Work Text:
— А вы вообще знакомы? — ведущий шоу — озорные залаченные вихры и кислотная оправа очков — смотрит на Яку в сияющем любопытстве.
Яку приподнимает бровь. Переводит взгляд на Льва — тот сидит в кресле напротив, постукивает нетерпеливо по подлокотникам и выглядит безупречно.
Яку усмехается.
— В первый раз вижу парнишку.
— Эй! — Лев возмущённо перекидывает с ноги ногу — отточенность движений для фотовспышек, мальчик с плакатов, которые Яку срывал бы со стен без раздумий. — Не слушайте его, мы учились в одной школе и играли в одной волейбольной команде.
— Тёмное пятно моей биографии, — Яку сдержанно улыбается, услышав смех из зрительного зала.
— Ну кстати да, он на самом деле не раз упоминал, что вы бывшие сокомандники, — ведущий подозрительно прищуривается. — Он вообще много про тебя говорил в своих интервью. Это странно, в каком-то смысле, но увлекательно.
— Надо будет почитать как-нибудь, — Яку кивает, чувствуя, как улыбка впаивается жжением в уголки его губ — с такой умиротворённо прокручивают барабан револьвера.
Ты не думаешь об этом, когда завариваешь по утрам кофе, когда смотришь на серое полотно неба в окно такси, когда подписываешь выгодный контракт с польским волейбольным клубом. Оно накатывает здесь и сейчас, под выставленным светом и под прицелами нескольких операторских камер, перелистывает перед лицом календарь и нещадно рвёт в клочки страницу с мартом.
Подумать только — они и правда не виделись со Львом почти пять лет.
Их сводят в Японии съёмки юмористического шоу — Яку открещивался и повторял снова и снова, что в грязь шоу-бизнеса никогда не полезет, но вот закончился сезон, карьера на стопе без дальнейших планов, а какой-никакой медийный образ за годы всё же слеплен, и пока людям есть до него дело, Яку принимает приглашения на съёмки, даёт интервью под копирку и никогда не отвечает, каким видит своё ближайшее будущее.
И вот так их со Львом параллельные миры и сталкиваются — на виду у всех, под щебетание гиперактивного ведущего и зрительские аплодисменты, которым до ужаса интересно поглядеть, как представители шоу-бизнеса и спорта сыграют в уморительную игру-угадайку с дурацкими призами в конце.
Угадай, сколько раз я смотрел билеты в Милан, подумывая сорваться к тебе, придурку, нежданным сюрпризом под ночь, поймать тебя под локоть и потащить глазеть на то, как над шпилями Миланского собора пролетает воронья стая.
Угадай, сколько раз я не жалел, что проебал очередную мимолётную возможность выловить тебя в рандомной точке Европы, слушать твою болтовню без умолку и восхищаться, насколько тебе к лицу готическая архитектура, изумрудный шарф и нескучание по мне.
Яку устраивается в кресле поудобнее — морские ветра сегодня дуют крепче.
/
— Почему ты уходишь от нас, почему ты нас бросаешь? — ноющий Лев всегда заслуживает получить по лбу, но Лев, который ноет под руку — отдельная причина сорваться в нанесение особо тяжких телесных. — Нас ругаешь за шум после отбоя, а сам хулиганишь.
— Стой на шухере и не пизди, — Яку злобно от него отмахивается, прокручивая выгнутую заколку в замке запертого кабинета. — Мне нужно личное пространство, а не храпящие выблядки вокруг.
— Это твои товарищи! — Лев как обычно не контролирует громкость раскрытой пасти, и в ночной тишине школьного коридора особенно хочется выломать дверь его головой. — А ты разбойник! Вот откуда ты умеешь взламывать замки?
— А тебе расскажи всё, — Яку подпихивает дверь плечом и ковыряет неподдающийся механизм, стиснув зубы.
— Ты мелкий воришка? — Лев хрюкает смешком. — Точнее крошечный. Грабитель-малютка.
Яку рывком дёргает ручку, цепляет незатыкающегося Льва за локоть и толкает его в спину внутрь кабинета. Озирается по сторонам, забирает с собой скрученный футон и заходит следом, заперев дверь.
/
— Он был моим семпаем, — делится Лев гордо, ловя блик на чёрный камешек кольца.
— И многому тебя научил твой семпай? — интересуется ведущий.
— Только плохому, — отвечает Лев, вызвав одобрительные визги аудитории.
Яку отводит взгляд будто невзначай. Смотрит на обрамлённый квадратом белоснежный светодиод, чтобы слепило до рези в висках.
/
— Съебался, — велит Яку, раскладывая для себя футон. — Какого хера ты вообще тут забыл?
— Ты сам меня сюда затащил! — возмущается Лев, потирая синяк чуть ниже шорт. — Тебе здесь будет одиноко.
— Я для этого и ушёл! — Яку ложится на спину и деловито скрещивает на груди руки. — Куда ты укладываешься? Охуел?
— Мой футон остался в общей комнате.
— Ну так и иди туда? — Яку пихает Льва ногой в бок. Тот закашливается, и Яку с шипением лупит его по плечу. — Хорош кряхтеть! Подумают ещё, что я тебя тут душу.
— Вау, — Лев нервно сглатывает, осторожно ложась рядом с Яку. — А попробуй?
Яку вскидывает чуть обалдело бровь, разглядывает Льва в полумраке, будто выползшего из подполья барабашку в паутине, и резво поднимается с футона. Невозмутимо седлает бёдра Льва, не менее невозмутимо вжимает пальцы в его горло.
— Приколов на ночь захотелось?
— Я… — Лев тянет неуверенно руку к бедру Яку, пробегается невесомостью щекотки по оголённой коже чуть выше колена. — Хочу неких приколов, да.
Яку хмыкает. Тюкает Льва коленом в бок, слезает с него и укладывается обратно на футон, демонстративно повернувшись ко Льву спиной.
/
— Ну знаете, эти школьные поездки, выезды с командой, совместные ночёвки, всё это школьное и классное, — Лев оглядывается на Яку, ожидая от него поддерживающего кивка. — Я рад, что всё это со мной было, правда.
— Мы хотели соврать тебе про время, когда уходит автобус, чтобы не брать тебя с собой.
— Эй!
/
— Что там жужжит? — Яку отрывает от подушки голову крайне недовольно.
— Что-то, — Лев испуганно пялится в тёмный угол кабинета. — На шкаф вроде полетело. Блять!
