Work Text:
Положение, блядь, обязывает.
Ты скрипишь зубами, но такова жизнь: ты изгнанник, бывший дракон и последний Эзирраеш, так что выбирать не приходится. Твоё положение шатается похлеще пола под ногами конченого алкаша с нижних палуб, а наследники Вольного Торговца совершенно не будут тебе обязаны. Нет, у тебя есть планы на будущее — корсары берут всех, так что сколотить свою пиратскую банду будет просто.
Но планы идут по пизде.
Не в первый раз, впрочем.
Вольный Торговец заглядывает тебе в глаза, даже без страха кладёт руку на покрытое шипами брони плечо, и ты сдуваешься. Ты знаешь причины. Ты ерепенишься чисто для вида, потому что выёбывался соло в покоях, а там тебя сделали как младенца.
Кстати о младенцах.
Ты косишься на эту кроху, которая спит себе у тебя на руках. Говорят, они очень шумные, однако с этим, наверное, ты — да и все вокруг — вытащил счастливый билет. Никакого шума, никаких воплей, так, сопит да кряхтит.
— Ты по вкусу ему, — кивает на своего ребёнка Вольный Торговец. — И ты умеешь прятаться.
Ты великодушно не напоминаешь, кого за тобой посылали. Вроде бы эти твари от тебя отвалили, однако кто знает, не выползут ли снова. Ты надеешься, что нет, но твоя паранойя говорит, что очень даже да. И как от них отмахиваться одной рукой?
— Пожалуйста, — говорит Вольный Торговец.
Ты закатываешь глаза. Нет, эти мон-кайские условности тебя заебали в край. Ты же уже согласился, что это за театр полутора актёров на публику?
— Ирлиэт тебе поможет, — как ни в чём ни бывало продолжает Вольный Торговец. — Она, правда, всегда шла по Пути Изгоя…
За-е-бись. Нет, ты знаешь, что одного тебя на Янус не пустят, потому что ты и переговоры — это ты и переговоры. Ты прищуриваешься и выразительно смотришь на кузину. Та держит лицо и с интересом рассматривает крохотного мон-кай, который всё ещё спит. Тебе даже завидно становится.
— Сойдёт, — цедишь ты.
План Вольного Торговца прост, как дубина. Поскольку практически все уверены, что ребёнок родился один, близнеца можно с чистой совестью спрятать. Воспитать — тут уж ты ухмыляешься во всю широту своей души: уж ты-то воспитаешь, да. Ещё как воспитаешь. Плакать все будут горючими кровавыми следами, как ты воспитаешь. Кузина будет, конечно, влиять, но ты главный в этом долгоиграющем плане. Так что сойдёт.
Разумеется, наследовать этот ребёнок не будет, но вот его потомки смогут. Ты, помедлив, соглашаешься, что будь ребёнок хоть бессчётное множество раз полезен как знаток аэльдари и друкхари, его воспитание будет портить жизнь всей династии. А в нынешние шаткие времена, где всё меняется очень быстро, лучше не рисковать с такими ставками.
Ну и, разумеется, любящий родитель изредка будет навещать, а лет в двадцать пять отпрыска заберёт под своё крыло. Вопрос с тем, как тебе морально себя поддерживать, решается просто и изящно: в определённое место будут отправляться преступники, а ты с ними сможешь делать всё, что захочешь. И да, кузина вещает про камень души, который тебя сумеет защитить от Голодной Суки. Приходится скрипеть и соглашаться.
Высадка уже скоро, ты почти всё время сидишь в потайной комнате и неумело возишься с мелким — да, имя у мелочи есть, но ты хочешь дать своё. Вольный Торговец вздыхает так траурно, что ты поднимаешь брови, и разрешает с условием, что приучат к обоим именам или сколько там будет. Ты легко обещаешь и учишься возне с такими маленькими мон-каями. Интересно, думаешь ты, твоя мать возилась бы с тобой и мёртвой сестрицей, будь жизнь в Комморре чуть менее жестокой? И укачиваешь на сгибе локтя беспомощное создание.
Правда, ты не ожидаешь, что Ульфар тебя отыщет и здесь. И что он заходить не будет, зато постучится — как раз достаточно, чтобы ты насторожился и нехотя переложил свою заботу в гнездо из одеял. В тайнике всё же прохладно, а лечить ты не умеешь. Да и не собираешься — вон, пусть кузина берёт на себя эту работу.
