Россия — Италия: культурные и религиозные связи в XVIII—XX веках. 2-е изд., доп. / Сост. и ред. М. Г. Талалая. СПб.: Алетейя, 2014.

ПРЕДИСЛОВИЕ с некоторыми отступлениями, но без риторики От редакторов Книга, которую взял в руки заинтересованный, или просто случайный читатель, — уже третий по счету плод международного (итало – русского) соглашения между Институтом Всеобщей истории РАН и Неаполитанским университетом им. Фридриха II: речь идет о конференциях 2008, 2010 и 2011 гг. и соответствующих сборниках. Пусть это и очевидно, но, тем не менее, подчеркну, что за сухой начальной фразой стоят определенные личности; каждая из них — со своей культурной идентичностью, научными сферами, и, почему бы и нет, со своими увлечениями и идеями. Эти личности, решившись сойтись вместе и преодолев тысячи километров расстояний, собирались в указанные годы в Москве или в Неаполе ради представления результатов исследований, ради дискуссий и сопоставлений. Почему бы не добавить, что за этими сборниками и конференциями стоят также волнения и трудности, сопутствующие открытию новых документов, или переосмыслению уже известных, и в целом — интерпретации текстов, событий, персонажей? Более того, почему бы и не напомнить о хлопотах по организации научных встреч, по обретению ресурсов, по подготовке достойной встречи зарубежных гостей и друзей, по поискам, в конце концов, адекватного размещения и гостиниц? Не станем брать на вооружение сентенции ряда политиков, что конференции якобы ничему не служат и что культура якобы бездоходна. Да, вероятно, есть и ненужные конференции, организуемые в качестве парадов, но преимущественно они открывают и подтверждают новые знания, расширяют горизонты. Сейчас мы имеем — на планетарном уровне — целый клубок драматических кризисов, нежданных и мало управляемых. Конечно, челове­ честву нужна пища, одежда, жилье, работа, но мы не устанем вопрошать, достаточно ли этого для нашей жизни? В Предисловии к настоящей книге, сборнику материалов Международной конференции, прошедшей в Неаполе 3 – 4 октября 2011 г., я чувствую необходимость громко заявить о ценности такого, пусть и скромного события: оно засвидетельствовало о важности человечного для человека, оно опротестовало 6 Предисловие безразличие, с которым порой трактуют литературу, искусство, музыку, философию, религию или даже те самые малые аргументы, о которых говорилось на конференции. Есть еще один значительный аспект данной книги: вне сомнения, Италия и Россия уже столетиями взаимодействуют в качестве субъектов экономических и технологических процессов, но они же — инициаторы и творцы обменов, называемых «культурными» (используя термин «культура» в строго цицероновском cultura animi, я все – таки внедряю его в самый широкой и сложный антропологический контекст, отводя для него всё то, что отличается от «натуры», что характеризует homo sapiens в противоположность «натуре» и что созидает homo sapiens). Конечно же, встреча может породить стычку, мирное сосуществование может смениться разрушительной войной, честная конкуренция — лживыми подтасовками и т.д., и т.п. Тяжесть негатива на мировой истории представляется неизбежной. Однако после вековых насилий и потоков крови, после ужасов только что ушедшего столетия, человечество все – таки научилось проявлять общую добрую волю — к примеру, через ООН или через спортивные манифестации: оно, наконец, сумело составить тот свод принципов и правил, который разделяется всеми и который осуществляется через выборные и полномочные органы. Таково, к примеру, значение Всемирной декларации прав человека от 1948 г., последовавшей вслед за скорбными мировыми событиями. Суровый, или пессимистичный критик может обвинить меня в благодушии и инфантильности. ООН маловлиятельна? Да, но назвать ее бесполезной нельзя. Спорт вовсе не уводит от политики, а напротив, подчинен ей? Да, но лишь отчасти. Это значит, что решения могут быть еще лучшими, чем ООН или международные состязания. Кто знает, не увидит ли будущее человечество свободно созданное общее его правление? И пусть не покажется детской сказкой призыв идти к некоему лучшему и мирному переплетению людей, групп, наций, не сдаваясь перед неизбежностью насилия, но выступая против нивелировки цивилизаций и личностей, против разрушения планеты, которую некогда Данте, не без холодной иронии, назвал «гумном, которое нас делает столь жестокими» («Рай», XXII, 151). После данного «отступления», которое, надеюсь, не увело нас далеко в сторону, все – таки зададимся вопросом, служат ли чему – нибудь конференции и их сборники? Как уже говорилось, существуют и бесполезные мероприятия такого рода, но я искренне воспротивлюсь, если кто – то причислит и наши итало – русские встречи к их числу. От редакторов 7 Конечно, будем реалистичны и уравновешены, не впадая в эйфорию или в самобичевание. Да, три конференции и три соответствующие книги для истории мира и даже для истории итало – русских отношений — вещь почти маргинальная. Вместе с тем, умственная и духовная энергия всех тех, кто участвовал в данной, трехэтапной инициативе, не могла не возыметь своего влияния, не могла не вызвать уважения и признательности. Пришла пора сказать, что у истоков соглашения между Неаполитанским университетом и Институтом Всеобщей истории стояла сотрудница последнего, д.и.н. Е.С. Токарева, с ее творческим подходом и решительностью. Именно она предложила «попробовать неаполитанскую почву», без устали занимаясь с той поры реализацией нашего многолетнего проекта. Конечно, в этом ей авторитетно помогал академик А.