Work Text:
Первая эпоха, 469 год
Лалайт прошептала:
— Хочу к водопаду, — хотя во рту у неё пересохло и горло перехватило.
— Но ты ещё не окрепла, — ответила Морвен и тыльной стороной прижала руку к её влажному, горячему лбу. — Тебя же до сих пор лихорадит.
— Знаю, — ответила тогда Лалайт. Распахнула глаза и посмотрела на мать. — Мама, но водопад зовёт! Так зовёт — я должна ответить.
Тогда в комнату вошёл Хурин, и Морвен повернулась к нему. Лицо её было горестно.
— Малышка всё бредит: мол, хочу к водопаду, — и она заломила руки и глянула беспомощно — прежде Хурин никогда не видел её такой. — Как там Турин?
— Спит, — отозвался Хурин. — По-моему, выживет. Худшее позади.
— А с Урвен всё хуже, — посетовала Морвен, когда Лалайт опять попробовала было шёпотом попросить, чтобы её отнесли к водопаду.
— Если она так туда хочет, я её отнесу, — предложил Хурин.
— А вдруг поветрие ещё носится в воздухе? — нахмурилась Морвен. — Но она же и так болеет. Всё уже случилось. Никаким мором её уже не обвеет.
Хурин склонился, тихо прошептал утешение дочке на ухо — а потом подхватил и её, и одеяла, и всё прочее. И предложил: — Пойдём с нами, Морвен? Если ненадолго выйдешь из дома, беды не будет.
— Ну хорошо, — ответила Морвен, сжимая губы, но всё-таки согласилась. И они вышли из мрачного дома; стояло позднее лето, вокруг густели туманы — но несколько недель назад повсюду веяло болезнью, а сейчас воздух очистился.
Хурин пронёс Лалайт через сад, а потом, короткой дорожкой, — к мосту около водопада. У самого моста стояла длинная деревянная скамья — в прежние, почти что безбедные дни Турин и Лалайт играли на ней. Хурин опустился на скамью вместе с дочкой; рядышком села и Морвен.
А Лалайт вздохнула глубоко и довольно. И прошептала:
— Спасибо, — и потом всё дышала, дышала, будто ныряла в глубину и выныривала.
А рядом неустанно смеялся водопад, и туман завивался клубами. А Хурин глядел на его извивы, и вдруг на миг показалось: там, в водопаде, среди белой водяной дымки проступило чьё-то лицо.
Лалайт вздохнула опять. И попросила:
— Можно я сяду?
И Хурин осторожно усадил Лалайт — а она устроилась у него на коленях и стала смотреть в водопад. Теперь ей дышалось легче, но её снова и снова сотрясали приступы душераздирающего кашля. А если тронуть, казалось: она вся горит и обливается пóтом — а ещё на ней оседает туман.
И вдруг Лалайт воскликнула:
— Вон! Вон та госпожа из водопада — это она ко мне приходила.
Морвен и Хурин оба повернулись туда, куда указала девочка, — и увидели, как из тумана выступило лицо, а дальше и тело молодой женщины; и, казалось, она поплыла — сквозь воду, и над травой, а потом склонилась к Лалайт и взяла её за руку.
И окликнула:
— Дитя водопада, — а голос её зазвенел — так смеялся и сам водопад, — ты умрёшь, если останешься здесь. Но пойдём со мной, и я спасу тебя.
И сразу же Морвен цепко ухватила дочь за запястье — чтобы дева отпустила её руку. И закричала:
— Ты не заберёшь её от нас.
— Она умрёт, — ответила дева из водопада чётко и непреклонно.
— Мама, я не хочу умирать, — сказала Лалайт. — Можно я пойду с ней?
Хурин чуть вздрогнул.
— Ты станешь заботиться о ней и любить? Будет ли она счастлива? Сможет ли вернуться в семью?
Дева из водопада поглядела на него пристально.
— Стану и любить, и заботиться, как родная мать, — пообещала она торжественно. — Хотя и не дам слова, что она вернётся. Но её жизнью вы спасёте обеих своих дочерей.
— У нас же только одна, — удивилась Морвен.
— А так будет не всегда, — ответила дева.
— Но если ты уведёшь её, то заберёшь из нашего дома и смех, — сказала Морвен.
— Его заберёт и смерть. Скорбь неизбежна, и смех покинет ваш дом, так ли, этак, — ответила дева.