Ты открываешь дверь, мимо тебя просачивается с двумя покрывалами кузина и, когда ты уже хочешь едко спросить, какого хуя Ульфар гремит в три дня, коварно выпихивает тебя наружу.
Сучка.
— Похоже, — и голос Ульфара раскатывается по спальне Вольного Торговца, — тебя повязали, ксенос.
Ты скалишься. Между вами свои игры, свои ритуальные фразы, так что сейчас ты понимаешь, что с тобой прощаются. Не предлагают устроить шумный беспредел, какой вы устраиваете на спаррингах — знал бы ещё кто, чем эти спарринги кончаются. Ты вскидываешь голову и хочешь съязвить, но эта махина тебя сгребает как пушинку и прикладывает о свою броню.
Хоть бы твоя собственная не помялась от такого обращения.
— Ёб же ж твою мать, — шипишь ты, ритуально пытаясь выбраться из могучих и крепких объятий, — тебе-то что? У меня дела.
В переводе: я тоже рад тебя видеть, партнёр.
— Захлопни пасть, — говорят тебе в ответ.
Ты был не против, начни он с тебя сдирать броню, потому что Ульфар страстнее любого из аэльдари, но с его ты такой фокус не провернёшь. Насилие для тебя часть культуры, впитанная ещё в материнской утробе. Ты истиннорожденный, так что имеешь право так говорить.
Сложно всё, короче.
— Если будет нужно, — спокойно добавляет Ульфар, — я приду. Без стаи.
Блядь, как ты ненавидишь прямой текст. Верните двусмысленность! Верните словесные игрища и огромное разгорячённое тело над тобой, голое и рычащее. Верните, блядь, драку, где тебя в любом случае повергнут — потому что ты даёшься, потому что тебе нравится царапать его спину, нравится обвивать руками и ногами, нравится кусаться и требовать ещё, ещё и ещё, поскольку тебе дают так много, что хватит на десятилетия спокойной жизни. Просто, блядь, верните.
— Посмотрим, — кисло отвечаешь ты.
И чуть не орёшь, когда Ульфар легко поднимает тебя и очень, очень деликатно как для такой туши прикусывает тебе шею. Он прямой, шумный и открытый, в отличие от тебя.
— Я буду скучать, ксенос, — достаточно тихо говорит Ульфар и бережно ставит тебя на ноги.
Ты поддаёшься внезапному порыву и, встав на цыпочки, быстро обвиваешь руками его шею, шепчешь:
— Я тоже, раб из ям, — и отступаешь.
Прощаться ты не умеешь. Впрочем, тебя поняли.
У вашего веселья нет будущего, которое могло бы вас устроить. Так что пусть будет как есть.
Вы на Янусе всего десять минут, и ты уже устала.
Ладно кузен, он по жизни язва, но о крохе элантах заботится с рвением, удивительным для его рода. Ладно твои собратья, с которыми ты пока выходишь на связь, чтобы потом вести изнурительные переговоры. Вот Арджента никак не хочет принять новые условия, пусть и сама вызвалась лететь и скрываться с вами, дескать, проследить, чтобы дитя не ушло от света Императора, в которого так верят мон-каи. Она порывается пойти к поселениям, и тебе приходится ловить её за руку, пытаться вернуть обратно в лес — а когда не выходит, то Маражай открывает рот.
И пылающая румянцем Арджента возвращается к вам. Но всё равно скоро начинает смотреть назад, где зарастает дорога.
Ты надеешься, что она не разрушит хрупкий план Вольного Торговца.
Ты ловишь на себе задумчивый взгляд Маражая и против воли вспоминаешь, что он из своего рода последний. И мысленно вздрагиваешь.
Ты поддерживаешь своё оружие и свою броню в порядке. Это не слишком просто в джунглях Януса, однако тебе изредка позволяют добираться до ближайшего посёлка. Ты уже приноровилась торговаться за каждую шкуру, за каждый пучок травы и за каждую ксеносскую безделушку, но менее противно не становится. Ты закупаешь необходимое или вымениваешь, а потом привычно исчезаешь среди деревьев. Местные пытаются иногда тебя выследить, но слишком любопытных Маражай разделывает, а потом выбрасывает ночью туда, где отыщут. Намёк понимают, так что твои преследователи не переступают больше границ. Если, конечно, опять не находится кто-то особо умный или приезжий.
