Work Text:
- Не дергайся, у тебя в горле специальная трубка, которая помогает тебе дышать, не пытайся ее вытолкнуть, – это первое, что слышит Моран в окружающей его темноте. Темнота осязаема. Она впервые такая плотная, словно вот–вот сомкнется вокруг него.
Он кивает.
- Вот и молодец, – мужчина, кажется, усмехается, – послушный мальчик.
Если бы Моран мог, он бы врезал обладателю этого невыносимо громкого голоса за одну только издевательскую интонацию, с которой он произносит каждое слово.
- В Алжире сейчас жарко. Хотя должен сказать, я предпочитаю Испанию. В это время года на побережье средиземного моря устанавливается прекрасная погода. Тут есть медсестра. Ее зовут Мэри. Она бы тебе понравилась. У нее синие глаза, хотя мужчины редко видят, какие у нее глаза, если ты понимаешь, о чем я.
«Заткнись, заткнись, заткнись!» – думает Моран. Ему кажется, у него чешется щека, но он не может поднять руку. А голос не собирается замолкать. Ему вообще не интересны чужие желания. Он продолжает нести какую–то бессвязную чепуху, ударяя по нервам каждым высоким тоном, каждой восклицательной интонацией. Моран никогда не замечал, сколько на самом деле существует эмоциональных оттенков и интонаций в речи.
- Ладно, – сдается говорящий через минут двадцать по внутренним часам полковника, быть может, он говорил три часа кряду, – меня сменит Мэри.
Моран неловко дергает рукой, которая ещё не вполне слушается его. Ловит ладонью воздух. А потом неожиданно чувствует пальцы на запястье.
- Тебя зовут Себастьян Моран. Ты в больнице. С руками будет лучше, когда уменьшат дозу обезболивающих; у тебя нет повреждений несовместимых с жизнью. Ты будешь ходить, дышать, трахаться, как захочешь, словом. Функциональность этого тела восстановится полностью. Ты не должен трогать повязку на глазах. Нет, твое зрение не пострадало. Ты помнишь взрыв?
Моран кивает.
- Небольшой ожег. Сильный удар головой, пришлось делать операцию и понижать давление. Пройдет без последствий, если ты не будешь геройствовать. Трубку достанет врач. Начнешь дышать сам. И ещё никто, кроме меня, не будет говорить тебе о твоем состоянии, в твоем положении я бы постарался меня не злить.
Незнакомец не может видеть лица Себастьяна, его голова наполовину замотана. А вот рту это... эта... так что прочесть по губам невозможно, но, видимо, ему это и не нужно. Он, возможно, читает мысли, потому что добавляет:
- Меня зовут Джим. И мы подружимся.
– У Люси отличная фигура, – говорит Джим, – но муженек частенько избивает ее, поэтому она никогда не выбирает кофты с глубоким вырезом. Ее отец тоже бил и ее, и мать. В таких женщинах есть что–то особенное, вроде невидимой печати. Она способная, но никогда не станет врачом, не с такой самооценкой.
Моран считает овец: раз овца, два овца, три… Он согласен считать слонов, лишь бы это отвлекало его от голоса, проникающего внутрь черепной коробки и бьющего с силой наковальни по нервам. Лишь бы он замолчал, лишь бы. Но никто, кроме Джима, не говорит ему ничего важного. И среди этой его безумной болтовни есть крохи информации, которая, как навигатор, помогает разобраться в том, на каком он свете.
– Твое бывшее командование уверено в том, что ты ослеп, – мимоходом заявляет Джим.
– Зачем?
– Неправильный вопрос, – чавкающий звук наводит на мысль о том, что его собеседник засунул в рот жвачку, – медсестер мы уже обсудили. Переходим к врачам?
Моран не может отказаться, хоть теперь его рот и не заполнен пластмассовой трубкой, а руки не пристегнуты к кровати пластиковыми наручниками.
– Доктор Коул наркоман: глотает обезболивающие пачками и всем говорит, что его мучают боли в спине. У него живот, как у беременной на шестом месяце. А еще он рано начал лысеть, но это наследственное. Скоро разведется, есть дочь. Как думаешь, дети лет пяти получают сильную эмоциональную травму при разводе родителей? Может, стоит ее убить и избавить от мучений, раннего алкоголизма и собственной жалкой попытки выйти замуж?
Моран молчит.