— Тогда бери её, — отозвалась Морвен. И вздохнула: — Но малышка — моё сокровище, так что будь с ней доброй, — она склонила голову и коснулась губами тёплой руки Лалайт, а Хурин поцеловал её в горячий лоб. А Лалайт повернулась к ним, сама расцеловала обоих (губы у неё обметало лихорадкой) и шёпотом стала прощаться.
Дева из водопада подхватила её на руки — и Лалайт вздохнула, расслабилась и задремала. И обе они пропали в водяной дымке, а Морвен и Хурин обняли друг друга и зарыдали.
Тридцать лет спустя
Ниэнор в ужасе мчалась по лесу: скрыться бы, спрятаться, куда угодно, лишь бы подальше от дракона, лишь бы не ведать о прошлом — и о том, какие узы на самом-то деле связывали её с Турином. Вот и обрывистый берег, а далеко внизу — река Тейглин, и Ниэнор замешкалась, глянув на воду.
Вода бурлила, срывалась с кручи. И Ниэнор прошептала:
— Какое счастье быть мертвой! — и шагнула с обрыва. Её окутала кромешная тьма, и теперь вокруг только бушевала и ревела вода. И совсем теряя сознание, Ниэнор ощутила: вот сильные руки обняли ее и повлекли прочь…
…Когда Ниэнор очнулась, то услышала: горят, потрескивая, дрова — и кто-то напевает без слов. Ей было тепло, её закутали в одеяла, а волосы у неё просохли. Над ней протянулись длинные балки крыши, под собой она ощутила мягкий мех. И долго-долго Ниэнор медлила, не открывала глаза, а лишь щурилась и поглядывала украдкой, но наконец чужой голос умолк и незнакомка подошла ближе. Лицо её показалось Ниэнор одновременно знакомым и незнакомым. Она мельком вспомнила, что видела картину — там был изображён её отец, в одеяниях и со всеми знаками достоинства, что подобали владыке Дор-Ломина. А сам — такой добрый, радостный, широко улыбался. И ещё Аэрин, отцова родственница, была ему под стать: тоже златокудрая и улыбчивая — хотя за годы погасли улыбки и потускнели золотые косы.
— Я тебя знаю? — спросила Ниэнор.
А незнакомка бережно взяла её за руку, охватила загорелыми на солнце ладонями. И нежно ответила:
— Тише-тише. Мы никогда не встречались, Ниэнор, — но я твоя сестра Лалайт.
— Значит, я умерла, — ответила Ниэнор. — Мне ведь всегда говорили, что и моя сестра умерла.
— На самом-то деле, никто из нас не умер, — возразила Лалайт. — Меня спасла Госпожа водопада, моя приёмная мать, а потом помогла мне — и я спасла тебя.
— Зачем? — спросила Ниэнор. — Я хотела умереть. Я и пыталась умереть.
Лалайт возразила — нежно, однако непреклонно:
— Разве ты совершила то, за что полагается смерть?
— Даже сейчас я ношу дитя моего брата, — ответила Ниэнор — и еле удержалась, чтобы не разрыдаться. — Нашего брата, если ты правда та, кем себя называешь.
Но Лалайт спросила:
— А что в этом такого?
И Ниэнор ахнула и тряхнула головой:
— Так не делают. Это кровосмешение. Разве ты не знаешь обычаев, каким следуют люди?
Лалайт вскинула голову и внимательно оглядела Ниэнор.
— Я знаю обычаи, но другие. По-моему, если ты действительно поступила дурно, то, лишив себя жизни, поступишь ещё дурней. Но я не постигаю, что же плохое ты сделала. Приёмная мать учила меня, что любовь есть благо, пока все вовлечённые в неё действуют добровольно — и если они достигли совершеннолетия.
Ниэнор качнула головой: мысли у неё смешались.
— Я слышала: если родители связаны слишком тесным родством, дети могут оказаться уродами. А вдруг мой ребёнок станет чудовищем?
Но Лалайт возразила:
— А если не станет? Из-за этого страха ты погубишь двоих, себя и его?
И Ниэнор, признав поражение, вновь покачала головой:
— Нет. Я… — и она глубоко вздохнула. — Спасибо, что нас спасла.
Лалайт улыбнулась и, склонившись, поцеловала её в лоб.
— Так-то лучше, сестричка.
Дни тянулись за днями, и Ниэнор поправлялась. Вот и весну сменило ясное лето, и мало-помалу она стала ходить по домику Лалайт тут и там и помогать во всяких мелочах по хозяйству. А ещё каждый день Ниэнор выходила на улицу, стелила шерстяное одеяло на зелёную траву, ложилась поверх и, охватив руками живот, всё ждала, когда новая жизнь даст о себе знать.