Ребёнок растёт, а для своих неполных шести лет уже и неплохо умеет сражаться, разбирается в том, как причинить кому угодно боль, читает следы и различает по голосам местных тварей. Последнему ты, честно говоря, так и не выучилась, пусть даже Ирлиэт, твоя прекрасная и ненавистная Ирлиэт, продолжает объяснять тебе. Маленькое ксеносское отродье тоже растёт и обожает на тебе висеть, лопоча что-то на своём языке. Ирлиэт ненавидит и любит это отродье, а ты… а что ты, ты просто принимаешь то, что есть.
Последний визит Вольного Торговца был месяц назад. Во всяком случае, ты оставила на сухой ветке тридцать зарубок, по числу закатов, которые ты любишь наблюдать: залазишь повыше с очередной жареной рыбой и куском хлеба, смотришь на зелёные волны, слушаешь шорох листвы и любуешься тем, как меняются цвета на небосводе. Изредка с тобой поднимаются все, часто — одна Ирлиэт, пока внизу Маражай укладывает ваш маленький садик спать. Вы, две гордые и одинокие женщины, молчите до самой ночи. Ты мягко накрываешь своей ладонью пальцы Ирлиэт и, когда она поворачивается к тебе печальным ликом, спрашиваешь, как прошёл день. Если она не захочет говорить, то вы будете неторопливо целоваться.
Но сегодня она дёргает плечом и говорит:
— Погано.
— Он снова за своё?
Ирлиэт кривится и качает головой. Ты подмечаешь, что она нервно поглаживает свою винтовку, которую всегда берёт с собой, и решаешь, что расспрашивать — жестоко. А ты, хоть это и ужасный неискупимый грех, любишь её. И не хочешь причинять больше боли.
— Придётся сменить место, — говорит Ирлиэт. — Я говорила со своими, они предложили неплохое место. Там река, поляна… элантах найдёт, где сесть. А другие нас не найдут.
Ты хмуришься. В прошлый раз вы перебирались в спешке, а после ксеносы выкрадывали и возвращали вам брошенное. Немного там было, на самом деле, но грозило проблемами. А вы втроём обещали Вольному Торговцу, что никто не узнает из людей о вас. Что в очередной раз предпринимает планетарный губернатор и по своей ли воле?
— Сегодня собираться? — уточняешь ты.
Ирлиэт качает головой, касается тонким пальцем твоих губ и целует тебя.
Ты хочешь двигаться.
Тебе надоело сидеть на одном месте, тебе страшно и скучно, ты устала вытаскивать из силков птиц и объяснять ребёнку элантах, почему так делать нельзя. Ребёнок смотрит на тебя глазами элантах и серьёзно говорит, что делает это не для себя. Ты понимаешь, о ком речь, но уже по заведённой привычке повторяешь, что твой несносный кузен способен позаботиться о себе и сам. Ребёнок, как всегда, кивает, и через несколько дней всё повторяется.
Пока же руки Ардженты касаются тебя, пока она нежно проводит самыми кончиками пальцев по твоей коже, пока она устраивается в вашем маленьком логове среди ветвей и ласкает твои ноги: едва заметные прикосновения, мазки художника по внутренней стороне бёдер, по икре — не самая чувствительная часть у тебя, но тебе просто приятно, — пока касается губами твоей левой ступни, целует каждый палец, проводит кончиком языка по огрубевшей коже, пока… пока она греет тебя, ты прикрываешь глаза и стараешься забыться.
Забыть те четыре раза.
Те четыре раза, когда Маражай сманивал тебя в лес, связывал и насиловал.
Ты вздрагиваешь, и Арджента касается губами твоего колена, успокаивая, привязывая к реальности.
Маражай нежным не был. В первый раз он подвесил тебя на лианах, распял на них и, стащив с тебя и себя часть доспехов, удовлетворил свои желания. Заткнул тебя грязным поцелуем, погрузил в тебя свой мерзкий язык и отымел. Ты пыталась как-то вырваться из пут, но узлы лишь затягивались сильнее. Кузен неспешно двигался вперёд и назад, а потом просто отошёл от тебя, оторвал лист, вытерся и отстрелил две лианы — те, которые удерживали твои руки.
