. Только, пожалуйста, спи, пока мама с утренней смены не вернется, а то все нервы мне вымотаешь.
«Пока не вернется…» Легко сказать. Сколько времени нужно, чтобы только дойти до фермы, которая стоит на том берегу реки, на горе! Мама трижды в день туда ходит, доит коров. Когда она возвращается с вечерней дойки, Рахимзян уже девятый сон видит. А ведь каких только занятий он себе не находит, чтоб не уснуть: старательно перерисовывает на бумагу цветочки с большой занавески, делящей пополам дом; прыгает с печки в узкий проход до тех пор, пока не влетит от бабушки; мастерит шалаш из тонких лучинок…
– Деточка, ты ведь уже вышел из возраста, когда сосут грудь. Не жди мать, вон уже круги под глазами, ложись и спи. Ну какой же ты все-таки, нельзя же так…
Бабушка, со звоном вращая веретено, прядет шерсть. Рахимзян видит: бабушка тоже ждет, то и дело бросает взгляд на висящие между двух окон большие часы. Мальчуган, у которого потихоньку тяжелеют веки, решает «чуть-чуть полежать с закрытыми глазами», прижимается к перине на лавке.
А на рассвете, увидев рядом с собой пустое место, с ужасом думает: вернулась ли мама? И, не надевая штанов, бежит за ответом в сарай.
– Мама-а!
– Даже не знаю, что сказать, мама. Как же я оставлю тебя одну?
– Хвала Аллаху, дочка, я пока сама могу о себе позаботиться. Хуже нет, чем остаться на руках у кого-то. Похож на хорошего человека, если только на ребенка твоего не будет косо смотреть… Трепыхая одним крылом, далеко не улетишь, дитя мое, женщине нужна опора. Доверимся Аллаху. И Рахимзяну нужна мужская рука…
Рука Рахимзяна, протянувшаяся, чтобы открыть дверь, повисла в воздухе. Устав разгребать снег во дворе, он зашел попить воды. Догадавшись, что означали бабушкины слова про «хорошего человека», не пошел дальше сеней, а, разом обессилев, прислонился к стене. Во все глаза, словно впервые, смотрел он на единственное маленькое окошко напротив, на старую синюю полку рядом с окошком, на большой таз, который летом служит холодильником, а сейчас висит на гвозде, вбитом в бревно. Вставший в горле комок сдавил дыхание. Пытаясь освободиться от него, мальчик медленно опустился на пол. По валенкам покатились маленькие капли, которые можно было принять за растаявшие снежинки с рукава телогрейки…
– Мама-а!
Дверь сперва приоткрылась на толщину бумаги, потом, всхлипнув, распахнулась во всю ширину. Когда Рашида увидела побледневшее лицо Рахимзяна, сердце ее встрепенулось, словно птичка, зажатая в ладонях:
– Сынок!
– Мама, я… хотел сказать, что почищу снег только возле ворот и зайду…
– На сегодня хватит, сынок, работа никогда не кончается. Поешь и пойдем.
Разговор не клеился. Рашида, пряча глаза, поставила на стол миску с картошкой. Бабушка Хаят, бросив перебирать четки, ушла на кухню, за занавеску. Добавив к плиточному чаю высушенный шиповник, налила в железный чайник воды. Поставив его на самовар, достала с полки белый тряпичный узелок:
– Деточка, помоги расколоть сахар.
Обычно, услышав эти слова, Рахимзян прилетал стрелой – сегодня же, словно тяжелый груз, потащил свое тело на ту сторону дома. Завернул кусок сахара величиной с кулак в вафельное полотенце, положил на лавку и начал колотить его мялкой для картошки. Будто пытаясь отомстить за что-то этому куску, с ненавистью замахивался снова и снова.
– Тише, тише, деточка, ты же превратишь его в пыль. Чай ведь нужно пить вприкуску, а тут и кусать будет нечего. – Если бы бабушка не остановила его, в пыль превратилось бы и полотенце.
Втроем в тишине поели картошки, молча попили чаю. Только кот, мурлыкавший на печке, нарушал эту странную тишину.