– Ах да, у тебя же была крепкая дружная семья, Себастьян. Каким ветром тебя вообще занесло в армию? Твоя мама по воскресеньям готовила пирог. Ты любишь яблочный. Твой отец учил тебя мастерить стулья и столы. Отвратительно верный и скучный. Они умерли. Твоя сестра...
Моран дергается и тут же заходится кашлем.
– Тише, – Джим помогает ему откинуться обратно, у него невероятно заботливые руки, что резко контрастирует с отвратительным голосом, – я не буду обливать грязью ее честное имя. О мертвых либо хорошо, либо никак. Хотел бы я быть мертвым.
– Готов помочь, – одними губами обещает Моран.
– Не стоит клясться в этом, – спокойно отмечает Джим, – я могу врать, и ты никогда не сможешь больше видеть. Кому нужен слепой наемник? Хочешь, чтобы это было правдой?
Морана захлестывает страх. У него никого нет, никто не придет. Это похоже на плен, но в плену вокруг враги, а тут лишь постоянные намеки и что–то между строк. И год назад он был бы согласен умереть, а сейчас в нем так много желаний, что жизнь становится ценнее чести и гордости.
– Красивый, – Джим присаживается к нему на кровать и проводит пальцем от подбородка вверх до линии повязки и вниз, – мне нравится, чувствуется характер. Звериный.
– Зачем? – повторяет вопрос Моран.
– И снова неверно. Впервые я увидел тебя в Кувейте. Три года назад. Вы тогда устраивали облаву на торговцев оружием. У тебя был такой взгляд, будто все эти суетящиеся вокруг чины – они никто, а ты важен. Всегда знал себе цену. Человека с глазами опасного хищника сложно пропустить. Будет жаль, если ты никогда не посмотришь так еще раз. Никогда не посмотришь.
– Ты...
– Ореховые. Я помню оттенок. По краю радужки светлеют до медового. Такие глаза бывают у кошек. Или у тигров.
– Я…
– Не продолжай. Не сейчас. Оставь вопрос на мой следующий визит.
Джим встает и что–то поднимает, судя по шороху – плащ.
– До встречи.
И темнота вокруг снова становится тихой и безжизненной, как планета Марс. И такой же холодной.
Медсестра, которая Лиза, оставила телевизор в палате включенным, потому он не слышит, как Джим заходит. Музыка помогает ему расслабиться в эти дни.
- Гага, но никак не Леди, – ехидно замечает он, выключая звук. Подвигает стул, Садится.
- Значит, Мориарти...
- Не называй меня так. Я же сказал, как меня зовут.
- Почему?
- Друзья называют друг друга по имени, Себастьян.
Моран проглатывает десяток злых ответов. От Мориарти несет сыростью и тем приторным сладким запахом, которым пахнут деревянные коробки с опилками. Впрочем, деревянные гробы пахнут точно так же.
- Что рассказать тебе сегодня? Поставка оружия в Мексику становится прибыльным делом, хотя год назад у нас были серьезные сомнения в оправданности этого риска. Под носом у госдепа США! Они так озабочены борьбой с терроризмом, что пропускают все веселье.
Джим подвигается поближе:
- Есть один ростовщик. Он работает на меня. Его зовут Ли. Так вот у Ли четыре дочери. У моего водителя Джека пять дочерей. А у Эвана, что заправляет половиной наркобизнеса Лондона, три сына. Думаешь, это что–то значит? Потому что чисто статистически это отклонение от нормы, а любое отклонение от нормы примечательно. Ты – отклонение от нормы и весьма значительное. Систематические нарушения нормы вредят законам этого мира. Что будет, если нарушится закон тяготения?
Наверняка это значит лишь то, что у Джима не всегда все дома. И он не слишком ладит со своей головой, раз забивает ее такой незначительной информацией. Но не стоит озвучивать эту мысль, если есть планы пережить ночь.
– Сегодня я планировал очередное идеальное убийство. Жена весьма известного политика. На самом деле каждый, кто хочет остаться безнаказанным, хочет совершить «идеальное» убийство. Беда в том, что чисто сработать может лишь профессионал. Мы же не доверяем ремонт парню из соседнего дома. Почему можно доверить ему убийство?
Если бы хоть один из этих напыщенных дураков спросил меня, как следует убивать! Они приходят с какими–то глупыми готовыми решениями, условиями, правилами! Я же не учу их резать помидоры. Убийство не искусство, а механический процесс. Обычный механический процесс!