Ты сжимаешься, и Арджента прижимается щекой, а её тёплое дыхание касается твоего лона, и ты немного расслабляешься.
Во второй и третий раз Маражай делал всё то же самое: заманивал тебя в лес достаточно далеко от вашего убежища, заставал врасплох, привязывал чем попало и спокойно трахал. Ты не назвала бы это любовью, потому что это был простой механический акт — в твоё лоно вставляли член, не заботясь, что делают больно, и водили туда-сюда, пока не заканчивали. Разве что в третий раз он тебя к дереву привязал и вначале сунул пару пальцев внутрь, ты дёрнулась и…
Ты коротко выдыхаешь, потому что Арджента мягко разводит языком складки губ; тебе приятно, тебе хочется больше, ещё больше, но твоя любовь нетороплива.
В четвёртый раз тебя привязали к камню. Тебя раздели. Тебя возбудили: ты извивалась и кусала язык, пока Маражай сжимал твою грудь, небрежно скользил пальцами по животу и как бы ненароком начинал это движение с лона — и ты всё же застонала. Эта мразь лишь ухмыльнулась и продолжила развлекаться. И ты, к своему ужасу, поняла, что тебе нравится, когда тебя прищипывают в самых чувствительных местах, когда в тебя врываются, когда тебе дают совсем немного для маневра, для сопротивления, но всё равно берут — как берут добычу. Ты замерла в страхе, но твой кузен игрался умело — то плечо прикусил, то скользнул рукой за спину и провёл по ней, и твоё тело шло против тебя.
Ты мурлычешь, как джиринкс, пока Арджента языком исследует тебя вновь. Ты любишь отдаваться в её власть, и теперь ты вся её.
Вся, без остатка.
Ты раскладываешь крючки в ряд на плоском камне. Дети, что твой, что чужой, внимательно смотрят, как ты их чистишь и потом убираешь в сумку. Кузина сказала, что вы переселяетесь, а потом вместе со своей святошей полезла на вершину дерева. Ты, честно говоря, рад, что они не будут мешать. Сначала полюбуются закатом, потом наверняка отползут в своё гнездо, чтобы поебаться. Ты считаешь это нормальным и занимаешься детьми.
В конце концов, на тебя первого свалили эту заботу.
— Собираться, — неспешно говоришь ты, проверяя верный клейв, — нужно уметь быстро. И знать, что берёшь с собой. Что ещё нужно?
— Правильно распределить вес, — говорит мон-каи.
— Зачистить следы, — говорить маленький Эзирраеш.
Ты целую секунду гордишься ими. Но никак не показываешь, потому что нечего. Не заслужили, да и глупо это. Вон, пусть показывает кто-нибудь ещё.
Можно вывезти друкхари из Комморры, но вот Комморру из друкхари не вывезти, не вырезать и не выжечь. Ты гордишься своей родиной и стараешься привить детям её ценности. Понятно, что Ирлиэт и Арджента вмешиваются, но ты огрызаешься только тогда, когда лезут к твоему ребёнку. Ты его забрал, как обещал кузине, и ты им занимаешься. Она сама отказалась, так что пусть не вмешивается.
Поэтому оба ребёнка получают подзатыльники. Ты в хорошем настроении, так что никто не улетает в кусты, и добавляешь пару фраз, за которые все святоши мира будут бегать за тобой с факелами. Дети слушают. Запоминают. И идут укладывать свои нехитрые пожитки.
Ты касаешься своей брони и хмыкаешь. Честно, ты не рассчитывал, что кузина не вытравит плод или не сбежит разродиться куда подальше, чтобы бросить младенца на съедение зверям. Ну может, сдаст свои собратьям с Круадаха. Но она просто скинула его тебе, и ты занялся своим потомком. Жаль, что вы не дома, там бы ты вырастил достойного наследника.
Впрочем, тебе в Тёмный Город дороги нет. Отложишь на будущее домашнее обучение.
Вы втроём уже собраны, когда эта парочка слазит на землю.
— Я бы билеты продавал, — скучающе говоришь ты, демонстративно прикрывая рот рукой. — То ещё зрелище.