— Сука! — Яку подскакивает с футона, сгоняет с прикрывающегося Льва какую-то скрипучую жучью дрянь, упирает руки в бока, всматриваясь, куда она полетела. Вытаскивает из-за шкафа скрученный ватман, вооружается им как бейсбольной битой и готовится отбивать пикирующую в них заразу. — У-у, блядища!
— Отбивай её прямо в окно! — визжит закутавшийся в одеяло Лев.
— Сам вставай и прогоняй, пиздёныш! — гаркает Яку, бьёт по жуку ватманом и отшатывается назад.
Лев ловит его в руки машинально — молодец, не зря оттачивали с балбесом броски — прижимает его к себе и, воя сиреной, таращится в потолок. Яку подхватывает его вопль — заражается безумием — скачет, сцепившись с ним, между сдвинутых парт и стульев, грохочет на пару и мечется от угла в угол, пока жужжащая тень носится над ними, выжидая момент для нападения.
Они ударяются в стену, и Яку, прицелившись, пружинистым рывком отбивает жука в полёте и отшвыривает его к окну — жук шлёпается о стекло, валится на подоконник и, ворчливо жужжа, всё-таки улетает в форточку.
Яку со Львом в обнимку сползают по стене — дышат тяжело, хрюкают смешками от облегчения и счастья. Ладно Лев с придурью, но Яку-то куда так завёлся — не так далеко от него ускакал, получается.
Лев виновато разводит руками:
— Извини, но ночи со мной всегда такие бурные.
— Спать давай шуруй, сосунок, — Яку ржёт и отталкивает Льва от себя, встаёт лениво с пола и потягивается, мазнув руками воздух за спиной.
Лев молча ловит его пальцы своими, просто невзначай — Яку выжидает пару секунд, прежде чем высвободить руку и отстраниться.
/
— Правила игры вы знаете? — осведомляется ведущий, сверкая яркими карточками в руках.
Яку кивает — пиздит, он не смотрел ни одного выпуска этого шоу, но он же умный мальчик, словится как-нибудь и сделает это красиво. Вон Лев башкой трясёт, смотрел все выпуски от начала до конца, а тупить будет больше Яку, тут и гадать не надо.
Правила до смехотворного просты — не вспоминай о нём в первые дни марта. Не задерживай подолгу взгляд на белых розах, когда проходишь мимо цветочной лавки, не застывай посреди улицы, когда дорогу тебе переходит серый зеленоглазый кот. Не соглашайся лететь в Париж с бывшим кохаем, если не хочешь потом полгода сшивать себя по лоскутам обратно.
Все эти правила Яку благополучно нарушил — весело, добродушно, со всякими безобидными выходками. В городе любви он хотел влезть в петлю, а серый зеленоглазый кот вьётся у его дома, как издевательство.
Оно даже уже не так болит по весне.
/
— А Яку спит со Львом, — объявляет Куроо на всю столовую, вызвав на себя заинтересованные повороты лохматых бошек.
Яку лупит Куроо полотенцем, забирает со стола свой поднос и несёт его к Сугаваре. Утро вышло довольно безмятежным для столь шебутной ночи, после пробуждения не хотелось брюзжать и пинаться, и даже Лев вовремя включил режим самосохранения и не удумал во сне закидывать на Яку свои конечности.
Суга смотрит на Яку внимательно и интригующе ковыряет посыпанный на рис кунжут.
— Я обычно пытаюсь быть тактичным и вежливым, но с тобой я ведь могу не притворяться, верно?
— Собираешься открыть мне свою тёмную сторону? — Яку закидывает в рот рулетик тамагояки. — Что ты сделал, подсыпал нашей команде слабительное в завтрак?
— Нет, только своей. Насчёт вот этого самого Льва, — Суга смотрит за спину Яку, где тот самый Лев ловит ртом подброшенный рисовый шарик. — Что у тебя с ним?
— Попытки не переломать ему ноги за каждый его просранный мяч, — Яку увлечённо жуёт и задумчиво прищуривается. — Что ты имеешь в виду?
— Ну, — Суга неловко улыбается. Лев с другими первогодками уносится из раскрытых дверей столовой во двор. — Я, конечно, могу не так понять. И в целом лезть не в своё дело.
— Ты же вроде решил не пытаться быть тактичным и вежливым?
— Да, но, — Суга не договаривает, потому что к столу подлетает вернувшийся с улицы Лев.
— Яку-семпай, это тебе, — Лев одновременно дурашливо и галантно протягивает Яку какой-то куцый белёсый цветочек, сорванный, видимо, где-то у крыльца.
Отдаёт и уносится прочь. Яку хмурится, вертя цветочек в руке, хмыкает и цепляет себе в волосы, зевает добродушно и возвращается к завтраку.
— Так что ты там хотел у меня спросить?
Суга восхищённо молчит.
— Да ничего уже, — лыбится загадочно и снова утыкается в тарелку. — Главное, что я всё правильно понял.
Яку поглядывает на Сугу с подозрением и беззаботно пожимает плечом, не зацикливаясь.
/
— Как там вообще с погодой в Париже? — между игрой интересуется ведущий у Льва, недавно прилетевшего с январской недели моды.
— Я не то чтобы особо часто был на улице, — признаётся Лев, и почему-то невозможно не смотреть на то, как мазки света очерчивают его скулы.
— О-о-о, настолько плотный график?
— Нет, просто менеджеры не выпускают меня из отеля, чтобы я не заблудился и не попал в беду.
В зале хихикают, а Яку вдруг думает о том, какой сейчас в Екатеринбурге морозный февраль. Снега намело, река застыла будто в вечной мерзлоте, и закат над набережной пронзительный, бьёт розовым стёкла уходящих в темноту небоскрёбов.
Скучает ли Яку по выстуженным землям Урала? Временами. Скучал ли он по Токио? Немного болезненно, немного смутно, как по полузабытому городу из сна.
Где твой дом, неприкаянный мальчик? Где то заветное место, где ты обретёшь покой — и не бежишь ли ты от покоя сам?
Яку отмахивается от ноющей мысли — его покой закончился в день, когда в Нэкому взяли долговязого новичка и свалили его Яку на голову, как надгробную плиту.
/
— Оно мне нахера надо вообще?
— Ну Яку-семпа-а-ай! — Лев льнёт на подоконник, заслоняет Яку собой от двери классного кабинета, от салатовых коридорных стен. — Ну ты же умный, ну объясни мне тему по математике.