Моран вспоминает. Он видит перед глазами людей, которые когда–то оказались «по ту сторону». Не всех. Он не помнит всех, некоторых. Кого выслеживал особенно долго или у кого был «тот самый» взгляд. Вспоминает каждый промах, ошибку. Убийство на самом деле механика: настройка прибора, фиксация взгляда, поиск, траектория движения, спуск крючка, падение тела. Ничего личного и вообще ничего кроме. Но заниматься этим ради получения прибыли?
Впрочем, сейчас, он должен признать, эта мысль не вызывает отвращения. Чем отличается финансовая выгода и борьба за идею? Уж если идея оказалась ложью, куда может быть хуже? Если ты уже на самой нижней ступеньке, можно лишь карабкаться вверх.
- Ну, так Джон побежал за ним. На самом деле это было забавно, что теперь они постоянно таскаются вдвоем. Я не понимаю этого. Доктор Уотсон. Возможно, мне следует...
Слова Джима на миг вырывают его из воспоминаний, но потом он снова погружается в прошлое. В прошлом много картинок и цвета. В настоящем темно и отвратительно пусто. Лишь море звуков, не приносящих ничего кроме постоянной головной боли. Таблетки и невыносимая усталость, от которой клонит в сон.
Это тело устало от жизни. А разум все ещё сомневается в том, готов ли он пересечь эту – последнюю черту. Разум цепляется за месть. А Себастьян никогда не желал жить ради ненависти.
– Проблема Джона в том, что он такой же, как ты, – Мориарти подсыпает чипсов в миску в руках Морана. У него странные понятия о нормальное еде, но все лучше больничной каши. – Он об этом не подозревает, такой любопытный защитный механизм психики. Но рано или поздно правда раскроется, проявится, как генетическая болезнь.
Себастьян пожимает плечами. Его тело реагирует точно так же, как если бы он видел собеседника, но что при этом делает Мориарти – загадка. Жесты так естественны для него, но излишни.
– Мне даже жаль, что вы не знали друг друга раньше, все эти армейские байки, общие воспоминания, скупые мужские слезы. Восхитительно!
Моран и сейчас не знаком с Джоном Уотсоном, хотя слышит о нем каждый день. Глаза у него и правда слезятся, но Мориарти передает сообщение доктора о том, что это хороший показатель. Такие вот скупые мужские слезы.
– Ты ужасающе неразговорчив.
– Я привык.
Он привык проводить недели в полном одиночестве, часы в неподвижности. Ожидая жертву. В странах, где с английским не знакомы не с кем перебросится и парой слов.
– Привыкай говорить со мной, – в этой фразе неуловимое предупреждение и, почему–то, надежда.
– Можешь для разнообразия рассказать о себе, раз уж обо мне ты и так все знаешь, – Моран говорит это прежде, чем понимает, кому он предложил поделиться воспоминаниями.
– Нуууу, – вопреки всем ожиданиям в этом "у" нет ни грамма раздражения: – у меня два брата и отец. Отец архитектор. Старший брат законник. Типа правильный, а младший профессор математики.
– Ты это сейчас придумал?
Джим смеется:
– Никогда не говори людям правды, они в нее не поверят!
Этот возмущенный тон смешит Морана больше, чем все остальное.
– Почему нужно, чтобы мой отец был монстром, а мать – шлюхой? Предубеждения! Она не была особой умницей, но генетически они подходили друг другу идеально. Я и мой младший брат тому доказательство. Он, вполне возможно, умнее меня. Поверь мне, это невыносимо сложно признавать.
– А старший.
– Сводный. Иначе бы не запятнал репутацию службой государству. Какая гадость!
– Теперь ты должен рассказать мне про семейные рождественские ужины и светлые воспоминания детства.
– Про триаду серийного убийцы? Неа, я был примерным мальчиком и не огорчал родителей, – слышно, как Джим параллельно набирает сообщение на телефоне, – я и сейчас не огорчаю. У меня крайне прибыльный бизнес частного консультанта по личным вопросам.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Ты попросил.
– Ты не должен.
– С чего ты решаешь, что я должен, а что нет? Мы становимся ближе, – Джим открывает пришедшее сообщение и довольно хмыкает.
– Это такая своеобразная прелюдия? – предполагает Моран. Эта мысль не идет у него из головы, – ты расскажешь мне про своих родителей, а потом мы перейдем к сексу? Тебе не хватало слепого любовника в послужном списке? Я прав?