Святоша вспыхивает, но молчит. Дети хихикают, и ты по привычке отвешиваешь отпрыску подзатыльник. Ирлиэт прищуривается, но молча уходит собирать своё барахло. Честное слово, у тебя вещей раз в пятьдесят меньше! Вспомнив свою покойную сестру, ты качаешь головой — похоже, любая женщина сумеет захламить что угодно, если задастся целью. И остаётся только ждать.
К счастью, недолго. За это время дети успевают спрятать свои игрушки в мешок, а сам мешок — среди других сумок. Ты посматриваешь краем глаза, но ничего не говоришь. Пусть.
Тебя пугает доверенное вам дитя Вольного Торговца.
Ты уверена, что дитя верует в Императора, да и вы вместе возносите молитвы. Но вместе с тем у этого ребёнка такое невинное отношение к мукам… Ты пытаешься донести, что истязать следует только врагов и упирающихся в ходе допроса, чтобы получить ответы, что есть ряд жёстких практик вроде самобичевания, но дитя смотрит на тебя спокойными глазами своей матери и равнодушно говорит:
— Многих истязают, чтобы превратить в сервиторов. Ещё больше наказывают за непослушание любым иерархам, — и уходит перебирать чётки, которые ты смастерила из камушков и нитки.
Вы живёте у реки уже лет пять, и почти всё это время Маражай испытывает дитя. Учит сражаться, а когда ты пытаешься донести до него, что отдых важен, он сплёвывает и спрашивает:
— Сколько врагов даст поблажку, святоша? Когда в самый раз брать оружие в руки?
У тебя нет ответа. Но ты стараешься дать ребёнку хоть какое-то тепло — холодному, спокойному ребёнку, который до сих пор ставит в лесу силки на птиц и уносит добычу в самодельную клетку для истязаний. И маленькому ксеносу тоже: он тебе доверяет, он забирается к тебе на колени, прижимается своим жутко тощим тельцем и спит.
Иногда ты задумываешься, а если бы ребёнок рос у вас один. Без компании, пусть даже ксеносского, но тоже ребёнка.
И становится ещё страшнее.
Младший Эзирраеш сидит тихо, разве что ногами болтает. Ты киваешь ему, своему другу и пособнику, и выпутываешь из мононити очередную птицу, купившуюся на брошенное гнездо.
Ты указываешь на банку, и маленький друкхари берёт пинцет. В банке гусеницы и червяки, которыми вы кормите птенцов. Они пока ещё малы, но очень скоро ты выпустишь их мать из клетки и позволишь заняться ими. Ты рационально жесток, если верить тёте Ардженте, однако ты заботишься о питомцах.
Пока мать-птица страдает, дядя Маражай защищён.
Пока ты прикрепляешь к грубой деревянной доске добычу, дядя Маражай не будет страдать.
Ты не глупец.
Мама, которая так редко тебя навещает, рассказывает интересные вещи. И она показала тебе, что забота о близком может быть расчётливой и жестокой. Объяснила, как тяжело друкхари без чужих мучений — и ты запоминаешь.
Ты не знаешь, как это работает для твоего друга, но у него есть камень души. Ему, наверное, проще. Как и тёте Ирлиэт.
Птица бьётся, а крючки, шипастые крючки входят в её плоть глубже. Ты качаешь головой и перебираешь свои нехитрые лезвия, выбираешь, каким лучше потом орудовать. Выбрав, откладываешь в сторону и берёшь второй пинцет — потому что сейчас ты будешь методично, по пёрышку, ощипывать свою жертву. На клюв капнешь дурмана, а может, ещё какой настойки, чтобы не голосила.
По пёрышку ты выдёргиваешь. Это кропотливая работа, требующая всего твоего внимания. Твой друг без напоминаний ставит рядом куски психокости и идёт относить гнездо в клетку к птице-матери. Её он тоже покормит, погладит, если дастся, нальёт воды и даже выпустит полетать. Птица уже давно поняла, что вы вдвоём ничем не хуже или лучше угроз, с которыми она сталкивается. И что у вас хоть все птенцы вырастут, встанут на крыло и улетят прочь.
Ты задеваешь кожу своей подопытной, когда оголилась уже часть горла. Ты подщипываешь пух, пока птица бьётся, потом откладываешь пинцет, берёшь выбранное лезвие и делаешь глубокий вдох.