Сказав «пойдем», Рашида имела в виду все ту же ферму. Вот уже два года Рахимзян каждый день ходит с мамой на вечернюю дойку. Когда учился в пятом классе, он, стараясь изо всех сил, научился доить корову. Если уставали пальцы, продолжал кулаками. Если и так не выходило, хватался за один сосок обеими руками. Его не останавливали ни колкости доярок, ни уговоры матери. Если бы не школа, он приходил бы сюда и утром, и днем. Но мама сказала как отрезала: если снизятся оценки, на ферму ни ногой! Конечно, увязая то в весенней, то в осенней грязи, подниматься в гору то еще удовольствие. Только сам Рахимзян знает, как завидует он другим мальчишкам, идущим в это время играть на берег речки. Но вслух не жалуется: мамино присутствие перевешивает всё.
Рашида достала из-за печки свою телогрейку. Волосы, заплетенные в две длинные косы, тщательно спрятала под синюю шаль и выжидающе посмотрела на сына. Рахимзян тоже оделся молча, затолкал шерстяные рукавицы в карман и, схватив ушанку, шагнул в сени.
Над деревней сгущается зимняя вечерняя мгла. Заждавшиеся весны березы, словно съежившись от холода, дрожат у реки. Рашида с Рахимзяном, как обычно, переходят на ту сторону по льду. Мальчик, шагая рядом с матерью, изредка бросает на нее взгляд в ожидании разговора. Ее выгоревшее на солнце лицо в голубом отблеске снега кажется побледневшим. Рахимзяну приходит в голову, что глаза ее похожи на ягодки костяники, растущие на берегу реки Бажаны. А длинные ресницы – словно камыши вокруг озера Низам. На рыбалке он часто замечал, как под порывом ветра камыши, колыхаясь, плавно склоняются и поднимаются вновь, совсем как мамины ресницы…
– Сынок… – Рашида запнулась, не зная, с чего начать. – Ты уже не маленький, тебе исполнилось четырнадцать. Поэтому я не хочу от тебя скрывать…
– Мама, ты собралась замуж? – вырвалось у Рахимзяна.
Мать и сын, не сговариваясь, остановились посреди заснеженной тропинки.
– Ты уже успел услышать? – Голос Рашиды задрожал. – Не бойся, сынок, я без твоего согласия…
– Кто он? – снова перебил мать Рахимзян.
Пытаясь скрыть предательские слезы, он не отрывал взгляда от синеватого облака, повисшего над горизонтом. Оно тоже от какой-то печали переполнено до краев, вот-вот прольется.
– Фагим-абый из соседней Наратлы. Два месяца назад у него умерла жена, четверо детей осталось. Не то чтобы совсем сироты, у старших уже свои гнезда, но вот младшенького жаль – ему всего шесть месяцев. Я, сынок, не поговорив с тобой, ответа пока не дала. Фагим-абый говорит, Рахимзян будет мне как сын, не хуже других детей. В яслях, оказывается, нужна кухарка – мне опять же полегче было бы, чем на ферме…
Рахимзян кое-как проглотил вставший в горле комок. Он понимал, что этот день рано или поздно настанет. Потому что бабушка при каждом удобном случае издалека заводит об этом разговор, учит Рашиду. Видите ли, если выйдет замуж, пока предлагают, она устроит свою судьбу. «И Рахимзян женится, создаст семью, не будет постоянно держаться за твою юбку. Мне тоже уже, наверное, недолго осталось. А жить одной как перст – не приведи Аллах». Не то что слышать, Рахимзян даже думать об этом не может, тут же мурашки по спине пробегают. Хоть он и понимает, что бабушка права, сердце не может смириться с этим.
Рахимзян своего отца не помнит: когда он ушел под лед, мальчику не было еще и года. Всегда на его памяти рядом были мама и бабушка. И казалось, так будет вечно…
Рашида обняла сына за плечи, уголки глаз заблестели.