– Секс меня не интересует, – говорит Джим таким тоном, каким зачитываю статьи из Британики на уроках, по звуку легко догадаться, что он строчит очередное сообщение, – тебе не стоит на это рассчитывать. И нет, я не маньяк, который держит тебя в заложниках для насилия. Я не твоем вкусе к тому же.
– Извини, не могу согласиться, я тебя не вижу.
– У меня нет впечатляющего бюста и широкой задницы... О! – он замолкает, щелчки прекращаются, пальцы замирают над клавиатурой телефона, – я должен был догадаться.
– Для человека, который столько знает обо мне, досадная оплошность! – Моран усмехается.
– Я забываю, что люди придают сексу столько значения. Ты должен мне напоминать. С этого момента ты всегда должен мне говорить, если я снова упущу что–то настолько важное.
– Важное?
– На каком этапе дружбы люди сообщают о своей сексуальной ориентации? – он снова говорит, как энциклопедия.
– Бывает, вообще никогда.
– Глупости. Информация обеспечивает прочность связей и...
– Не надо.
Джим замолкает.
– Не надо вот этих умных слов, вот этой вот "ипокризии" и "перманентности". Ты не хочешь трахать меня, но имеешь мой мозг, будто он услужливая шлюха. Твой человеческий язык, как книжка на четыре сотни страниц без картинок. Можешь пытать меня, но не говори больше про кризис общества потреблядста. Эта та часть нашего общения, которую я предпочту пропустить, если я не заложник.
Джим молчит. Его присутствие не различимо в общей волне шума за дверью палаты, но кажется, кожа горит, когда он рядом. Инстинкты и раньше редко подводили его. С ним надо быть на стороже, как при охоте на умного хищника на его территории. Почти самоубийство.
– Ок, – соглашается он.
И даже добавить нечего.
Этот разговор Моран уже ждет.
– Я вижу явный прогресс, – Джим приходит в комнату для упражнений, куда теперь его отводит медсестра. Повязку на глазах все ещё меняют в полной темноте и не разрешают ему снимать ее.
Моран рад, что ему разрешили ходить. Даже если приходится ощупывать окружающий мир руками и постоянно падать. Он цепляется за поручни и двигается вдоль стены.
- Зачем? – спрашивает он, когда Мориарти отсылает медсестру.
- А не все ли равно? Почему все на свете должно иметь объяснение, Себастьян?
- Потому что ты так устроен. Ты веришь в законы.
- Потому что ты выбиваешься из правил. Ты отрицаешь любые предположения, твои действия невозможно спрогнозировать. Я изучал твои операции, Себастьян, ты часто идешь в разрез не только с армейскими правилами, но и с любыми другими механизмами организации операций. И достигаешь успеха.
Я наблюдал за тобой три года. Мне даже хотелось убить тебя, я признаю. Или сделать так, чтобы сделаться твоей жертвой. В этом столько напряжения, просто признай. И твой чарующий кризис веры – песня лебедя, бросающегося на камни. Ты любишь балет?
Моран не хочет ничего признавать, но как завороженный слушает каждое слово этого невозможного человека, о котором ходит больше слухов, чем Ее Величестве.
- Эта информация о моей сестре, ты… ты ее подбросил?
- Как ребенку конфету подарить, – Джим успевает поддержать его быстрее, чем Моран понимает, что падает на пол. Невыносимо заботливые руки, иначе не описать это ощущение защиты от любой угрозы, которая возникает, едва оказываешься в кольце.
- Шшшш, – шепчет Мориарти, – не надо переживать. Это все правда. Она на самом деле умерла во время бомбардировки поселения американскими беспилотниками. Восемьдесят мирных жителей ради одного якобы террориста. Не было никакой прямой угрозы. Ты и сам знаешь, почему эта информация была засекречена.
- А ты…
- Мои источники могут предоставить мне любую информацию, которую я пожелаю. Но это было не сложно. Даже совсем не сложно. Нужен не слишком высокий уровень доступа для получения всех файлов, американцы считают себя героями в этой войне. Будь их воля, они бы за каждого убитого на себя ордена вешали.
- Но…
- Мне кажется, ты разучиваешься говорить связно. Ещё пару дней назад, клянусь, ты был способен выдать несколько предложений, – Джим не отпускает его, просто сидит рядом на полу, удерживая одну руку на спине. Это невыносимо интимно, даже более чем когда его переодевает или моет кто–то из медперсонала больницы. Эти объятия самые близкие из тех, что у него были за последние годы.