— Я могу объяснить, если что, — великодушно предлагает Куроо, тоже сидящий на подоконнике рядом с Яку и почему-то нагло игнорируемый беспардонным первогодкой.
— Нет, я хочу, чтобы объяснял он, — тут же обрубает Лев, уперев руку в стекло и огородив ею Яку, как шлагбаумом от несущегося поезда.
Куроо оскорблённо сопит. Смотрит на Льва разочарованно — как мать, угробившая на сопляка лучшие годы и не получившая взамен ничего, кроме хамства.
— Неблагодарный маленький прохиндей, — качает он осуждающе головой. — У тебя травма психологическая будет от его педагогических навыков.
— Может, я хочу от него травму, — упрямо бурчит Лев, всё сильнее наваливаясь на Яку и бодая лбом его плечо.
— Да хватит уже меня трогать, — вяло ворчит Яку, а сам раскрывает руки, чтобы его обняли поудобнее. — Надоел, после тренировки объясню тебе твою поеботу.
Лев благодарно мычит ему в шею, Яку сдержанно похлопывает его по спине. Лев наконец-то от него отлипает и довольный уносится по коридору прочь — Яку трёт покрасневшую шею и не понимает, отчего же так дурашливо разъезжаются в улыбку губы.
Куроо до конца перемены не произносит больше ни слова.
/
— Как вообще с математикой у тебя? — подкалывает Льва ведущий, когда тот в очередной раз не смог посчитать свои же заработанные баллы.
— Видно, что не очень, да? — Лев оборачивается в зал и неловко улыбается — зал верещит, прощая ему за его очаровательность всё на свете.
— Помогал ему с уроками, семпай? — ухмыляется ведущий, обращаясь уже к Яку.
— Да, и так себе справился, как видишь, — Яку проглатывает слово “хуёво”, вовремя вспомнив про телевизионную цензуру.
— Может, вы отвлекались?
Яку смотрит на Льва — тот удерживает взгляд, цепкий и долгий, улыбается внезапно одним лишь уголком. Неозвученный секретик, струной протянутый между ними, звенит так очевидно, что при монтаже, возможно, придётся подчищать звук.
О да.
Сконцентрироваться было сложно.
/
— Сюда смотри, бестолочь, я кому показываю? — Яку раздражённо тычет пальцем в тетрадь с уравнением.
— Ну залип, бывает.
— На что ты там залип, щенок.
— Ну на тебя.
Яку смотрит на Льва невпечатлённо. Лев клюёт носом над его правым плечом — едва ли что-то понял из всей этой алгебраической мути, которую Яку с умным видом разжёвывал для особо шебутных. Они остались вдвоём после вечерней тренировки, стихший спортзал остывает за закрытой дверью, полумрак и мерный гул потолочных ламп нагоняют сонливость. Или наоборот — тревожность, притаившуюся опасность за углом.
— Ты хоть что-то понимаешь? Тебе Куроо предлагал свою помощь, чё ж ты его через хуй опрокинул так неуважительно?
— Я хотел, чтобы ты объяснял, а не он.
— Он гораздо терпеливее меня.
— Будь со мной нетерпелив.
— Лев.
— М.
— Пиздуй домой, если дурачишься.
— М-м-мфм, — Лев совсем мается, утыкается носом Яку в шею, шумным выдохом гонит мурашки к дёрнувшемуся плечу и напрягшимся лопаткам.
Яку не шевелится, косится на светлую макушку и ловит себя на странном желании. Особо в себе его не держит, наклоняется и целует прильнувшего Льва в лоб — просто порыв, просто полумрак и гул ламп, бывает всякое в поделённой на двоих тишине.
Лев поднимает голову, смотрит на Яку недоумённо, будто растревоженный и вырванный из простудного сна. Яку его взгляда не боится, только сердце как будто сильнее заколотилось, но он почти не замечает.
— Просто проверил, есть ли у тебя температура. Ничего такого я не…
Лев целует его раньше, чем Яку успевает договорить свою явно мудрую мысль. Возмущения не случается, зато случаются на губах губы, настойчиво и тягуче, пока Яку чуть откидывается назад, дышит шумно через нос и смотрит на угол потолочной лампы — больнично-белое мерцание, угасающая в мареве картинка, отпечаток под веки на века.
Лев целует увереннее и глубже, прожигает ладонью бок под задравшейся олимпийкой — Яку не сопротивляется и обречённо закрывает глаза.
/
— Ты забрал мой балл! — Лев возмущённо кричит в турнирную таблицу. Другие участники тоже негодующе гудят — удивительно, что они в принципе всё ещё в студии. — Как ты это сделал вообще?
— Бессовестно, — ухмыляется Яку, поправляя ремешок наручных часов. — А нормально вообще, что я категорию “шоу-бизнес” угадываю лучше, чем её почётный представитель?
— Да я просто не могу сконцентрироваться, — отмахивается Лев — волной отросшая чёлка серебром спадает на висок.
— Софиты слепят?
— Нет. Ты.
Зал умилённо пищит. Яку невозмутимо смотрит на Льва — ответный пристальный взгляд — подпирает указательным висок и умиротворённо кивает.
Я украду у тебя балл на телешоу. Я украду у тебя юные годы и спокойный сон. Я украду у тебя рассудок, беззаботный смех и наивность глаз, лучащихся июльским солнцем.
А ты за это будешь дарить мне цветы.
/
— И кому ты это притащил? — спрашивает Яку с наигранным безразличием.
— Тебе.
Яку застывает, скрестив за спиной руки, скребёт нервно росчерки подсохших царапин на предплечье. Курить хочется ещё с церемонии, а теперь так тем более — белая роза в руках Льва не предвещает ничего хорошего.
Господи, они же не могут вот так скатиться: оказаться в той точке бытия, в которой Яку драматично оставляет взращенных им пиздюков, и один из них прикатывается к нему лепетать признания с цветком в руках. Одумайтесь, Яку и так уже ревел с утра от трогательных речей и слов напутствия выпускникам-несмышлёнышам, не хватало теперь реветь ещё и от смеха.
Ему, на самом деле, ни черта не смешно.
— Вот, в общем, — Лев протягивает розу Яку — солнце играется бликами в изломе целлофана, манят спрятанные под упаковку шипы. — В следующий раз я подарю тебе огромный букет, обещаю.