– Эх, сынок, я вот думаю: может, и для тебя так будет лучше. Ты взрослеешь, нужно покупать тебе новую одежду. Потом, после школы, отправлять в институт…
Рахимзян не спешил с ответом. Он вывернулся из-под руки матери и ускорил шаг. Боль и горечь обиды обжигали его душу. И полные слез глаза, и судорожно бьющееся сердце не готовы были принять это известие. Она же его, только его мама! Делить ее неизвестно с кем, видеть ее мамой лежащего в люльке чужого младенца – все это не вмещалось в сознание. Не желая показывать матери ни бушующего внутри огня, ни льющихся по щекам обжигающих слез, мальчик поднялся в гору и перешел на бег. Он не видел в эту минуту, как Рашида, согнувшись пополам, тоже рыдает от разрывающей сердце жалости.
– Я никому не нужен! Я никому не нужен! Я никому не нужен! – срывалось с губ.
В это дрожащим шепотом повторяемое «никому» уместились и стремящаяся избавиться от них бабушка, и собирающаяся воспитывать чужого ребенка мама, и вошедший в их до сих пор спокойную жизнь чужой Фагим-абый. Только подумать: если Рахимзян не будет против, она, оказывается, не раздумывая, готова бросить все! Эти горы, прильнувшую к ним речку, тополя, с которых летом летит пух, деревню… Бабушку. Тонкие блины с кружевными краями умеет печь только она. А цветы во все окно, которые, стоит их коснуться, источают аромат на весь дом! Бабушка бережет их как зеницу ока, постоянно поворачивая к солнцу… А коровы! У каждой – свой окрас, свой нрав. Рахимзян только в прошлом году привязал к рогу каждой маминой коровы по белой тряпочке в синий горошек. Иначе не сразу различишь их летом на лугу, среди большого стада… Мальчик, словно найдя способ укрыться от ждущих его потерь, стянул с головы ушанку, уткнулся в нее и разрыдался.
– Здравствуйте, как поживаете?
Дверь распахнулась. Пригнувшись, чтобы не удариться головой о косяк, вошел богатырского роста мужчина. Бабушка Хаят, прикрыв рот краем платка, поздоровалась в ответ, а Рашида, возившаяся возле стола с тестом для лапши, смутившись, знаком пригласила его пройти вглубь комнаты.
– Всё хорошо, Фагим-абый. Что же вы так, без предупреждения…
Делавший уроки за занавеской Рахимзян вздрогнул. Его тело словно съежилось, уменьшилось в размерах. Он даже не пошевелился, когда бабушка сказала ему:
– Выйди, сынок, поздоровайся с гостем.
Фагим снял овчинную шубу и повесил в проходе между печкой и стеной. Проскрипев половыми досками, прошел к столу, сел на табуретку. Вот он откашлялся в нерешительности, и в доме повисло неловкое молчание. Рахимзян не выдержал: со страхом и любопытством уставился в маленькую дырочку в занавеске. Это его собственный мир, который он открыл для себя еще в детстве. Когда бабушкины подружки, прихватив с собой вязание и вышивку, приходили к ней на посиделки, мальчик на широкой лавке возле окна с упоением строил свое государство. Чтобы знать, что происходит на «той» стороне, он проделал в середине зеленого листочка на занавеске дырочку шириной с палец. Бабушка, ворча, раз за разом зашивала ее, но уже на следующий день на этом месте появлялась новая точка для обзора. Вот и сегодня мальчик, став на колени, прильнул одним глазом к выцветшему листочку на потрепанной занавеске.
Мама, отодвинув кухонную доску ближе к окну, в растерянности счищала тесто с рук. Порозовевшие щеки, белый платок, закрывавший лоб, и завязанный на талии расшитый передник делали ее первой красавицей на свете. А этот Фагим-абый, несмотря на низкий голос и солидную фигуру, разве не похож на стеснительного мальчишку? Измучился, не зная, куда деть руки: то на стол их положит, то на колени. На висках уже виднеется седина. А в лице – какое-то сияние. Большие карие глаза, густые брови, шрам у виска, чуть заметные морщины в уголках рта – от всего этого почему-то веет теплом. Мальчик, испугавшись своих мыслей, отскочил в сторону: этот человек понравился ему с первого взгляда, с первой минуты.