- Чего ты от меня хочешь? – спрашивает, наконец, он, справившись с приступом горечи от воспоминаний.
- Я могу тебя нанять, как думаешь? Могу с тобой дружить. Могу с тобой спать. Могу кидать в тебя вазы, устраивать скандалы, заваривать тебе чай, рассказывать сказки. Могу носить твою одежду. Могу слушать тебя по вечерам. Могу пытать тебя, пока ты не сдохнешь. Могу обещать тебе золотые горы. Не важно. А что можешь ты?
В этой цепочке смыслов нет никакой очевидной связи. Моран не может уследить за тем, как скачут мысли этого человека:
- Затрудняюсь ответить.
- Не хочешь отвечать.
- А зачем я должен?
- Ты постоянно задаешь вопрос “Зачем?”. Начни отвечать на него самостоятельно. Думай своей головой. Не используй меня для этого. Потому что иначе ты станешь таким же скучным, как и все остальные. Скучным!
- Тебе нужен якорь, – вдруг говорит Моран.
Рука Джима на его спине играет какую–то мелодию. У него, наверняка, пальцы пианиста. Он мог бы поймать их в ладонь и почувствовать каждую деталь, но лучше бы увидеть их. Один раз.
- Да, я как раз купил себе яхту. Один мой знакомый ввел моду меряться размером яхт, в моем деле репутация стоит дороже, чем любая морская посудина.
- Ты отлично понял, о чем я.
- Хочешь, я поженю тебя с одной из дочерей моего ростовщика? Или выдам за одного из сыновей наркобарона?
Моран не хочет. Вся эта вынужденная интимность сбивает с толку и немного злит. Потому что от звуков и интонаций он переходит к запахам. Пожалуй, в скором времени он будет знать Джеймса Мориарти лучше, чем кто бы то ни было. И не будет знать вообще.
- Ты уже делал это раньше! Ты слишком хорош, я должен был догадаться, – притворно возмущается Себастьян.
- Ну, ты же не думал, что ты особенный? – в вопросах Джим часто растягивает окончание, отчего кажется, что его голос, как лодка, качающаяся на волнах широкой реки.
- Не ты ли мне говорил о моей исключительности?
- Заткнись. Иначе в следующий раз помогать тебе будет Мэри.
- Мэри. Она пахнет сладостями. У нее странная манера повторять слова по два раза. И примечательный бюст, судя по твоим словам и моим ощущениям. Я даже не знаю... оооо... зачем же так резко?
- Ты много болтаешь. А словами делу не поможешь, – Джим явно ерничает и не скрывает этого.
- Тяни тогда.
Джим тянет его за руки и смеется. Восстановительная физиотерапия оказалась на редкость забавным занятием. Моран быстро приходит в былую форму, несмотря на то, что у него есть некоторые проблемы с ногами, а потому растяжки занимают в его программе особое место.
- Ты мне так и не сказал, где ты научился? У тебя такие руки, словно ты точно знаешь, что делаешь.
- Было дело. У меня было хорошее прикрытие в одном из реабилитационных центров.
- Прикрытие, говоришь...
Джим тянет его довольно сильно на себя, от чего внутреннюю сторону бедра простреливает болью.
- Знаешь, когда я сказал тебе, что мне нравится говорить, я был не прав, – заявляет он.
- Потому что в реабилитационный центр ты загремел по собственной вине. Или даже нет, ты пришел туда по собственной воле, потому что понял, что ещё немного, и ты не сможешь остановиться. Ты сдохнешь. На чем ты сидел? На героине? Хотя ладно, героиновый шик уже давно не в моде...
Джим толкает его вниз на пол и забирается сверху, обхватывая горло руками. Ни одного лишнего движения, он все делает так, чтобы не повредить необратимо. Точный расчет уязвимых мест, к которым лучше не притрагиваться.
- Нравится? – спрашивает он. И это тот Джим, которого Моран не хочет слышать, он уже научился различать их. Этот Мориарти – профессор каких–нибудь неведомых наук с ледяными интонациями.
Часы тикают почти у самого уха. Так громко. Почти бомба. Тик–так. Тик–так. Не так? Будто на тебя наваливается огромный тигр, придавливает лапой к земле и смотрит с любопытством, свойственным любой игривой кошке. Едва ты пошевелишься – ты труп.
- Нравишься, – отвечает Себастьян. Он тщательно продумал этот ответ.