Ты на самом деле глубоко сопереживаешь всему живому.
Но, как показывает новый надрез на живой плоти, ты умеешь отделять свои чувства от работы.
Режешь ты осторожно, потому что одно неловкое движение — и ты в крови, птица мертва, задача не выполнена. Дядя обещает дать тебе человека на опыты, когда подрастёшь, но тебе это безразлично. Дядя говорит, у тебя ум и рука гемункула, и ты немножко этим гордишься, хотя стараешься никак не показывать. Умение держать лицо, как тебе все говорят, очень важно для политика.
Кожа отворачивается кровящим пластом, и ты смотришь, как ходуном ходят мощные мышцы. Киль пониже, к нему крепится самое важное, но там отсекать ты будешь потом. Сначала нужно дощипать. Потом отвернуть ещё пласт кожи. Потом надсечь мышцы. Какие-то тоже снять, какие-то подцепить крючками и развернуть. Сложно будет с лёгкими и мешками, потому что ты не хочешь сейчас заниматься художественным вырезанием.
Ты со вздохом откладываешь лезвие и садишься. Рядом сразу устраивается твой друг и жмётся к тебе. Ты обнимаешь его рукой и молчишь, потому что говорить нечего. Перед вами бьётся в агонии живая — пока живая — птица, а тебе хочется оставить её до завтра, потому что если не уйти сейчас, обязательно придёт тётя Арджента и будет читать нотации. А тебе слушать по кругу одно и то же, хотя мама вот рассказывала, как могут истязать обычных работяг, что происходит на мирах-тюрьмах, да и вообще о телесных наказаниях. У тебя в вещах припрятана пара книг по Лекс Империалис, где очень подробно описано, за что и как наказывают. Правда, нигде нет «отдать дяде Маражаю», что тебя неизменно огорчает.
— Пойдём? — тонким голосом спрашивает тебя друг. — Отец уберёт.
Ты вытираешь глаза кулаком. Ну да, приберёт за вами, может, что-то ещё сделает.
— Пойдём, — говоришь ты. — Не хочу опять нотации слушать.
Ты довольна успехами сына. Да, ты отреклась от него, всучила Маражаю его отродье, но всё равно это твоя плоть и кровь. И ты учишь ребёнка мастерству снайпера. Конечно, он не будет выбирать свой Путь, как другие аэльдари, у него дорожка выложена до рождения, однако ты хочешь быть уверена, что сын сумеет справиться с любым оружием.
А ещё — что любого врага он подобьёт выстрелом в глаз.
Пока что он справляется.
Ты смотришь, как он хвалится своими успехами, как его единственный друг едва заметно улыбается и кивает. Всегда чужие, но слишком близкие друг для друга. Тебе кажется, что стоило бы понемногу начать их разводить, потому что будущего у их дружбы нет и быть не может. И вместе с тем ты вспоминаешь последний визит элантах, вспоминаешь разговор обо всём и сразу, вспоминаешь, как элантах говорит:
— А зачем? Эта дружба не переживёт одного из них, Ирлиэт. Даже со всеми омолаживающими процедурами… лет триста, может, четыреста. Аэльдари живут веками. Тысячелетиями. Что им, — и в голосе элантах горечь, — подёнка из рода людского?
Признавать чужую правоту не хочется. Но ты признала. И оставила всё как есть.
Кажется, только вчера вы спустились на поверхность и ушли в глубины девственных лесов. Кажется, только вчера элантах кричала от боли в своей постели. Кажется, совсем недавно вы познакомились…
Ты кидаешь клинок воспитаннику. Сегодня его двадцатый день рождения, и ты собираешься его испытать, а заодно сдержать слово и сделать подарок.
Воспитанник, пусть и мон-кай, учится у тебя жадно. Ты не знаешь, стоило ли пытаться вылепить из него нечто по образу и подобию своему, но для этого у тебя свой есть. Который, кстати, вчера тоже хорошо себя показал.
Главное, что глупые охотники, решившие попортить жизнь аэльдари, умерли. Ты улыбаешься, вспомнив, как сын промелькнул тенью и двумя выстрелами положил троих быстрее, чем они моргнули. Ему есть куда расти, однако ты скупо его хвалишь, и ребёнок расцветает. Наверное, что-то в этом извращении есть…
Ты говоришь, что вы прогуляетесь. Святоша слишком погружена в стряпню, чтобы уловить подтекст, а кузина отмахивается, слишком занятая чисткой оружия. Так что за вами не пойдут.