Яку трогает осторожно пальцем белые лепестки, ныряет в них носом, смотрит в неверии и впивается крепко, будто мерещится и вот-вот пропадёт.
— Блять? — Яку срывается на нервный хохоток, сердце снова выбивает рёбра наружу. — Ты, конечно, всегда меня удивляешь, но чтобы вот так.
— Этот год с тобой был лучшим в моей жизни, — говорит вдруг Лев — серьёзен настолько, что даже не хихикнуть. — И я, наверное, сильно ёбнусь, если сегодня вижу тебя в последний раз.
Яку ошалело моргает, сжимает нервно в кулаке целлофан — шелест под кожу, кожей ближе к шипам.
— Да с чего вдруг? Я на твои матчи буду приходить. Я, Куроо, Кай — оставим мы вас, пиздюшню, без присмотра, ага, как же, не дождётесь.
— Я не про матчи говорю, а про нас с тобой.
Яку лупит на Льва глаза дурачком, весь словарный запас вытрясли из башки, оставили там только визжащую мартышку. И вот что ответить? Я не ебу, что будет со мной завтра, что будет со мной к вечеру, когда я бесповоротно переступлю школьный порог и свалю в закат с сомнительными планами на будущее? Всё мутно, Лев, всё в жутком бардаке — тебе такое надо со мной?
Высказаться не получается — со стороны школы приближаются крики и смех, какой-то выпускной класс тащится на стадион для групповых фото, и вряд ли для фона и незабываемых снимков им нужны два застывших перепуганных пацана в разгар романтичного момента.
— Никакого уединения в этой пьесе, что за люди, — вздыхает Яку, достаёт из кармана брюк скрученный в трубочку аттестат, кладёт его в одну руку с розой, другой хватает руку Льва. — Бежим!
И они бегут — прочь от открытой местности, в панике выбрав ухабистый путь через школьный огород, бегут и задыхаются смехом, позорно перепрыгивая через грядки, ругаясь и не расцепляясь, пока в лёгких нещадно жжёт, пока в голове плещется-пенится-искрится нелепое и пьянящее счастье. Такие сцены — без начала и конца, обречённые на вечную перемотку — вжигаются в память, чтобы спустя годы ничейный голос спросил предположительно в ночи — помнишь ли ты, что ты чувствовал в тот самый момент?
И Яку ответил бы — в тот момент я хотел, чтобы мы бежали бесконечно.
/
— Я запомню и больше не появлюсь в шоу, где меня за что-то ненавидит ведущий, — сокрушается Лев, отказываясь от утешительного колпачка для проигравших.
— Ты же знаешь, что все в этой студии тебя любят? — успокаивает его смеющийся ведущий, вызывая в зале новые приступы пищания.
— Все любят смотреть, как я позорюсь, — зрители гудят на слова Льва, мол, нет же, дурачок, мы тебя обожаем. — Опять засняли на камеру то, какой я тупица.
Яку смотрит на часы — дорогие подаренные отцом часы, надеваемые специально для того, чтобы чувствовать себя солидным взрослым, когда на деле хочется в коротких шортиках перемахнуть через забор и укатиться щекотать коленки в шёлковую траву. Яку смотрит на часы, но вместо них вдруг видит повязанную на запястье фантомную нить — он уверен, что у Льва, если приглядеться, если пролезть пальцами под ремешок кожаного браслета, есть такая же. Нить, на которую воздушными шариками подвязаны их со Львом полузабытые прошлые версии себя — невесомые и покачивающиеся от дёрганных жестов, цветные и потешные, пронизанные солнцем одного далёкого лета, от которого остались только засушенные крылья бабочек в щелях облезлых оконных рам.
Ого, серьёзно? Может, отложишь личностный кризис и дождёшься, когда вернёшься домой? Если он у тебя есть.
— Уж пощадил бы бывшего воспитанника, — из раздумий выдёргивает весёлый голос — комик, который был со Львом в одной команде, и чьё имя благополучно забылось, как только выключились камеры.
Яку деловито проверяет на телефоне время, поднимает на спонтанного собеседника взгляд и добродушно усмехается.
— Я никогда его не щадил.
/
Яку выходит на заднюю парковку съёмочного павильона, закуривает под грохнувшую за спиной тяжёлую дверь. День вышел сумбурный, идиотский в некоторых моментах, мыслей в голову навалилось до треска в висках, бежать от них особо некуда — Яку пытался.
Дело в том, что после своего выпускного Яку особо не рвался приписывать Льву особое место в своей жизни. Оказалось, что Льва вообще можно забыть на год — забыть себя, влюблённого в неугомонного мальчишку дурака, жить по новым маршрутам среди новых людей, тонуть в заботах и даже изредка не вспоминать, как весело было щипаться под залпы фейерверков, с топотом носиться друг за другом по вымершим к позднему вечеру школьным коридорам, прощаться на перекрёстке в свете фар как ни в чём не бывало, будто не они получасом ранее впервые поцеловались в раздевалке спортзала.
А потом Токио сменился Екатеринбургом, тёплый октябрь — первым снегом под подошвой кед, новый город влюбил в себя сумерками на набережной и отражением цветных огней на чёрной воде, город говорил с Яку на чужом языке и всё равно был понятнее, чем мешанина мыслей в собственной голове. И время менялось пугающе быстро, и Лев без присмотра Яку становился кем-то другим, взрослел не с ним и не для него, и Яку не было до этого никакого дела — до первой встречи после разлуки.
Когда из Льва принялись клепать звезду подиумов, Яку хохотал. Когда Яку подолгу смотрел на фотосессии Хайбы — облачённого в дорогущие шмотки или оставшегося почти без них — хохотал он уже поменьше. Когда Лев на крыльце дома Кенмы сказал Яку наедине, что скучал, стало вовсе не до смеха. В Токио Яку мотался редко, и Лев предложил интересную затею — давай видеться, если есть возможность, мне тебя так надо, представляешь, оказалось, что прям сильно.
Яку наблюдает отрешённо, как сигаретный дым плетётся в тающее кружево — мне тоже, радость моя. Хотел бы я сказать, что мне тоже.
/
— Охуеть, — Яку раскрывает дверь пошире, пропуская гостя в квартиру. — Меня без спросу переселили в романтическую комедию?
— А тебе прям так смешно? — Лев втискивается через порог с огромным букетом красных роз.
— Да куда там, — Яку щёлкает дверным замком. — Слишком роскошно выглядишь, мне даже не обхохотать.