- Идиот, – почему–то шепотом отвечает Джим, но уже не тем самым голосом, а обычным. Его собственным.
- Мне не нужно говорить тебе, что я об этом думаю?
- Тебе вообще не нужно об этом думать.
- О том, что ты смертен? Он том, что уязвим? Можешь ошибаться? О чем именно, я не должен думать Джим? За эти недели ты делаешься центром моей Вселенной, ты управляешь всей моей жизнью! Я пытаюсь обезопасить себя.
Мориарти молчит. Слишком долго и слишком невыносимо. Что может забрести ему в голову за это время? План подрыва Парламента?
- А ведь ты врешь, – вдруг говорит он, – ты не пытаешься обезопасить себя. Тебе на самом деле есть дело до...
- Даже не надейся.
- Неумело блефуешь. Тебе нельзя играть в покер, Себастьян. По крайней мере, не со мной.
- Ошибаешься.
- Мне сложно себя переоценить, хотя бы потому, что я подхожу к процессу с долей скептицизма. В том, что касается социальных связей, в них я разбираюсь много лучше моего прекрасного врага Шерлока Холмса, хоть и не так быстро, как мне бы того хотелось. Поэтому, извини, но я не ошибаюсь, – судя по довольству в голосе, Джим выглядит сейчас, как обладатель премии Оскар на сцене во время благодарственной речи. Спасибо маме, спасибо папе, спасибо британской внешней разведке, шоколадным батончикам и Леди Гаге.
- Знаешь что? – сухо произносит Моран.
- Чего я ещё не знаю, Себастьян? Удиви меня.
У него нет ни сил, ни настроения кого–либо удивлять. Он устал. И хочет вернуться обратно в палату. Выпить волшебные таблетки, после которых он может уснуть и ни в чем не сомневаться. Быть может, это малодушие. Но у него не осталось сил на достойное сопротивление и, как хороший стратег, он вынужден капитулировать, чтобы сохранить лицо. Какая глупая условность, ну кто бы предположил!
- Слезь с меня, вот что! – выдыхает он.
- О...
- Просыпайся, – шепот на ухо, – просыпайся!
Себастьян пытается открыть глаза. И это момент, когда нужно понять, что ты уже не спишь, но все ещё ничего не видишь, вызывает паническое замешательство.
- Ну, давай же! Не успеем.
«Мориарти» – понимает полковник. Осторожно отрывает голову от подушки, все ещё ощущая общую сонливость и расслабленность мышц после сна.
- Вставай, – Джим тянет его за руку, помогая сесть. – Вытяни ногу. Вторую.
Ему и раньше помогали одеться, но почему–то с Джимом неловко. Он делает это профессионально быстро, как медсестры. Опыт. Реабилитационная клиника.
- Пойдем.
Он не собирается слушать возражения или вопросы, просто тянет за собой, неумолимо. Ведет за руку, как маленького ребенка. Они никого не сбивают. В больнице удивительно тихо. Но Моран не до конца понимает почему. Кнопка вызова лифта. Открываются двери. Джим заходит первым и увлекает его за собой. Судя по ощущениям, они едут вверх.
- Тут надо будет подняться уже самостоятельно, – говорит Джим, выводя его из лифта. И это страшно вот так следовать за ним в неизвестность. Ничего не понимая.
- Ступенька! – предупреждение. Моран медлит, давая себе освоиться на узкой лестнице. – Много ступенек!
На самом деле не много, всего тридцать. Тридцать неудобных ступенек и скользкий поручень. Он никогда не думал, что подняться по лестнице будет так сложно. Он никогда не закрывал глаза перед началом подъема.
- Давай же, – подгоняет его Мориарти.
Лестница заканчивается, скрипит дверь и Себастьян понимает, что они выходят на улицу. Ветер. Оказывается, за это время он забыл, как ощущается ветер. И как он пахнет. Удивительно тепло для Англии в это время года или... или они не в Англии.
- Это же не Лондон, правильно? – это первые слова, что он произносит сегодня.
- Лос–Анджелес, – Джим отпускает его руку. И вот это на самом деле вызывает настоящую панику. Он и не думал, как много значил для него этот простой физический контакт. Он чувствует себя растерянным. Стоя посреди... нигде. Он не знает, где он. На крыше больницы, судя по всему.
- Но...
