Work Text:
Зима в этом году оказалась затяжной: мокрые черные ветви слив никак не желали выпускать бутоны, пахло влагой и холодом, с пасмурного неба время от времени сыпал полудождь-полуснег, и было ясно, что даже ко дню рождения вряд ли распогодится. Впрочем, Атсуши и не желал хорошей погоды – эта вполне соответствовала его настроению. А настроение было паршивым.
– Конечно, ты тоскуешь, – с невеселой улыбкой сказал ему Иссей какое-то время назад, когда листья только начали облетать с деревьев. – Огромная часть твоей души осталась среди живых, и вернуть ее получится очень не скоро. Думаю, ты и не хочешь ее возвращать – пусть себе живет там, да?.. Как можно дольше. Ну, тогда остается только привыкнуть к этой фантомной боли. В конце концов… мы привыкали и к худшему, верно?
Да, конечно же, все так. Вот только в первые пару дней после смерти Атсуши еще казалось, что здесь все будет иначе. Покой, удовлетворение, бесконечное ровное существование без страхов, обид, фрустраций. Без яркого горя и не менее яркого счастья… Скука.
Да, именно в тот момент, когда Атсуши понял, что заскучал, кто-то, кто ведал его загробным существованием, словно очнулся ото сна и принялся его легонько тормошить и подкидывать то одну, то другую эмоцию. То одну, то другую мысль, которые, казалось, должны были все остаться там, за гранью жизни. И довольно скоро – где-то через неделю или даже меньше – Атсуши окончательно разложил все найденные вещи по своим местам и понял, что в его доме чего-то не хватает. Вернее… не хватало очень многого!
И не то чтобы он так уж сильно страдал от отсутствия любимых туфель (они были почти новые, так что наверняка жена отдала их кому-то) или милой вазочки для цветов (небольшая веточка гипсофилы прекрасно выглядела и в простом стакане), но ощущение серьезной недостачи было никак не объяснить этими мелкими бытовыми неудобствами.
Смутное чувство назойливой незавершенности словно нарыв зрело в нем еще несколько тревожных дней, а потом он не выдержал и, оставив кошек на попечение болтливой соседки из дома напротив, отправился в гости к маме в надежде, что в ее присутствии станет спокойней и проще. Раньше так бывало каждый раз, когда он возвращался в родной город, может, и теперь…
Мама жила в небольшой квартире в Такасаки, одна с собакой и кошками, но Атсуши было все равно страшно. Без причины, просто по старой памяти. По запрятанной глубоко внутрь опаске, что отец все-таки каким-то образом появится там, а Атсуши будет не готов… Так что он сознательно откладывал поездку до крайнего срока, когда уже начал изводиться от непонятного ощущения и привычно же тревожиться: а вдруг это симптом какого-то загробного заболевания души? Не успел умереть, и уже тут подхватил что-то…
– Бедный ты мой, – сказала мама с той особенной интонацией, от которой внутри начинало нестерпимо жечь, а на глаза наворачивались слезы. Да, хотелось сказать. Я бедный. Я такой глупый, мама. Я совсем не знаю, что мне делать, пожалей меня… И она бы обязательно пожалела.
Но Атсуши уже давно был взрослым. Хуже того – он был старым. Уже старше мамы, которая столько лет провела здесь одна, без какой бы то ни было защиты… Не Атсуши нужно было жалеть. Не его.
– Я понимаю, что мне чего-то не хватает, – сказал он со смущенной усмешкой и качнул головой в благодарность за поставленную перед ним кружку с кофе. – Но не могу понять, чего именно, и, главное… почему это так… чувствительно?
Она села напротив, вздыхая и подпирая голову рукой.
– Знаешь, – голос у мамы был тихим, задумчивым. – Когда я только тут оказалась, забот было… множество. Столько всего сделать, столько формальностей пройти…
Да. Еще после первого разговора Атсуши знал, что они с отцом развелись – уже здесь, но вполне официально. Здесь, как ни странно, тоже соблюдались земные законы. Причем, заявление на развод ждало маму уже некоторое время, отец даже не явился к ней лично, и она понятия не имела, где он и что с ним. Подписала с облегчением и постаралась забыть.