Лев вручает Яку букет, наклоняется — Яку машинально пружинит на носочках вверх — приобнимает и целует в щёку, обволакивает шлейфом дорогого парфюма — недосягаемый мальчик с глянцевых обложек, идеально вписанный в кадр бытия, поставленный только для одного человека.
— С днём рождения, — говорит он, отстраняясь. — Рад, что ты решил всё-таки отмечать в Токио.
— В России жопа мёрзнет, вот приехал погреться.
— Так сейчас август.
— И что? Ты недооцениваешь Урал.
— Я смотрел прогноз погоды, там жара.
— Нет-нет, там шторм, страшный неслыханный шторм, который снёс мой дом.
— Где же ты теперь будешь жить?
— В Уральских горах в домике ведьмы, я уже всё решил.
— Ну здра-а-асьте, — выпершийся из шумной комнаты Куроо приваливается плечом к стене. — Вы что ли вылезли из постера про фильм ко Дню святого Валентина?
— Иди пирог из духовки доставай, уши он тут греет стоит, — беззлобно прогоняет его Яку, зарываясь по макушку в цветы и направляясь в сторону кухни, где им со Львом предстоит с грохотом искать подходящую вазу. Лев идёт позади, держа руку на спине Яку, и это кажется самой правильной вещью на свете.
/
Яку стряхивает пепел под ноги, засматривается на изъеденный трещинами бордюр. Внутри что-то ноет беспричинно, гуляет и воет сквозняками в рёберной решётке — изъеденная апатией чёрная дыра там, где когда-то билось что-то живое и настоящее.
По Льву всегда было здорово не скучать. Жить спокойно, потому что не прижмёт под горло тоска по человеку, который никогда не стеснялся громко смеяться на людных улицах, который топил в тактильностях и глупых искренностях, который не утруждал себя долгими мучительными раздумьями и просто обнимал у всех на виду, поцелуем отвлекал от ворчаний и трогал пальцами расчёсанный комариный укус на чужом бедре. Было здорово не искать со Львом встреч и благодушно соглашаться увидеться, если вдруг вселенная так пожелает. Здорово не писать первым, не отслеживать перемещения по соцсетям и сплетни в новостных каналах. Здорово не хотеть запереться в одной комнате, гладить на руках сплетения вен и дышать через раз, когда коснутся в ответ.
Держаться на этой неумелой лжи от силы месяц.
А потом снова смотреть билеты в Милан.
/
— Решил остаться у меня в качестве главного подарка?
— А ты считаешь меня таковым?
Яку усмехается, отвернувшись от панорамного окна. Все гости разъехались, они со Львом остались вдвоём в пустой квартире, и Яку не помнит совершенно, в какой момент дивный вечер свернул не туда, и почему Лев не шаркает тапками в прихожей, отвешивая прощальные поклоны, а вместо этого стоит перед Яку в дверном проёме его спальни.
Лев ответа не дожидается — подходит ближе, шагами отмеряя отведённое Яку благоразумие, по секунде улетучивающееся из полутёмной комнаты. Яку скрещивает руки на груди, держит себя под замком до последнего — до чуть шаткого выдоха в момент, когда Лев оказывается слишком близко, впервые нависая вот так — аномальным затмением, картинным контрастом серебра волос и черноты рубашки, острый ворот которой хочется оттянуть зубами.
Яку выставляет перед собой руку, касается обтянутой чёрным шёлком груди просто так — проверить ощущение, не более.
— И всё же — что по планам?
— Выгоняешь меня?
— Просто интересуюсь, собираешься ли ты домой.
— Я никуда не поеду, у меня шина сдулась.
Яку улыбается, касается почти невесомо манящей щеки. Льву идёт мягкость полумрака, ему идут тревожные всполохи на холоде кожи. Небо чернотой выжигает город по контуру, в многоэтажке напротив гаснет ряд окон.
— Однажды ты по этой же причине ко мне не приедешь.
Лев недоумевающе хмурится. Яку сгоняет неловкость молчания смешком, обвивает Льва руками за шею, утягивая в поцелуй, ступает не глядя прочь от окна — спиной ударяет мягкость матраса, не разрывая объятий.
/
— Привет.
Яку выдыхает дым и оборачивается. Озноб касается спины на миллисекунду — коварный февральский вечер, лезет под пальто бесцеремонно, будто ему всё можно в темноте.
— Да вроде виделись.
— Недостаточно, — Лев закуривает, встав рядом, возвышается над правым плечом, отрезает собой от неба и от тусклой полоски луны. — Ты в Токио сейчас?
— Как видишь.
— Надолго?
— Вряд ли.
— М-м.
Господи, им никогда не шли эти пресные светские беседы — всегда хотелось хрюкнуть невпопад, гадко пошутить, щипнуть друг друга за ляжку, не задерживаться ни в коем случае в образах сдержанных взрослых, которые цивильно обсуждают обещанные с четверга дожди. Яку никогда не хотел говорить со Львом о серьёзном, никогда не строил с ним долгосрочных планов — боже упаси, мальчик, вдруг я решу на этой неделе сторчаться и умереть — никогда ничего не обещал и не требовал клятв в ответ, и как-то так оно и работало, со скрипом и перебоями, временами даже смахивая на идиллию. Пока не наебнулось окончательно и не упало некрасиво валяться под ногами среди пыли и стекла.
— Тебя в последнее время еле выловишь в городе, — говорит Лев задумчиво, и ему идёт дым, ему идёт эта темнота, как шла темнота комнаты, в которой нравилось кусаться не из вредности, а от долбящего в голову пульса.
— А ты чё-то хотел? — интересуется Яку, потому что ну мало ли, вдруг у Льва на примете шикарный ресторан на сороковом этаже, и только с Яку хочется сидеть за столиком у окна, потому что зачем иначе ходить в рестораны, если не с ним.
Лев вдруг странно усмехается. Яку как-то упустил момент, когда Лев стал таким — пугающе молчаливым, будто слова берегутся только для того, чтобы ими уколоть.
Этот человек когда-то засыпал у Яку под боком, чтобы по утру быть шумным и беспардонным, знакомым до каждой крикливой нотки, родным до межреберной тоски. Этот человек сейчас — самая тихая тревога, непредсказуемая и подобравшаяся так близко, что подмешивается во вдох вместе с табачным дымом.