– Ну, это, Рашида, пришел уже прямо к вам домой. Я подумал, если Хаят-апа даст свое благословение, если Рахимзян не будет против, может, прямо на этой неделе всё и решим…
Рахимзян снова припал к отверстию. Бабушка сидит на кровати возле печки и не переставая поглаживает вышитый на подушке цветок. Мама, встав у стола, то ли с жалостливой, то ли со смущенной улыбкой смотрит на Фагима.
Рахимзян почувствовал всем сердцем: маме нравится этот человек! Вон с какой лаской и волнением она смотрит на него… Странно: в душе мальчика не проснулись ни ревность, ни злость, ни обида. Он, пожалуй, в первый раз в жизни увидел счастливое мамино лицо. В эту минуту она, казалось, забыла все: и годы, день за днем прошедшие между колхозных коров, и постройку этого дома, когда наравне с мужчинами пилила лес, а потом, изнемогая от боли в пояснице, ночи напролет проводила на ногах, и бесконечное собирание хвороста для печи, который носила она на плечах… Но свет, озаривший ее лицо, в один миг исчез, словно стертый движением руки.
– Видно, не судьба, Фагим-абый. Я не стала уговаривать Рахимзяна. Он уже взрослый, прежде чем сказать свое слово, наверное, подумал… До сих пор как-то жили, и дальше Аллах не оставит. Будет воля его – и твоему Нагиму найдется мама. Пока, ты говоришь, качать его люльку и бабушка может…
Лицо Рашиды потускнело. Она, словно только что разбив вдребезги свое счастье, которое уже держала в руках, стала похожа на птицу с раненым крылом. Постарела, увяла в одно мгновение – жалкая, несчастная, беззащитная. А ведь для того, чтобы на ее лицо вернулась та блаженная, счастливая улыбка, хватит одного, всего лишь одного слова Рахимзяна, разве не так? В Наратлы, наверное, тоже есть горы, тополя, цветы на подоконнике. Корова во дворе, наверное, тоже есть… Неужели Рахимзян не сможет полюбить их ради мамы?
– Мама! – Мальчик, спрыгнув с лавки, бросился к матери. Фагим, с понурой головой медленно встававший из-за стола, сел обратно. Бабушка так, чтобы видел только Рахимзян, сжала кулак. Рашида развела скрещенные на груди руки, обняла сына и выпрямилась:
– Не вини меня, Фагим-абый. Эх, если б эта жизнь складывалась так, как нам хочется…
До сих пор не проронившая ни слова бабушка Хаят подхватила:
– Ради этого ребенка скольких уже завернула. Ладно уж, лишь бы все здоровы были. Живем не хуже других, слава Аллаху. Ураган вырывает с корнем огромные деревья, а у травки росточком с вершок только волоски приглаживает – вот чудеса Аллаха. Пусть не обделит нас своей милостью…
– Мама, а в деревне Фагима-абый есть школа? – растерявшись, Рахимзян вопросительно посмотрел не на маму, а на удивленного Фагима. – Если мы пойдем туда, тебе точно не нужно будет ходить на ферму? – Мальчик, хоть и обращался к матери, все так же смотрел на Фагима.
Лицо мужчины засияло.
– Вот это уже действительно мужской разговор, – сказал он, тепло улыбнувшись.
– Мама, ты выходи за Фагима-абый! – выдал Рахимзян совсем по-взрослому и еле слышно вздохнул. Сколько мук и сомнений поместилось в этом вздохе, знал только он сам. – Да и меня мальчишки перестанут дразнить дояром, – признался он в том, что держал в тайне целых два года.
Когда, оставив половину своего сердца в родном доме, Рахимзян начал жить в Наратлы, он ясно понял, что не ошибся: чтобы всегда видеть маму счастливой, нужно, действительно, не так уж много. Вот она, с выступившими на лбу капельками пота, суетится возле печи, готовит лепешки. Когда Нагим начинает хныкать в люльке, спешит сменить пеленки. А когда Фагим на тракторе подъезжает к воротам, она украдкой бросает взгляд в зеркало. Погладив по голове Рахимзяна, говорит: «Сынок, пойди, пожалуйста, набери воду из колодца».