– Поначалу было даже приятно – и квартира, и соседи, и пес мне так обрадовался… столько хлопот. А потом, как все дела переделала, все устроила – ну такая тоска накатила! Что села я посреди своей хорошенькой прибранной квартирки и как разревусь… Как думаю, там мои мальчики. Как там внучок, малыш мой. Кто теперь Кумико поможет с ребенком. Как они все без меня… А как я без них? Такое ощущение, будто кусок души у меня вырвали с кровью – и вот он где-то там остался, по ту сторону. А я – по эту. Совсем одна…
Кофе разлился, поплыл горячим черным ручьем по белому столу, но на это было плевать, Атсуши обнимал маму, уткнувшись лицом в ее плечо, и ее ласковые усталые руки гладили по лопаткам, по затылку, ерошили волосы. Наверное, она уже умела не плакать, но в нем слезы еще кипели кислотой и выжигали себе путь наружу.
Конечно же, она была права. Он безумно скучал – по дочери, по жене, по кошкам, по всем, с кем десятилетиями работал и жил буквально щека к щеке, дыхание к дыханию. В этом уязвимое место жизни: ты прикипаешь не только к вещам, у тебя в кладовке не только бесконечные твои воспоминания и осколки прошлого. Там и тени людей, бесконечная вереница дорогих лиц, и, оказывается, что после смерти тоскуешь по живым не меньше, чем раньше по тем, кто умерли…
– Я теперь с тобой, – пробормотал Атсуши, шмыгая носом и тычась в мокрое пятно на кофте. – Никогда тебя больше не оставлю… Прости пожалуйста. Я был ужасным сыном…
– Ой, балбес… – она легонько шлепнула его по затылку и тут же быстро прижалась губами. – Вот, вроде, вырос, а все такой же дурачок. Теперь каждый раз будешь прощения просить? Одного раза было достаточно… еще тогда.
– Просто мне говорили… – Атсуши зажмурился, собираясь с силами. – В общем, люди говорят, что если слишком долго оплакивать кого-то, это создает ему проблемы тут…
– Глупости говорят люди, – мама гладила его мерными успокаивающими движениями, словно он до сих пор оставался хнычущим младенцем. – Это себе ты проблемы создавал… Мучил себя всю жизнь, ох, непутевый ты, Аччан, неустроенный, всегда за тебя сердце болело… Столько багажа набрал, ведь в некоторые комнаты еще, поди и не заглядывал, да? Бедный ты мой…
Почему-то от этих ее слов парадоксально стало немного легче.
– Нет, – сказал он с дурацкой гордостью, уж очень хотелось ей похвастаться. – Уже разобрал все. Целых семь комнат получилось.
Она тяжело вздохнула и легонько толкнула его в плечо, Атсуши поспешно отстранился, вытирая лицо ладонью.
– У меня здесь – тридцать восемь, – сказала она, с сочувствием на него глядя, и Атсуши с трудом сглотнул.
– Тридцать… восемь… Так много?
Мама кивнула.
– Они не сразу открываются. Сначала – только совсем простые, там те вещи, о которых ты и раньше много думал, в основном, которые ты любишь. А чем дальше, тем тяжелей становится… Такие гадости иногда вылезают.
Нет, он, конечно, подозревал, что полноценный переход на другой уровень существования не может пройти так гладко и быстро, но…
– И… это надолго все?
– А у кого как. Кто-то за несколько лет справляется, кому-то и сотни не хватит. Кто-то все сам, кому-то врачи помогают…
– Врачи? – неприятно поразился Атсуши. Значит, здесь все-таки есть болезни…
– Ну… а как их еще назвать? Не уборщиками же. Это ведь все… не вещи. Не просто вещи. Да ты и сам уже понял…
Конечно, Атсуши понял. Просто не хотел себе признаваться. Потому что одно дело – азартно и даже весело разбирать полки с пыльными сувенирами, время от времени оступаясь в поток душещипательной ностальгии, и совсем другое – отчетливо понимать, что этот бесконечный сентиментальный хлам – и есть твоя душа. Вот он ты весь, разъятый на свои мелкие нелепые привязанности, полустертые воспоминания. Вот все, что тебе дорого, все, из чего ты, по сути, состоишь. Все, в чем и держится твоя душа. Смотри на себя со стороны пристальней и трезвей, чем умел когда-либо при жизни. Делай выводы. А, главное… не отворачивайся. Не отрицай. Иначе часть твоей души просто исчезнет безвозвратно.