— Нет, не хотел… Знаешь, — Лев прищуривается на фонарь, и от его задумчивости холодом веет больше, чем от февральской минусовой. — Наверное, впервые за эти годы я узнал о твоём приезде и… Просто пожал плечом? Не кинулся тебе писать и менять под тебя планы, просто, не знаю… Продолжил жить? Так странно.
Если так подумать, то Яку мог задушить Льва ещё в школе, в одну из лагерных совместных ночей. Но так вышло, что при всём своём дикарстве, Яку нравилось не только пинать под зад приставучего пацана, но и целовать его в горячий лоб, растрепав и оттянув вверх мокрую от беготни чёлку. Наверное, нежничать Яку всё-таки любит больше, чем оставлять царапины — от губ у виска порой больше погибели, чем от пистолетного дула.
— Я попрошу городские власти не устраивать чересчур пышных празднеств в честь очередного моего приезда, чтобы не портить тебе настроение, — обещает Яку, понимая, как нелепо сейчас было бы ссориться — ты сам не долюбил этого мальчика, так принимай теперь от него всю правду, подставляй ладони под горсть осколков и со всей силы сожми пальцы.
Лев смотрит на Яку без читаемой злости — никогда и не смог бы, господи. В нём мерещится что-то неуловимое из прошлого — почти знакомый сожалеющий взгляд мальчишки, которому отказали покидать в связке мячик. И раньше было проще, раньше можно было согнать с плеча и знать, что тут же положат голову на другое, а теперь ты не держишься за человека и недоумеваешь, почему он сам отцепляет руку.
Все тебя оставят однажды — все, кого ты принимал как данность, как нерушимое постоянство, которое не нужно беречь.
— Как тебе съёмки сегодняшние? — последняя провальная попытка Льва удержать разговор.
— Вообще отличные. Рад был тебя разъебать, — Яку добивает затяжкой сигарету и отбрасывает прочь мигнувший в темноте окурок. — Ладненько, рад был повидаться. Не торчи тут долго, холодно. Рике привет.
Лев мрачнеет, замерев с сигаретой у рта, а Яку как никогда рад подьехавшей так вовремя машине — запрыгивает невозмутимо, сбегая от тупиковых бесед, сбегая от темноты-фонаря-дыма, унося с собой недосказанность, как подложенную под язык таблетку снотворного.
Ты шёл к этому все эти годы — к беззвучной, почти безмятежной потере человека, который, наверное, твоим и не был никогда.
/
Яку наклоняет голову к окну — огни ночного Токио ложатся на него мазками-отсветами, неоновые вывески медленно плывут по стеклу, будто никуда не спешащие грузные рыбы в океанариуме. В такси играет умиротворяющее техно — только музыка, никаких рекламных врезок и болтовни радиоведущих, никаких текстов, в которых невольно ищешь смысл и хоть немного себя.
В Париж Яку тогда полетел по понятной причине — бесы попутали, как обычно. Была ранняя осень — такая, в которую ты совсем не думаешь о Париже, не рвёшься туда ни разу, готовишься потихоньку к холодам. Но стоит твоему бывшему сокоманднику-рукожопу вдруг начать зазывать туда так настойчиво, сокрушаясь, что только с тобой под руку хочется смотреть на фонтаны и огни Эйфелевой башни, и вот ты уже складываешь чемодан и крутишься, о презренный, перед зеркалом, выбирая между бежевым и чёрным плащом для томных прогулок по берегу Сены.
Иногда нужно позволять людям любить тебя. Иногда нужно позволять себе мысль, что их любовь к тебе — надолго.
Они сидят перед раскрытым окном, и ветер прилетает к ним сюда почти ручной, поддевает мягким озорством прозрачную штору, играется ею неспешно. Закат мешает краски на небе, кремовое с фиолетовым, догорает в солнечных осколках, отброшенных на заострённые крыши.
— Мы скатились, мы гадость, мы позорники, — причитает Яку, стукая об ажурный кофейный столик бокалом с недопитым вином. — Ну серьёзно, это же так сопливо — припереться в Париж и быть друг с другом отвратительно нежнючими.
— Нам идёт быть такими, — осторожно подмечает Лев, так же осторожно касаясь ножки бокала, перебегает пальцами на чужую ладонь.
— Мы не подходим Парижу, — Яку категорично качает головой. Нега разлилась от виска до виска, хочется говорить неторопливо, слушать голос и чувствовать пряность интонаций на языке. — Париж для слащавых соплежуев.
— Я тебя люблю, — говорит Лев с той самой серьёзностью, которая умеет неугомонное тельце приткнуть иглой к стене. — Достаточно сопливо для нас?
Яку смотрит на свою руку, накрытую рукой Льва, смотрит на него самого, растрёпанного то ли ветром, то ли пятернёй Яку, потому что хотелось расшебуршить башку дураку за то, что так бессовестно смешил всякими глупостями. И Париж так подходит глупостям, и Париж всё-таки так подходит им, в Париже так много ажурного — кофейный столик, перила балкона, уличные фонари, кладбищенские ворота. Яку так не хочет думать о плохом, но плохое придумало его, чтобы забрасывать неприкаянного в разные точки на карте и наблюдать, как скоро он взвоет. Яку так не хочет думать вообще ни о чём, особенно в чёртовом Париже, особенно когда ему говорят о любви, особенно когда до отчаяния хочется любить в ответ.
Через неделю у Яку умрёт отец, на паузу встанут переговоры с польским клубом, что-то заест и щёлкнет в голове — и станет так пусто и безразлично, и заметёт все следы, как скованную льдом Исеть в городе, в котором никто не знает, куда идти, поэтому все идут к реке.
Но до плохого ещё неделя, и вместо Исети из окна виднеется Сена. До Льва в полурасстёгнутой рубашке — всего-то касание вытянутой руки.
/
Ханазава Рика случилась в конце лета, когда забот было достаточно, чтобы благополучно забыть собственное имя, не говоря уже о том, чтобы ответить на сообщение Льва, болтающееся в непрочитанных почти месяц.
Поначалу ничего не предвещало беды. Ханазава просто была партнёршей Льва в дораме — Яку до сих пор не понимает, кто додумался лепить из Льва актёра, но бог ему судья — мелькала с ним на общих фото, позировала рядом на светских раутах и разок на пару с ним покривлялась для рекламного ролика. Они лыбились на Яку из новостной ленты, когда самому Яку лыбиться не хотелось нисколько, они стремительно превращались во что-то отвратительно неделимое, и Яку вроде чуял неладное, а вроде и сам усыплял свою же бдительность, забрасывал телефон в шкафчик и уносился на очередной матч, где все лишние мысли забирала игра, а агрессия выливалась в удары по мячу.