Часто Лалайт сопровождала её — садилась или ложилась рядом, и они часами говорили обо всём, что только случается под солнцем. Лалайт знала много такого, о чём Ниэнор не задумывалась, однако понятия не имела о том, как полагается жить людям. А когда Ниэнор объясняла, то Лалайт часто находила, что обычаи бессмысленны, нелепы — или просто противоречат друг другу.
Однажды, в день середины лета, Ниэнор сидела на одеяле возле Лалайт — и обе шили детские вещички. Ниэнор отложила иглу, вывернула одёжку на лицевую сторону — и вдруг ощутила, как в ней что-то чуть шевельнулось.
Она ахнула:
— Дитя живое, — и выдохнула, а Лалайт улыбнулась.
— Конечно, живое, — согласилась она и, потянувшись к Ниэнор, обняла её, а та залилась слезами. В руках у Лалайт было тепло, безопасно, и Ниэнор долго-долго плакала, а иногда и смеялась, сначала беспомощно, а потом обрела надежду.
А когда Ниэнор пришла в себя, то, сразу попробовала было отодвинуться и попросить прощения за то, что настолько не совладала с собой, однако Лалайт не позволила, а лишь обняла её крепче и зашептала ей нежные слова.
— Милая сестричка, — повторяла она, — радость моя, сердечко моё, плачь, если плачется.
А Ниэнор прижалась к ней ближе, словно растаяла в этих тёплых объятьях, втиснулась в грудь, в округлый живот, прижалась ей к бёдрам. И, хоть она безутешно рыдала, её вдруг кольнуло желание, она затрепетала с головы до ног, и возжаждала удовольствия, и по её телу словно бы покатилась волна за волной.
А Лалайт была распрекрасна, и Ниэнор вожделела её, и ох, с ней и правда что-то не так, если она захотела обоих — и брата, и сестру. Но она не могла заставить себя отодвинуться, а так и лежала в объятиях у Лалайт, содрогаясь от удовольствия (ведь его не хватало… но вот уже и хватило), и на щеках её мало-помалу высыхали слёзы.
Когда лето повернуло на убыль, а дни стали короче, прохладней, Ниэнор располнела и теперь уставала быстрей. А в самом начале зимы Лалайт уложила её в постель и долго помогала ей в родах, и вот наконец Ниэнор подарила жизнь сыну. Пока же накатывали схватки, ей всё казалось: рядом не только Лалайт, но и кто-то ещё — в сумраке, расплываясь, проступало лицо бледной, тающей девы, словно соткавшейся из тумана. Но когда Ниэнор пришла в себя, когда боль унялась, а сын первый раз закричал, та незнакомка исчезла.
А Лалайт взяла малыша на руки.
— Как ты его назовешь?
И Ниэнор принялась вглядываться в его личико. На голове завивались, темнея, прядки волос, и глядел он глазами Турина, большими и серыми.
— Пусть будет Кирамдир, — наконец ответила Ниэнор, — ибо в тот день, когда я поняла, что он жив, надежда моя возродилась.
— Хорошее имя, — и Лалайт присела на кровать, чтобы тоже заглянуть в его личико. Тронула малыша за ладошку, и он крепко-накрепко вцепился ей в палец.
Наступила зима. Дни укоротились, и часто сёстры вообще не видели солнца. Лалайт то и дело выходила проверить ловушки. Иногда у дверей дома появлялась и рыба — и не портилась на снегу, а Ниэнор была слишком благодарна и слишком много внимания уделяла Кирамдиру, потому и не удивлялась. Когда же Кирамдир спал, Ниэнор часто сворачивалась в клубок рядом с Лалайт на куче мехов и дремала: ей было тепло и уютно, пока сестра чинила сети или латала одежду, а иногда гладила Ниэнор по волосам — и у той мурашки пробегали по спине. Желание в Ниэнор не угасло — и время от времени вновь разгоралось пожаром, а чуть притухало, если вдруг становилось больно — или если плакал малыш.
На всю их округу мало-помалу накатывала весна, яркая и сулящая надежду, однако влажная и полная грязи. Ниэнор часто брала Кирамдира на короткие прогулки. Они обитали в глубокой долине, скрытой со всех сторон, — а по дну её протекала широкая река. Ниэнор не видела ни единой живой души — только Лалайт, да ещё ту странную призрачную женщину: временами она поднималась из воды — и Лалайт называла её «Госпожа».