Домой он вернулся через пару дней, и соскучившиеся кошки тут же обложили его, не давая подняться с дивана. Собственно, на этом диване он и провел следующую неделю – видимо, наступил тот самый откат, о котором говорила мама. Как будто силы внезапно кончились – и физические, и душевные, только у него теперь даже плакать не получалось.
Атсуши лежал на боку, смотрел в стену, но не видел ее – перед глазами сами собой проплывали смутные картинки: заплаканные лица, бесконечные цветочные поля, и вот луна плывет в пестром от рваных облаков небе, вот лопается гитарная струна и режет острым жалом палец, вот плещется в стакане мутная от слез выпивка, вот уличные огни лучатся и расплываются перед взглядом, стекая на мокрый асфальт…
Наверное, стоило бы наконец взять себя в руки, подняться с дивана и съездить в Центр Наблюдения, но Атсуши малодушно не мог себя заставить. Ведь это бы значило, что смутные образы обретут четкость и материальность, и он будет знать наверняка, кто этот человек, который часами плачет в подушку. У кого дрожат руки так, что это уже больше похоже на тремор. Кто включает музыку в наушниках на самую большую громкость в надежде, что она перекричит горькие мысли. Кто вот уже третью неделю заученно улыбается и кланяется, и делает все, что положено делать, и вежливо благодарит соболезнующих, а когда все уходят, просто садится и смотрит в пустоту – точно так же, как и сам Атсуши сейчас…
Чувство вины. Огромное. Гигантское – как дом. Как гора. Как планета.
Оно придавило его к дивану и не давало двинуться с места. Кошки, словно понимая, что с ним происходит, молча лежали рядом, прижимаясь, согревая своими телами, даже не пытаясь мурлыкать, играть или просить еду… А, может, и кошек никаких на самом деле здесь не было? Только воспоминания Атсуши, только его нездоровая к ним привязанность и – снова, всегда – чувство вины перед бессловесными созданиями, которые умерли раньше него?..
…а существовал ли в таком случае сам Атсуши? Или вся его загробная жизнь – только овеществленная проекция, страстное желание тех, кто по нему тоскует там, за гранью? И нет никакого рая или ада, света или покоя, только мечты и надежды живых на мифическую справедливость хотя бы после смерти…
Спас его из пучин дереализации телефонный звонок.
– Я понял, что ты никогда не решишься позвонить первым, – сказал Иссей со смешком, и странный стеклянный мир небытия вокруг Атсуши со звоном разбился в ту же секунду. – Хочешь сходить выпить вместе?
– Хочу, – сказал Атсуши хриплым после недели молчания голосом. – Очень хочу. Я… мне вас так не хватало.
К его чести, разревелся Атсуши только после того, как положил трубку. Полчаса его трясло и выворачивало от жалости к себе и тем, кто являлся к нему в смутных видениях. От презрения к собственной слабости. От облегчения, что на самом деле все не так уж и ужасно, и декартова формула, видимо, все-таки работает.
А потом он умылся, сменил домашнюю одежду на не слишком кричащий, но все-таки элегантный повседневный комплект и отправился на встречу с человеком, которого, на самом деле хотел увидеть только совсем чуть-чуть меньше, чем маму.
Это было правильным решением, Иссей обладал редким талантом моментально приводить его в чувство.
– Может, уже хватит мне «выкать»? – сказал он спустя первые несколько минут неловких поклонов, робких соприкосновений ладоней и косноязычных заверений в вечной привязанности. – Здесь и сейчас правила приличия кажутся еще большей условностью, чем обычно.
– Ну, все-таки вы – мой сэмпай, это осталось неизменным. В какой-то степени даже сейчас… В том смысле, что и здесь вы оказались раньше меня.
– Ах!.. – Иссей досадливо покачал головой. – Знал бы ты, как мне неловко за этот казус! Ну что может быть нелепей – лишиться жизни от того, что перебрал с выпивкой и неловко споткнулся. Стыдоба! Прости пожалуйста, что тебе пришлось переживать из-за меня.