А потом в интернете поползли слухи про их роман — совсем не те новости, под которые хочется пить кофе в халате, и Яку сперва больше ржал, закурил сразу вторую и чуть нервно листал фанатские сплетни, лупил глазами в стену и тихо охуевал.
Охуевать в одиночестве не хотелось, поэтому к раздумьям быстро был подключен Суга — тот был немного занят на педсовете, но заранее всех осудил и обосрал. Куроо тоже поделился мнением, а точнее просто сошёл с ума от мысли, что Лев может спать с женщинами, потом ещё сильнее сошёл с ума от мысли, что Лев может спать с Яку, испугался и пропал из чата на три дня. Шапито зрелищно поднималось на фоне заката, Яку курил одну за другой и всё не мог понять, в какой момент оказался под самым куполом верхом на моноцикле с клоунским носом на пол-лица.
Хотелось покоя, но в то же время на месте не сиделось, пока в далёком царстве творились интриги, поэтому вскоре Яку впервые за полгода полетел в Токио. Хохотать захотелось уже по дороге из аэропорта — на одном из рекламных баннеров слащавая парочка изображала семейную идиллию и рекламировала какую-то злоебучую соковыжималку. Очень хотелось обсудить хоть с кем-то, очень хотелось не заговаривать об этом ни с кем и никогда, поэтому, когда в Токио прикатился Суга, Яку всю встречу трепался о чём угодно, лишь бы не думать о Льве, который восхищённо слушает девичий смех и нежно ловит на пальцы каштановые пряди.
— Это вот про эту шлюху ты говорил? — голос Суги звонок и чист — идеальный, чтобы мелодично литься в уши любознательных учеников.
— Суга! — шикает Яку, оглядываясь на соседние столики. Покашливает в кулак, там же глушит и смешок. — Да, про неё.
Суга хмуро смотрит в телефон. Тёплый ветер задувает на террасу кафе, поддевает и покачивает торчащий над его макушкой завиток.
— Хуйня.
— Классно смотрятся вместе, скажи?
— Нет. Хуйня.
— Да ты не шаришь просто, — Яку фыркает и забирает у Суги телефон. Смотрит на фото Льва и Рики, неловко приобнимающихся на ковровой дорожке какой-то премии, приближает крупно лица и снова поворачивает экран к Суге. — Ну ты погляди. Мы с ним никогда так не улыбались вместе.
— Да, — грустно кивает Суга, смотрит на Яку со смесью злобы и горечи. — Вы были лучше.
/
Яку жмёт кнопку своего этажа, смотрит под умиротворяющую лифтовую музыку в зеркало, морщится при виде тёмных кругов, обрисовывающих глаза особо остро в стылом белом свете.
На появление Рики было глупо злиться — глупо было верить, что Лев, крутящийся в индустрии моды и красоты, останется один и всё своё свободное от съёмок и разъездов время будет тратить на страдания по Яку, который предпочитал загадочно пропадать и ещё загадочнее объявляться, не утруждая себя объяснениями и обещаниями, живя жизнь спонтанной сущности, которая не способна предугадать саму себя.
И всё же её совсем не хотелось видеть в вечер премьерного показа фильма, в который Лев попал, по мнению Яку, переспав с режиссёром, не нравилось нисколько лицезреть её, входящую со Львом под руку в кинозал, отвечающую яркой улыбкой на бурные овации и машущую рукой фанатам.
— Ничего себе, какой они сотворяют фурор, — Куроо в соседнем кресле скептично кривится, жуя чипсы из пачки.
— Наверняка этот их совместный заход в зал был заранее согласован агентством, — скучающе отзывается Кенма, подъедая из этой же пачки и хрустя с Куроо в унисон.
Яку пока не готов поделиться мнением по поводу цирка — он просто смотрит во все глаза. Лев и его попытки взаимодействовать с девушкой — зрелище восхитительное, завораживающее даже, сравнимое с потугами новорожденного жирафёнка, учащегося ходить на ломких ножках. Вот он как будто помог ей сесть, вот он пытается усесться рядом сам, вот он роняет на пол её сумочку, вот он кладёт руку на спинку кресла, но передумывает и убирает её себе на колени.
А потом Лев озирается по сторонам, находит их троицу взглядом и машет рукой. И решает подойти. И ему плевать на людей вокруг, следящих за каждым его движением, и сучонок так хорош собой, чёртовы стилисты постарались в очередной раз. Или он одевается сам? Просто Яку кажется, что Льва всегда наряжает кто-то, его достают из красивой кукольной коробки, подбирают ему безупречную одёжку из цветных шкафчиков, зачёсывают набок волосы и отправляют в мир блистать, чтобы Яку смотрел на него и думал, где и когда он так проебался.
— Ты правильно сделал, что подошёл к нам сейчас, потому что после твоего фильма мы скорее всего будем блевать, — приветствует Льва Кенма, меланхолично закидывая в рот чипсину.
— Вы никогда в меня не верили, да? — не обижается Лев, бессовестно подворовывая из пачки.
— Всегда верили, сынок, что за глупости, — Куроо обыкновенно строит из себя главу семейства и поглядывает на Яку чуть нервно.
Яку ловит самого себя на непривычном молчании, покашливает и поднимается со своего места, одёргивая края пиджака. Встаёт ко Льву впритык, скользит бегло глазами по линии его плеч, придумывает, что бы такое сказать, но в голову лезет только “со мной под руку ты смотришься гораздо лучше”.
— А она что тут делает? — Яку звучит вежливо и даже улыбается. Не говорит вещей вроде “опять выгуливаешь свою карманную собачку” и “ого, снова вышел в свет со своим аксессуаром в виде человека”, вообще держится молодцом для того, кому очень хочется прилюдно закатить итальянский скандал.
Лев непонятливо моргает и оборачивается — сидящая через несколько рядов Рика фотографирует набивающийся зрителями зал и беззаботно позирует для селфи.
— Просто пришла со мной на премьеру фильма, — спокойно отвечает Лев.
— Я просто не видел её на афише, поэтому и удивился.
— Она не с афиши. Она со мной.
Ну не прелесть ли. Может, интернет прав, и это и в самом деле лучшая пара года? Может, у Льва наконец-то что-то складывается по-человечески, а Яку противится, выскакивает чёртиком из табакерки и искренне оскорбляется с того, что ему не рады.