Тебя устраивает.
Сегодня должны выпустить в лес двух насильников. Вольный Торговец своей волей внесла некоторое изменение в наказания, и теперь особо справедливым и крайне жестоким на Янусе считают бросить преступника в лес с ножом и пистолетом. Ведь ты устраиваешь настоящее шоу крика. Ценителей нет, но ты и не для публики стараешься. Не арены, не арены, но всё не арены, кроме арен.
Воспитанник шагает бесшумно. Он пока не скрывается в тенях, потому что до точки идти неблизко, однако ты доволен. Не зря учишь, гоняешь и наказываешь.
Сегодня замечательный день, чтобы развесить чьи-нибудь кишки на ветках.
Насильники пока не разделились, и тебе хочется поводить их кругами, довести до пальбы, но это слишком громко. Вместо этого ты указываешь на левого взглядом и говоришь на родном языке:
— Твой подарок.
Воспитанник склоняет голову, пряча искру безумного любопытства. Нет, ты в самом деле хорошо его обучил.
Ты стреляешь в правого.
Луч тёмной энергии сотрёт его ногу из реальности почти так же надёжно, как оружие древнего врага из гробницы. Прежде чем противник поймёт, что происходит, ты пересекаешь чуть ли не прогулочным шагом расстояние между вами и с ленцой отсекаешь руку. Клейв затачивать не надо, он проходить сквозь кости и мясо легко. Кровь хлещет, и ты облизываешься. Хочется поиграть, но ты великодушно откладываешь это на следующий раз.
Твоя жертва развалена на два неравных куска, и ты недовольно смотришь на шматок мозга. Вот дерьмо, теперь чистить. Блядство со стороны мон-каи так портить оружие. Не мог красиво стечь, что ли? Говна кусок.
Воспитанник уже прибил своими ножами жертву к земле. Твоим клинком он равнодушно вспарывает одежду, открывает себе мохнатый торс. Честно говоря, тебе даже становится интересно. Так что пока воспитанник примеряется, откуда начать разрез, ты встаёшь рядом, заведя руки за спину. Тебе кивают, проводят самым кончиком лезвия ножа по ключице подопытного, чтобы следом медленно набухали капли красной-красной крови, и одним резким движением проводят надрез где-то на животе.
Ты одобрительно киваешь, когда воспитанник чёткими движениями снимает сначала кожу, потом мышцы с жирком, прорезает стенку брюшной полости, выпуская наружу синюшные какие-то петли кишок. Режет аккуратно, следит, чтобы кровопотеря не убила сразу.
Тебя трогает чужая забота. Ты смакуешь страдания, которые причиняют ради тебя.
Вернётесь вы в ночь. Ты заставишь именинника тщательно постирать вещи, почистить оружие и искупаться самому в реке.
Ты тоже не любишь нотации.
Время пролетает практически незаметно. Ты специально оттягиваешь кожу вокруг глаз, демонстрируя якобы мешки от недосыпа, и смотришь, как святоша Арджента причёсывается. В броню она уже облачилась, и ты поэтому просто смотришь.
Сегодня Вольный Торговец заберёт своё дитя.
Тебе немного жалко с ним расставаться, но договор есть договор. Ты сможешь подняться к ней на борт и сойти на любом другом мире Коронуса, но тебе больше нравится идея прогуляться по Паутине. Ты бы пошутил о семейной прогулке, но с Ирлиэт станется подстрелить тебя, так что ты зубоскалишь по другим поводам.
Шаттл опускается там же, где обычно. Воспитанник спешно одёргивает твоего сына, который стряхивает невесть откуда взявшиеся веточки и пожухлые листья с себя, и застывает в лучших традициях истинно высокорожденных: каменное скучающее ебало, руки за спиной.
Вольный Торговец сбегает к вам.
И ты готов воспитать ещё когорту мон-каи, лишь бы вновь наблюдать, как медленно меняется лицо ван Калокса, который осознал, что у него детей на одного больше и что этого конкретно воспитали ксеносы.
Ну, и Арджента, но она не в счёт.