– Я… – Атсуши запнулся, переживая острый спазм, горло снова сдавило так невыносимо, словно у него и правда до сих пор было физическое тело, реагирующее слезами на любую эмоциональную ситуацию. Даже спустя несколько месяцев ему все так же не хватало слов, чтобы выразить всю степень своей печали и разочарования, которые он непрерывно испытывал с того момента, как узнал о смерти Иссея. – Я…
Хорошо, что объяснять ничего и не потребовалось. Иссей его слишком давно знал и все прекрасно понимал и без слов, поэтому он шагнул ближе и просто обнял Атсуши, крепко и мягко, прижал к себе за затылок. Уже второй человек за последние дни обнимал Атсуши так ласково и бережно, что сопротивляться эмоциям совсем не хотелось. А ведь при жизни… Атсуши и не помнил, когда в последний раз рыдал на чьем-то плече.
– Ничего, – говорил Иссей тихонько, поглаживая его по спине. – Ничего… Все уже хорошо. Все уже позади. Дальше будет только лучше… не сразу, но… будет, Атсуши-кун. Обязательно будет.
Почему-то очень хотелось ему верить. Так что Атсуши очень постарался и, кажется, на какое-то мгновение даже сумел.
Он бы и хотел сказать, что с этого момента стало полегче, но на самом деле нет. Потому что после первой встречи с Иссеем Атсуши наконец съездил в Центр Наблюдения, и это его надолго подкосило.
В тот же день в доме обнаружилась кладовка, больше похожая на гигантский склад с бесконечными уходящими вдаль стеллажами. И на этих стеллажах плотными рядами стояли фотографии в рамках. Какие-то в совсем простых, обычных деревянных, отполированных или выкрашенных в неброский цвет. Какие-то – в ярких пластиковых, разноцветных. Какие-то – в резных, специально элегантно состаренных. Какие-то – в кованых, изысканных и дорогих даже на первый взгляд…
Лица на этих фотографиях. Особенно на тех – в простых, почти незаметных рамках.
Когда Атсуши открыл дверь в кладовку впервые, он прошелся по рядам, разглядывая их – недоуменно, почти со страхом. Большую часть из этих людей он не знал, но странным образом помнил. Первый, второй, третий ряды, иногда дальше, иногда ближе. Некоторые фотографии были очень четкими, а некоторые – смазанными, смутными. На каких-то были лица, на каких-то – только ладонь, или выкрашенные в яркий цвет волосы, или чуть приоткрытая вырезом блузки грудь, или… В некоторых рамках и вовсе были распластаны не фотокарточки, а исписанные от руки листки бумаги – почти все, почти каждое из писем от фанатов, что он читал за свою жизнь, были здесь, на бесконечных стеллажах.
Стыд глодал его заживо.
Атсуши и раньше вполне признавал, насколько зависит от публики, но даже сам внутри себя не мог решить, чего в таких признаниях больше: самобичевания или кокетливой манипуляции, мол, видите, какой я несчастный, не обижайте меня, потакайте мне… Время от времени собственное лицемерие взрывало его изнутри, и Атсуши принимался твердить, что ему все равно, кто что думает на его счет. Все равно, понравится ли его музыка фанатам. Все равно, будут ли его любить – вечно… И это тоже, как потом выяснялось, было актом самобичевания, самолюбования и, конечно же, манипуляции.
Вся жизнь по этому замкнутому кругу, да что там – по десятку замкнутых кругов, и лишь для того, чтобы оказаться здесь, на пыльном тускло освещенном складе и понять, как мало соотносилась степень его самобичевания с реальностью.
Атсуши не просто зависел от публики. Он буквально вложил в каждого, в каждую мимолетно встреченную поклонницу часть себя. И теперь крошечные искры его разорванной на клочья души смотрели на него с фотографий…
Как можно было это все – разобрать? Как найти место в доме всем этим сотням, тысячам фотографий?
Как сложить себя из этого паззла на миллион деталей?..
Зима в этом году оказалась затяжной: мокрые черные ветви слив никак не желали выпускать бутоны, пахло влагой и холодом, с пасмурного неба время от времени сыпал полудождь-полуснег, и было ясно, что даже ко дню рождения вряд ли распогодится. Впрочем, Атсуши и не желал хорошей погоды – эта вполне соответствовала его настроению. А настроение было паршивым – с осени ему удалось не так уж и много.