Без устали теребящая четки свекровь, мать Фагима, туговата на ухо, но глаз у нее зоркий: каждое движение молодой снохи Фагима будто сквозь игольное ушко пропускает. Грубых слов она не говорит, но все же мальчик почему-то опасается ее взгляда и ее саму, старается лишний раз не попадаться на глаза. В этом двухкомнатном доме, дышащем достатком и спокойствием, у Рахимзяна есть всё… и в то же время будто и нет ничего. Мальчик точно не знает, но догадывается, что «ничего» – это дом с маленькой калиткой в его родной деревне, сарай с соломенной крышей во дворе, гора Кынгыр за огородами, с которой он катался на санках и где собирал ягоды, река, в которой виднеется галька, бабушка, носившая воду из этой реки для бани по-черному. Когда Рахимзян смотрит на монотонно перебирающую четки «черную бабушку» – хоть он и знает, что ее зовут Сагида, но про себя называет ее именно так, – он думает о своей бабушке, и у него щемит сердце. Маленькая, аккуратная бабушкина фигура, платок в мелкий цветочек, спущенный на спину и завязанный под подбородком, в минуты гнева сжимающиеся в кулаки морщинистые руки… Он представил, как сейчас его оставленная бабушка, сгорбившись, несет в этих руках воду из реки наверх, к дому, и его сердце чуть не разорвалось.
– Ты такой ранимый. – Мать, сердцем чувствуя, что переживает сын, как обычно, погладила его по голове. – Поначалу будет тяжеловато, сынок.
– Мама, бабушке одной, наверное, трудно?
– Ну, мы уж маму без помощи не оставим. Фагим-абый только вчера отвез ей целую телегу дров, спасибо ему. Говорит, на следующей неделе съездим, распилим и порубим. Будем вот так и дальше друг другу помогать.
– Мама, хочешь, скажу кое-что? Мне ведь Фагим-абый с первого взгляда понравился.
– Знаю, сынок, знаю. Он и сам тебя все время хвалит, говорит: «У Рахимзяна ум взрослого человека».
– Он мне, конечно, говорит «сынок», но я не могу назвать его папой. Ему не обидно?
– Обращайся к нему так, как велит тебе сердце, сынок.
«Эх, мальчик мой, сам разрываешься от тоски, но о себе и думать-то не привык…» – У Рашиды комок подступил к горлу, и она отвернулась. – Сынок, вот это Фагим-абый велел передать тебе. Сказал, что хочешь, то и купи себе, поешь. Он сам хотел отдать, но утром решил тебя не будить. – Достав из кармана передника зеленую трешку, протянула ее Рахимзяну. – Ты уж не трать понапрасну, сынок.
Рахимзян с удивлением смотрел то на маму, то на деньги. Для мальчика, который, сжав в кулаке шестнадцать копеек, шел в магазин, а потом возвращался с буханкой хлеба в руках и при этом чувствовал себя самым богатым в мире человеком, это были огромные деньги. На десять копеек можно купить три пряника!
– Мама, он дал их только для меня?
– Говорю же, сынок, для тебя!
Мальчики, у которых есть отцы, по дороге из школы заходили в магазин и покупали пряники, конфеты без обертки, а в это время Рахимзян, перейдя на другую сторону улицы, шел домой…
Рахимзян извелся, перекладывая сложенную пополам трешку из кармана брюк в карман телогрейки и обратно. В конце концов спрятал ее в нагрудный карман рубашки. В ту ночь во сне он купил себе желтый, словно цветок одуванчика, пряник, маме – белую шаль, о которой она давно мечтала, бабушке – расшитый камзол.
– Мальчишка в доме без году неделя, а ты уже раздаешь ему состояние?