Однажды Ниэнор вернулась с прогулки и посадила Кирамдира в плетёную корзину: они с Лалайт приспособили её под колыбель. Сама же Лалайт села тогда на постель и принялась чинить сети.
А когда Кирамдир задремал, Ниэнор прилегла рядом с Лалайт.
— Мне кое-что пришло в голову, — сказала она. — Ты говоришь, что сестра мне, и облик тебя выдаёт, но почему же мы выросли порознь? Почему мне твердили, что ты умерла?
Лалайт отложила недочинённые сети и повернулась прямо к Ниэнор.
— Наши родители отдали меня Госпоже: они хотели спасти мою жизнь и отчаялись, а по-иному не получилось бы. И да, я здесь и правда долго мыкала горе. Но она обустроила для меня этот дом и выхаживала меня целый год, издалека приносила мне сладкие травы, кормила речной рыбой, орехами и плодами, а потом я выздоровела и опять обрела силы. Но даже сейчас мне каждый день нужно пить травяную настойку (это она её мне смешала) — иначе я ослабею. И мне нельзя покидать эту долину: здесь я под защитой, а воздух для меня безопасен. А за её пределами я, пожалуй, и правда умру. — Она глубоко вздохнула, а потом добавила: — Тебя ко мне принесла Госпожа. Подхватила, когда ты падала, и стремительно, как только она умеет, перелетела с тобой сюда.
Мы в Митриме, в сердце гор, у истока реки Тейглин, а ещё возле Нен Лалайт, водопада Госпожи, — с этим водопадом мы тёзки. Госпожа сказала, что спасла нас обеих по поручению Ульмо — ведь он вала, которому она служит, и хотя эту долину не под силу покинуть мне, однако ты сможешь, а с тобой и Кирамдир.
Ниэнор невесело улыбнулась.
— Теперь понимаю, — и, склонив голову на плечо Лалайт, тихо добавила: — Но я совсем не хочу тебя покидать.
А та повернулась, обвила Ниэнор руками вокруг пояса и поцеловала. И у Ниэнор полыхнуло в сердце, и она прижалась ближе, теснее, поцеловала в ответ ещё горячей — и заплела пальцы в кудри Лалайт, золотые, под стать её собственным.
И долго-долго они постигали, что кому нравится, и наконец Ниэнор поняла: кажется, вот сейчас… этого всего уже хватит… для полного… удовольствия…
…И наконец Лалайт откинулась на постель и позволила, чтобы Ниэнор разделась и раздела ее, — а потом, нагая, скользнула к Ниэнор в руки. И прошептала:
— Хочешь? Ты раньше считала, что так — неправильно; а теперь?
Ниэнор тряхнула головой. Ей стало уже чересчур. Она припомнила, как всё было с Турином, — но разве сравнятся воспоминания и живая, настоящая женщина в объятьях.
И она ответила:
— Я хочу остаться с тобой. Знаю, кто ты, — и выбираю тебя. Ты же Смех — от него Скорбь претворяется в Радость.
— Тогда, сердечко моё, разве подходит тебе имя Ниэнор? И даже Ниниэль? Тогда ты — Глассель, — ответила ей Лалайт и потянулась вперёд, чтобы коснуться губами шеи.
А Ниэнор улыбнулась.
— Мне нравится. Смех с Радостью отроду ходят рука об руку, — тут она коснулась губами губ Лалайт, и сёстры тесно приникли друг к дружке, переполненные любовью.
Эпилог
Ниэнор и Лалайт стали парой, любили друг дружку душой и телом и растили Кирамдира вместе — и, как он всегда считал, были ему родителями. В 522 году Первой эпохи Лалайт умерла — а потому сила Госпожи, майэ из водопада Нен Лалайт, больше не охраняла долину от Морготовой скверны. И Ниэнор вместе с Кирамдиром — теперь он стал совсем взрослый — спустились вниз по течению Тейглина, в Гавани Сириона. Они провели там несколько лет, однако затем Кирамдиру захотелось найти, где будет больше людей, а потому они с матерью отправились через горы, в Эриадор, — и, в конце концов, на берегах озера Эвендим основали город — позже его нарекут Аннуминас. Пока Война Гнева ярилась в Белерианде, всё больше и больше беглецов, равно и людей, и эльфов, стекались туда и селились в городе, и когда в 555 году Ниэнор (теперь её знали под именем Глассель) умерла, дожив до 82, Аннуминас стал одним из прекраснейших человеческих поселений в Эриадоре.
У Кирамдира было семеро детей; в конце концов четверо добрались до Нуменора, а трое остались жить в Средиземье.