Множество дней кропотливой, иногда мучительной работы, перемежающейся приступами апатии, а то и острого, почти невыносимого раздражения – на себя, на это нелепое мироустройство, из-за которого он был вынужден всем этим заниматься. А ведь Атсуши даже не верил в загробную жизнь! Куда как проще ему было бы просто исчезнуть, заснуть без единого сна – и не видеть, не вглядываться в эту нескончаемую череду лиц, рук, проникновенных писем…
Да, несколько десятков фотографий заняли свои места на письменном столе или комоде в спальне почти сразу. Те, кого он любил, те, в ком нуждался, те, без кого не мыслил своей жизни – теперь их лица путеводными звездами светили ему в посмертии.
Фотографии и письма фанатов тоже довольно уверенно размещались по пухлым альбомам и обклеенным узорной бумагой коробкам.
Но оставались еще несколько сотен – те, кто были ему важны раньше, может быть, совсем мимолетно, но все-таки довольно сильно и осознанно. С ними оказалось сложней всего – приходилось вспоминать, причем, даже те вещи, которые он с большим трудом изгнал из памяти много лет назад и, казалось, окончательно. Болезненные, стыдные, иногда совершенно душераздирающие эпизоды, рождающие в душе всплески самой черной, разрушительной, ядовитой ненависти – или к себе, или к человеку с фотографии. Или – к обоим одновременно.
– Все чахнешь над галереей своих сожалений и позора? – догадливо спросил Иссей, позвонивший ровно во время одного из эпизодов апатии, который случился после неудачной попытки примириться с одной весьма неприятной историей. – Я тут тоже сидел-сидел и думаю: так дальше продолжаться не может. Нужно как-то развеяться. Освежить взгляд.
Атсуши промычал в ответ что-то жалкое в том духе, что он-то не заслужил никакой попытки развеяться, и вообще ему еще работать и работать, видимо, так сильно он нагрешил при жизни, что теперь до скончания веков будет расплачиваться и…
– Жду тебя через два часа на станции Синагава, – перебил его Иссей. – Не опаздывай, пожалуйста, на улице холодно!
– А куда мы пойдем? – растерянно спросил Атсуши, мгновенно теряя волю к сопротивлению.
– Увидишь. Ты ведь еще не обедал? Вот и славно.
– Вот это – настоящий социализм! – довольно сказал Иссей, слизнув верхушку у рожка с мороженым. Атсуши невольно сглотнул и торопливо отвел взгляд.
– В каком смысле? – спросил он. Иссей плавно повел рукой вокруг, словно ждал этого вопроса.
– Посмотри же. Здесь есть все, что только пожелаешь… и все бесплатно.
Атсуши рассмеялся.
– Наверное, это потому, что здесь все ненастоящее?
– Ну, вкус этого мороженого очень даже… настоящий. Хочешь попробовать?
Он сунул рожок Атсуши под нос и тут же захихикал, когда тот инстинктивно отдернулся.
– Здесь нет денег, – продолжил он, снова облизнув мороженое. – Нет рыночных отношений. Нет угнетения каких-то слоев населения. Никто не обязан работать, чтобы выжить или получить дополнительные блага… Тем не менее, посмотри вокруг.
Атсуши, подчиняясь его словам, оглянулся по сторонам, поражаясь, как не заметил этого раньше. Вернее… он, разумеется, заметил, просто не придал значения. Не сделал выводов.
Они с Иссеем прогуливались ясным зимним днем по торговой улочке. Привычно пахло влагой и юной зеленью, а еще – сладкой ватой, пекущимися блинчиками, карамелью и дымом от гриля – где-то впереди, вероятно, готовили кусияки. Все это подавалось всем желающим абсолютно бесплатно – потому что в загробном мире не нужны деньги. Но… во всех лавках и киосках, мимо которых они проходили, кто-то работал. Кто-то пек блинчики, катал данго, резал лапшу, жарил шашлычки… Ни одно место не пустовало. Люди работали – просто так. Потому что умели что-то делать, и это доставляло им радость.