- Знаешь, чем славится этот город? Здесь живет больше актеров, чем во всем мире. Невозможно вырасти в Лос–Анджелесе и не стать актером. Твой врач успешно имитирует британский акцент, как и Люси. А вот Мэри на самом деле наша с тобой соотечественница.
- Ты сумасшедший! – признает Моран.
- Или очень хороший актер, – парирует Джим, – и режиссер. Люблю ставить спектакли. Тебе понравился твой?
- Ты, черт возьми, все это разыграл?
- Что именно, Себастьян? – Джим стоит точно за его спиной, обхватывает его руки за локти, прижимая к телу.
- Все.
- Ты должен быть более конкретен, если хочешь получить от меня ответ. Я уже показал тебе, что не люблю скучных людей.
- Я не Шерлок мать его Холмс! Я не хочу разгадывать твои загадки! Меня не заводит ваша мышиная возня.
- Я знаю тебя, Моран. Я знаю тебя! – Мориарти шепчет, но его слова ударяют по нервам, как звон огромного колокола. – Ты покончил с собой в этой бойне. Оставил себя умирать. Ты искал смерть больше года. Ты таскался за ней, позволял себе смотреть ей в глаза. Умолял. Ты умер, полковник!
Моран тяжело дышит. Разве мертвые дышат? И сердце у него бьется или это иллюзия, и он попал в ад. Выдумал в своем аду Джима Мориарти, который будет оправдывать все его действия, который будет говорить ему, что все хорошо.
В этом аду он беспомощный котенок, слепой и нелепый. Неужели, теперь это будет длиться вечно? За все, что он совершил. Это будет длиться вечно?!
- Ты не учел одного, – вдруг говорит Джим, – что я захочу, чтобы ты жил, Себастьян. Ты верно рассчитал всю операцию. И бомба сработала, как надо. И они все мертвы. И ты мертв вместе с ними.
- Мертв?
- Не цепляйся к словам, смотри глубже. Я хочу кое–что. Постой здесь. Не двигайся.
- Что?
- Чувствуй. Просто чувствуй. Ты поймешь.
Себастьян не понимает. Он чувствует только руки Джима и ветер, теплый океанский ветер. Они так стоят минуту, две. Он уже начинает терять терпенье, но Джим повторяет:
- Чувствуй.
И он выравнивает дыхание и... чувствует. Это несравнимое ни с чем ощущение. Если бы Моран мог описать его, он бы сказал, что оно похоже на то, будто теплая мурчащая кошка забирается на грудь. Солнечная кошка, наполняющая все тело теплом и эмоциями. И запах океана. Приятное покалывание. Шум города. Ощущение длиться, кажется, вечность. Но на деле не больше двадцати минут.
- Рассвет, – поясняет Джим, – ты никогда не почувствуешь его так, если откроешь глаза.
- А я открою?
- Разве важно?
- Если я мертв, нет.
- Ты жив, – легко отвечает Джим, – для меня. Для многих других. Ты мертв только для самого себя, Себастьян.
- Как я должен понять, что из того, что ты говоришь, правда?
Джим смеется громко и искренне:
- Все.
И прежде, чем Моран успевает что–либо ответить, добавляет:
– Ты же не поверил мне, я надеюсь?
- Врач снимет повязку. Сегодня. – Джим не появлялся несколько дней после их последнего разговора.
- И ты пришел посмотреть?
Им не нужны «доброе утро» и «до встречи». Они могут продолжать разговор с любого места, будто никогда не заканчивали. Себастьяну нечасто доводилось общаться именно так, может, только дома. Но дома у него давно нет, а потому все приходится отдавать на откуп памяти.
- Моя мать рассказывала мне сказки, в которых женщина, если мужчина не любил ее, варила специальное зелье. Приворотное. Подмешивала в еду или питье. И в того, кого видел мужчина, испив зелье, он влюблялся. Кажется, именно так родилось мифическое поверье о любви с первого взгляда.
- Пришел подлить мне зелье? – иронизирует Моран. Если бы Мориарти что–то такое задумал, он бы впрыснул раствор прямо в катетер на левой руке. В кровь – вернее.
- Хочешь воды? – в тон откликается Джим.
- Пожалуй, нет, – отсмеявшись, отказывается Себастьян.
- Хочешь, я сниму повязку сам?
Моран замирает. Пару минут, и он узнает ответ на вопрос, волнующий его все это время. Так притягательно. И невероятно пугает.
- Да, хочу.