Рахимзяна разбудили голоса, доносившиеся из внутренней комнаты через открытую дверь. «Черная бабушка» выговаривала Фагиму-абый:
– Неизвестно еще, останутся или сбегут, прихватив имущество…
– Не говори глупостей, мама! – оказалось, Фагим-абый умеет повышать голос. – Разве жалко для сироты трех рублей? Он же еще ребенок. Видишь, ходит все время как в воду опущенный. Думаешь, легко ему привыкнуть к новому месту? Пусть немного порадуется. Я работаю, денег хватает.
– Всю жизнь такой щедрый, копия отец! Сегодня дашь три рубля, завтра сам пять попросит…
– Прошу тебя, не обижай ни Рашиду, ни Рахимзяна! Обоих полюбил как родных. Не затевай скандала из-за пустяка!
Мама, должно быть, вышла доить корову, ее голоса не слышно.
Рахимзян лежал съежившись, боясь высунуть голову из-под одеяла. Вот бы все это оказалось сном: решительные шаги Фагима, и хлопнувшая за ним дверью, и брюзжание Сагиды о трех рублях… Он крепко зажмурил глаза. Снова открыл. Будто впервые, с удивлением увидел большое окно напротив. Утреннее солнце, протянувшее лучи, чтобы потрепать его по волосам, было таким же желтым, как пряник из сна…
Рахимзян тихонько вылез из-под одеяла, нащупал в нагрудном кармане лежащей в ногах рубашки положенные вчера три рубля. Три пряника на десять копеек. Посыпанные сахаром конфеты, которыми он по дороге из школы хотел поделиться с одноклассниками… Выскользнул из постели. Немного подумав, положил деньги под скатерть и потянулся к одежде, висящей возле двери…
– Папа, мне надоел этот телефон! Игр нормальных в нем нет, в интернет выйти невозможно. Давай купим новый, а? – Сын-семиклассник с раздражением бросил мобильник на диван.
Вернувшийся с работы Рахимзян, стараясь не вспылить, неторопливо снял пальто, переоделся, умылся. Только после этого вышел к сыну, с нетерпением ждущему ответа, сел рядом:
– Та-ак… Значит, нахвастались друг перед другом, да?
– Ринату вон на той неделе купили за восемь тысяч – это, я понимаю, телефон. Ильшату отец сенсорный купил – говорит, за двенадцать тысяч!
– С рогами, наверное, телефон, раз полкоровы стоит.
– И пальцами нажимать не нужно, только палочкой тыкаешь… Папа, давай и мне купим нормальный. Моим, за три тысячи, только людей смешить.
– Та-ак… – Рахимзян увидел горящие глаза сына и опешил.
О Аллах, малыш, которого он еще вчера держал на коленях, превращается в молодого человека! Вот она, жизнь – истаявшая, как тонкая свеча… Рахимзян попытался увидеть в глазах ребенка отражение своего детства. Но не отражались в них ни подножие горы Кырын, ни спелая сочная земляника с мшистых лугов, ни песня жаворонка, зависшего над полем.
– Папа, я тебе говорю, а ты не слушаешь!
– Сынок, давай завтра вдвоем поднимемся в березняк. Нарвем цветов и маме, и твоим сестрам…
По лицу мальчика красным пятном расползлась обида.
– Ты специально разговор переводишь! Я никому не нужен. Вы мне и компьютер купили самый дешевый, и телефон… Трех рублей для меня жалко! – Он еще раз выкрикнул последнюю фразу и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.
Рахимзян не остановил его, не бросился следом. Сын не виноват. Раз до сих пор не сумел внушить ему, что счастье и ценность человека не измеряются рублями, – кого винить в этом, кроме себя?
Тогда, возвращаясь вместе с утренним солнцем в свою деревню, к бабушке, подросток Рахимзян ясно понял одно: счастье не сводится к зеленой трешке. У него цвет маминых глаз, похожих на ягоды костяники, или полевых цветочков на бабушкином платке, или манящей к себе дымки над горой Кынгыр…
Завтра нужно непременно всем вместе сходить в березняк. Потом зайти в черемуховую рощу за старой ивой. Интересно, его сын сравнивает глаза матери с созревшими ягодами черемухи? Или с ягодами смородины? Нужно будет расспросить, поговорить. Наверное, еще не поздно…
Перевод Вадима МУРАТХАНОВА