Инерция мышления была слишком сильна, а внутренние проблемы слишком объемны, поэтому Атсуши до сих пор не обращал на такие вещи внимания. Вернее… он ведь в последние месяцы почти не выходил из дома, предпочитая проводить время с кошками и овеществленными воспоминаниями, а когда выбирался на свежий воздух, то привычно избегал людных мест. Шел в парк или на набережную. А то и просто садился в машину и ехал куда глаза глядят. Еда, выпивка и кошачий корм в доме появлялись словно сами собой, так что Атсуши не тратил время и силы на размышления о том, откуда это все берется. Понятно же – тут все так устроено. Как сказал клерк в той конторе, где он оказался сразу же после смерти: они тут стараются, чтобы души жили в привычном и комфортном окружении. Кто такие «они», Атсуши тогда не поинтересовался, не до того было, а сейчас оказалось, что существуют варианты ответа на этот вопрос.
– Социализм – это когда у тебя есть возможность делать только то, что ты хочешь, – усмехнулся Иссей, словно услышав его мысли. – И быть счастливым. Здесь, знаешь ли… рано или поздно каждый становится счастливым.
– Разве это возможно – для каждого?..
– Судя по тому, что я видел, да. Беспокоиться здесь особо не о чем, физические проблемы не донимают, а на решение ментальных есть все время мира… Главное – найти свой способ.
Он обернулся и посмотрел на Атсуши в упор – с мягкой смешинкой и капелькой затаенной грусти в широко распахнутых глазах.
– Вспомни, что ты любишь больше всего?
– Вы же знаете, – это было ужасно неловко, и стало еще более неловко, когда Иссей тут же кивнул.
– Тогда придется подождать. Или… начать что-то новое.
– Одному? Нет, я… я один ни на что не способен. Тем более – здесь. Понятия не имею, куда, как… – Атсуши помотал головой, пряча взгляд. – Там у меня хотя бы были связи, все налажено за множество лет… Да вы же знаете. За меня все делали другие люди. Мне было достаточно просто вовремя прийти в нужное место и сделать свою работу. А организовать что-то самому…
Иссей рассмеялся, отворачиваясь.
– Отговорки, отговорки… Просто подожди, Атсуши-кун. Отдохни. Соберись с… собой. Просто считай, что это – заслуженный отпуск, во время которого тебе не нужно совсем ни о чем беспокоиться. И когда-нибудь настанет тот момент, когда отдыхать дальше станет невозможно. Тогда… тогда, возможно, мы снова сделаем что-то вместе.
Атсуши посмотрел на него ошеломленно. Они… они и правда могли бы?..
– А для вас этот момент уже настал? – спросил он, чувствуя необъяснимую тревогу, почти ревность.
– Нет, – Иссей глянул на него искоса, улыбаясь. – Пока что я хочу вволю побездельничать. Съездить во все онсены, прямо вот в каждый, от купален Сандан в парке Ширетоко до Юдомари на Якусиме, и перепробовать все сезонные ужины из каждого хорошего рёкана. Еще, может быть, снова посетить Лондон, и в Италию, и в долину Луары, и… Представляешь, мы ведь можем что угодно!.. А прямо сейчас я хочу съесть вон тот рамен!
Он ткнул пальцем в вывеску заведения поблизости, под которой уже собралась очередь из таких же желающих.
– Ну, прямо сейчас не получится, – хмыкнул Атсуши. – Придется подождать.
– И это замечательно! Ведь у нас есть все время мира! Спешить совершенно некуда.
Спешить и правда было некуда.
Атсуши ведь никто не гнал вперед. Он всё – как и при жизни – делал с собой сам. Сам себя гнал, сам себя изнурял, сам запирал в невыносимых условиях, потому что считал, будто без принуждения… просто не справится.
– Да потому что ты не понимаешь, когда с тобой по-людски! – звучал в ушах звенящий до сих пор рык. – Учиться не хочешь, работать как мужик не можешь, потому что слабак и мямля, по дому матери помогать не умеешь, потому что руки из жопы! Если не держать тебя за шкирку, так и будешь болтаться, как бесполезный придаток! Забудь про свои глупости! Никуда не поедешь! Я тебя научу ответственности!..
Нет, папа, думал Атсуши, глядя на фотографию в тяжелой, грубой, будто сваренной из прутьев арматуры рамке. Ты не научил меня ответственности. Все, чему ты меня научил, это бояться стать таким как ты, и страшней, отчаянней этого страха в моей жизни ничего не было…
Мама фотографию отца поставила на книжную полку – к фотографиям своих родителей, которые у нее тоже никаких добрых чувств не вызывали.