- Смелый, – говорит Джим, и это явное одобрение, – я попрошу Мэри принести все необходимое.
Он выходит ненадолго, а потом возвращается с медсестрой. Та спрашивает, как Моран себя чувствует, проверяет показатели и уходит. Джим садиться рядом с ним на кровать.
- Постой, – Себастьян ловит его руку у края повязки.
- Испугался? – спокойно спрашивает Джим.
- Нет, я просто подумал, что ты рассказал мне столько историй, а я ни одной. Это немного нечестно.
- Ты хочешь рассказать мне историю? Я заинтригован.
- Что–то вроде. Маленький возврат долга. Моя сестра, Дженни, когда была маленькой, придумала сказку про людей с лисьими сердцами. В этой сказке одна лиса так долго смотрела в воду, что однажды увидела, что из воды на нее смотрит хорошенькая девушка. И она стала жить среди людей, и сама была почти человеком, вот только сердце у нее было лисье. Дженни верила, что такие люди живут среди нас. Ходят, дышат, разговаривают, думают. Только не умеют любить. Смысл их жизни – охота. На охотников.
- Занимательная история. У твоей сестры было богатое воображение.
- Она умела смотреть людям в души.
Джим, судя по звукам, трет глаза. Он делает так, когда собирается с мыслями или что–то вспоминает. Он начинает говорить, и на этот раз все его слова звучат монотонно, ни грамма эмоций:
«Мужчина с лисьим сердцем зовет принцессу на чаепитие. Принцесса смущена и растеряна. Она давится чаем и смотрит себе под ноги.
– Как же я пойму, что у тебя на сердце? – спрашивает она.
– Посмотри внимательнее, – просит он.
Она протягивает ладошку и чувствует гулкие удары сквозь тепло тела и одежду. Принцесса закрывает глаза и ей кажется, что у её ног свернулся рыжий лис, она гладит его за ушами, а он ластиться к рукам и щурится.
– Разве лисы и люди бывают вместе? – медленно произносит она, открывая глаза.
– На охоте, – неохотно отвечает он».
– Ты! – восклицает Моран.
– Я не забрал ее дневник, я его одолжил – почитать, – поясняет Джим, – как я и говорил, удивительно богатая фантазия. Она однажды могла бы написать сборник сказок для взрослых.
Пока Себастьян размышляет о том, что бы ответить, Мориарти устраивается удобнее и начинает разрезать плотную повязку. Это очень странный момент в хаосе его воспоминаний, похоже на ожидание рождества, когда он был ребенком. На экзамены в военной академии. На прыжок с парашютом. И не похоже ни на что.
Он никогда не выигрывает на поле словесных баталий, но есть то, что он делает лучше других. Убивает. Наверно, в школе надо было пойти в кружок рисования, но поздно сожалеть. И он на самом деле не хочет остаться бесполезным: выброшенной на берег рыбой, которая будет задыхаться под палящим солнцем. Нормальная жизнь – это что–то, о чем Моран почти ничего не помнит.
Первый слой, второй слой. Врач никогда не снимал повязку за приделами темной комнаты. Так было положено. Ее и снимали то два раза, чтобы наложить новую. Джим стягивает бинт, осторожно убирает ватные диски.
- Держи веки сомкнутыми, мне надо промыть глаза.
Себастьян и сам понимает, что веки слиплись. Противное ощущение. Он не открыл бы их сейчас, даже если хотел. Но реальность с другой стороны расплывается цветными пятнами, пока Джим осторожно капает ему на ресницы какую–то безвкусную жидкость. Она стекает по лицу, попадает в рот. И вата. Мягкая вата. Ресницы вздрагивают. И Моран уже знает, что по ту сторону есть свет. Время окружающей его темноты окончено. Он будет видеть.
Джим смеется и целует его в висок, потом в край века, заставляя вздрогнуть и сильнее зажмуриться.
- Чего же ты ждешь, Себастьян?
Он и сам не знает, чего ждет. Но, все же, перед падением в пропасть нужно набрать в грудь побольше воздуха. Или подумать о чем–то хорошем. Или прокрутить в голове все эти недели, разговоры, домыслы, сомнения. Моран думает, что никогда не боялся так, как в эти дни. Не боялся смерти, сознательно жертвуя собой. Что–то безвозвратно изменилось в нем. Но иногда пути назад просто нет.
- У тебя отвратительный голос, я должен признаться в этом хотя бы сейчас! – сообщает он Джиму.
И открывает глаза.