Боже, а вдруг они правда влюблены? И Яку, дурак и паршивец, просто выдумал себе злую сказку про фальшивый и подлый шоу-бизнес, а озлобленной фальшивкой всё это время был он сам?
Ханазава тем временем будто вспоминает, что на соседнем кресле кого-то не хватает, и оборачивается. Боже, как удивительно швыряет по эмоциям — Яку впервые её даже немного жаль.
— Когда увидишь, что вас снимают, хотя бы за руку её возьми, что ли, — советует Яку умилённо. Его печаль без нарыва — горького смирения в нём всё же больше, чем желания крушить всё вокруг. — А то всё это выглядит так же неумело, как твоя игра в кино.
Вот так, царапни напоследок, мелкая дрянь. Это не пятнадцатилетку дразнить и отчитывать, ты по глупости пытаешься задеть того, кто в кое-то веки научился себя ценить — и поэтому он больше не выбирает тебя. Лев хмыкает, оглядывается мельком и кивает Рике, мол, сейчас вернусь.
— Ты тоже хорошо проведи время, — улыбается он — не нахально, хотя мог бы, а всё с той же горечью, которая Яку самому жжёт горло.
Он возвращается на свой ряд, попутно помахав визгливым счастливым фанаткам. Яку смотрит на его удаляющуюся спину почти безразлично — стадия отмирания, когда больно настолько, что уже не замечаешь.
Ох, милый, ну до чего же неприятно — тебя бросили в самый разгар карнавала.
— Где здесь бар?
— Воу, так сразу? — Куроо подскакивает обалдело в кресле. — Давай хотя бы посмотрим первые полчаса фильма.
— Я знаю, где бар, — встревает Кенма, поднимаясь и отряхивая ладони от крошек.
Яку благодарит за Кенму вселенную, берёт его под руку и направляется с ним из зала прочь. Здесь людно, здесь жарко, здесь как будто хочется погибнуть у всех на виду — Яку отчаянно хочет, чтобы стало ещё хуже.
/
Дома Яку грохает входной дверью сильнее обычного, скидывает у порога обувь и плетётся в комнату с надеждой, что кто-нибудь тайно пробрался в его квартиру и из-за шкафа выстрелит ему в спину.
— Дорогой, как прошли съёмки? — мурлычет из телефона Куроо, и он дурачится только первые пару минут созвона, а потом тычется потихоньку в душу, на кошачьих лапах пробирается в голову, в которой полно клубков чтобы поиграться, но не расплести.
Яку валится спиной на кровать, переключает Куроо на громкую и раскидывает в стороны руки. Настроение мутное, непроглядное, как смог над сумеречным городом. Хочется обнять космос, и чтобы космос обнял в ответ — забрал в нутро червоточины, показал изнанку звёзд, никогда не возвращал обратно.
— Прикинь, если бы Ханазаву тоже позвали в это шоу, — Яку усмехается, тянет сонно интонации, спихивает коленом с кровати подушку. — До сих пор не понимаю, что чувствую по поводу всего этого прикола.
— Я не верю, что у них реально роман, это всё постанова, причём бездарная, — Куроо суетится в трубке, стучит венчиком о миску, что-то агрессивно замешивая. — Серьёзно, ну наймите вы уже в агентство людей с фантазией, ну смешно наблюдать этот убогий цирк.
— Да мне… Мне в общем-то похуй, — Яку отрешённо смотрит в потолок, думает о межэтажных плитах и о том, насколько они в целом надёжны.
— Шоу-бизнес напрочь прогнил, говорю тебе, — Куроо на фоне вырубает звук телевизору — видимо, чтобы гниль не пробралась в дом. — Настолько кризис, что уже вон — тебя в телешоу гостем зовут, куда мы катимся?
Яку фыркает, закрывается от потолка рукой. В наплывшей темноте мечутся обрывки прожитого дня вперемешку с картинками откуда-то издалека — солнце в школьном коридоре, ступени с крыльца спортзала и угол потолочной лампы, сосны за городом и лазурь до самого горизонта, алая арбузная мякоть и стрекозы над травой. Зелёные глаза, щурящиеся от лучей и ловящие смешинки, рука поверх руки просто так, просто потому что надуло летним ветром в голову, просто потому что никто не сказал, как легко светлое и вечное может воткнуться в спину ножом. Не нужно было ворошить прошлое, но только никто в него нарочно не заглядывал, оно само положило голову на плечо и спросило а помнишь, как оно было.
— О чём вообще думаешь сейчас? — Куроо по голосу кажется встревоженным — наверное, что-то его насторожило в повисшей тишине.
Яку открывает глаза и пожимает плечом.
— Я просто устал, — признаётся он, и вдох правда кажется вымученным, выдавленным кое-как из-под груды камней.
— Ладно, тогда отдыхай, выпей снотворное для надёжности, — Куроо вздыхает, замолкает ненадолго в задумчивости. — И это… Звони, если что, ладно?
— Ты щас пытаешься быть сочувствующим или чё?
— Я просто хочу, чтобы у тебя всё было хорошо.
— У меня всё охуенно.
— Ты стал часто шутить про суициды.
— Я всегда шутил про суициды.
— Вдруг ты больше не шутишь.
— Спокойной ночи.
Яку завершает звонок, зарывается пальцами в волосы и сдавленно мычит. Жмурится до рваных вспышек под веками, смотрит на узкий треугольник тёмного неба, сложенный между чуть разомкнувшимися шторами.
Ох, милый, как это грустно, наверное — так лелеять своё добровольное одиночество и так хотеть от него же взвыть. И ты, наверное, уже не сможешь вот так же вновь полюбить лето — чтобы кружило голову и тянуло умчать к лесной полосе просто от того, как кто-то ткнулся носом в твою шею, щекоча кожу смешком. Ты, наверное, никогда уже не вернёшь себе себя — того самого, с кем не боялся делить пространство и кого не слал на хуй при виде зеркала по утру. Ты, наверное, так и не забудешь момент сокровенности — как очаровательный в своём волнении мальчишка протянул тебе белую розу и попросил никогда никуда не пропадать.
Отрекись от всего, что давно отцвело. Не вороши прошлое и не позволяй прошлому ворошить тебя, не топчи порог, за которым остались лишь обугленные стены.
Твой любимый дом сгорел, мальчик.
Гаси свет.