– Во-первых, он мне был мужем, – рассудительно сказала она, когда Атсуши спросил. – Какой бы ни был… значит, так должно было быть. А во-вторых, он же ваш с Хироши отец. Если бы не он, не было бы моих чудесных мальчиков, моей радости…
Ну, в общем, примерно такого ответа он и ожидал. Ему и при жизни было сложно понять мамины мотивы, но… Он не был женщиной. Он не был матерью. Он не был в ее обстоятельствах. Так что и судить не имел права.
Хорошо, что у него был еще один человек в сходной ситуации, у которого можно было попросить совета.
– Фотографию отца? – Иссей даже рассмеялся, когда Атсуши спросил. – Выкинул. Просто разодрал на мелкие клочки и спустил в унитаз. Не поверишь, но сразу стало настолько легче!
А ведь это было отличным способом избавиться от большей части страхов и боли. Просто вычеркнуть отца из себя, забыть о его существовании, отказаться от любого его наследия…
Вот только Атсуши не был готов к такому радикальному шагу. Может быть, его проблема в этом и заключалась – он очень редко делал радикальные шаги. Но, в любом случае… мысль о том, что можно прекратить мучения в любой момент, просто ампутировав больную часть себя, здорово успокаивала. В конце концов, его всегда приводила в отчаянье не сама испытываемая боль, а безвыходность ситуации. А сейчас, когда выход оказался так близко и был таким простым… Атсуши понял, что в состоянии потерпеть еще немного.
Так что фотокарточка отца в рамке из стальных прутьев отправилась обратно в кладовку. Может быть когда-нибудь Атсуши просветлится достаточно, чтобы поставить ее на свой рабочий стол и не испытывать дискомфорт при каждом взгляде, тянущем за собой целый сноп воспоминаний. А, возможно, он и правда вытащит ее из-под стекла и зароет в кошачий наполнитель. Но, скорей всего… скорей всего однажды он подпишет запрос, уже несколько месяцев лежащий в ящике комода под кипой других документов и сентиментальных бумажек. Может быть, они встретятся в их общий день рождения и пойдут вместе выпить. И наконец поговорят – как отец с сыном. Впервые в жизни на самом деле поговорят…
Но не сейчас.
До дня рождения еще две недели, и это время хорошо бы провести с пользой.
Например… сделать еще один решительный шаг и забрать наконец из кладовки стопку дисков со своими песнями.
Да, эта часть его души осталась в мире живых, и как бы Атсуши ни хотелось собрать себя наконец воедино, этот дискомфорт он был готов терпеть столько, сколько потребуется. Он не обольщался: рано или поздно забвение ждет каждого. Любая гениальная книга, любая потрясающая симфония в свой час станет неактуальной и будет забыта, подарив своим творцам сопряженный с горечью момент счастливого воссоединения… Но так же, как Атсуши желал долгой и счастливой жизни своим детям, пусть даже он будет бесконечно тосковать по ним здесь, так и своим стихам, своим песням он не мог пожелать забвения. Ближайшие десять, может быть, двадцать лет его ждет существование несчастного инвалида, потерявшего половину частей тела. Но по крайней мере он сможет слушать свою музыку так же, как может смотреть сейчас на любимых и близких, оставшихся там…
Да, возможно, это просто очередной способ растравливать свои раны. Но когда в доме впервые за все время зазвучала музыка, Атсуши почувствовал краткое облегчение.
Это не просто недостающая часть души, понял он через некоторое время, когда одна песня сменилась другой, а другая – третьей.
Это – связь. Одна из ниточек, протянутых между ним здесь и всеми, кто вспоминает о нем там. Живая, дрожащая, отзывчивая нить. От мощной вибрации которой волей-неволей в голове рождается невероятная, заставляющая замереть от жуткого, какого-то космического озарения мысль: а где все-таки большая часть Атсуши находится сейчас?
Здесь, в уютном, мягком, облепленным кошачьей шерстью доме посреди многослойного и перенаселенного Ничто?
Или – там. Рядом с десятками, сотнями, может быть, даже тысячами людей. Нашептывает на ухо, заглядывает в окно, течет между пальцев, пропитывает сны и явь…