О. Чубарьян, директор ИВИ РАН, изначально одобривший идею. Однако без Е.С. Токаревой соглашение не состоялось бы, или оно было бы прервано на каком – нибудь затрудненном этапе. Следует назвать также имя представителя ИВИ РАН в Италии к.и.н. М.Г. Талалая, с которым у меня в итоге сложилась истинная дружба: его динамичная оперативность и научная добросовестность дали многое. Он же стал составителем и научным редактором сборника материалов нашей Второй конференции «Россия — Италия: этико – культурные ценности в истории», прошедшей в Москве в 2010 г. (книга вышла в 2011 г., тоже в Москве), а данную книгу мы с ним сделали в «четыре руки». В моих вступительных фразах и в моих словах признательности (которую я желал бы расширить на всех участников трех конференций и их сборников, включая настоящий), как мне кажется, нет искусственной риторики. Но я желал бы добавить одну существенную деталь. В момент, когда я удалился на пенсию из профессуры Неаполитанского университета безо всякой компенсации потраченных мною личных средств на проведение очередного этапа утвержденного международного соглашения (Неаполь, 2011 г.), именно Институт Всеобщей истории благородным образом взял на себе публикацию материалов данной конференции. Думаю, что теперь я могу с полным правом и почти буквально повторить то, что писал как редактор в предисловии к сборнику материалов нашей Первой конференции, 2008 года, «Italia – Russia, incontri culturali e religiosi fra ‘700 e ‘900» ([«Италия — Россия: культурные и религиозные встречи в XVIII – XX веках»], Napoli: Istituto Italiano per gli Studi Filosofici, 2009). Вне сомнения, из – за разнообразия аргументов и разной специализации авторов нельзя ожидать от нашей книги «совершенства». 8 Предисловие Много трудностей встретилось при переводах текстов с италь­янского на русский и наоборот, а чего стоила точная транслитерация терминов, названий и имен с кириллицы на латиницу, а также необходимость унификации текстов, оформления цитат, ссылок и проч.! Нельзя сказать, что мы полностью удовлетворены результатом наших усилий по гармонизации материалов. Короче — мы готовы к возможным замечаниям в нашу сторону, вместе с тем принимая ответственность как редакторы. Несколько веков тому назад авторы и публикаторы просили у читателей их книг благожелательности. Сейчас эта практика, к сожалению, исчезла, и вовсе не из–за того, что все читатели стали благожелательными… Андреа Милано Неаполь, сентябрь 2013 г. *** После конференции в Неаполе осенью 2011 г. прошло два года — и в свет выходит сборник материалов нашей итало–русской конференции. Для академической жизни срок нормальный: материалы выдерживаются, обогащаются и проч., сама конференция тоже историзируется. Как член научного комитета и один из ее организаторов, сейчас, спустя два года, должен подчеркнуть, что главным ее душой и «мотором» стал профессор Андреа Милано, историк раннехристианской Церкви, священник и — что оказалось фундаментальным для успеха конференции — русофил. Скажем прямо, что судьба той встречи перед самым ее открытием висела на волоске и лишь щедрое вмешательство профессора Милано, не пожелавшего срыва намеченного, предотвратило ее отмену. Конференция явилась уже третьей по счету в рамках соглашения между Неаполитанским университетом и ИВИ РАН. Сборник материалов первой конференции вышел в Неаполе на итальянском языке в 2009 г. (отв. ред. А. Милано); сборник второй конференции, на русском языке, вышел в Москве в 2011 г. (отв. ред. М.Г. Талалай). Составителями третьего сборника стали и Андреа Милано, и Михаил Талалай, Разные компетенции и интересы ученых обусловили неизбежную пестроту их докладов, составители приняли решение организовать книгу по секциям: в итоге их выявилось три — «История», «Литература и философия», «Религия». Первую часть, авторов – историков, открывает обзорная статья Е.С. Токаревой «Итальянцы в России», с проработанной панорамой От редакторов 9 тем и исследований: она дает важную историографическую перспективу, фундаментальную для исследователей русско – итальянских связей. Библиография в этой области идет по нарастающей, в частности относительно пребывания в России итальянских мастеров искусств — эта богатая область привлекает всё новых ученых. Историческую линию продолжает статья М.Г. Талалая, о походе Суворова в Италию в 1799 г. — казалось бы, хорошо изученный сюжет, однако он встречает разную трактовку (освобождение или оккупация?) в отечественной и итальянской литературе. М.В. Бибиков в статье «12 апостолов российского византиведения и Италия», дав краткие биографические очерки первых русских византинистов, вскрыл их связи с Италией. А.Ф. Бондаренко подготовила обобщающий очерк по теме итальянских мастеров пушечного и колокольного дела в Москве в XV – XVI вв.: здесь, наряду с хорошо знакомыми фактами, даны и малоизвестные, а также сделана общая оценка феномена. Статья М.А. Юсима ставит проблему идентичности на примере обеих поликультурных стран — Италии и России. А.А. Чернобаев подготовил аналитический свод публикаций на итальянские темы в журнале «Исторический архив» за последнее десятилетие. Конференция привлекла ряд филологов, которые стали авторами второй части: Стефано Гардзонио дал интересный обзор русских сюжетов в антинаполеоновской поэзии в Италии; литературовед Стефания Сини скрупулезно воссоздала путь мысли М.М. Бахтина к итальянскому читателю; итальянист Анджела Джустино показала вдохновляющее влияние итальянских путешествий на русских интеллектуалов и художников; философ Дженнаро Барбуто представил мысль Аугусто Дель Ноче в контексте мировоззренческой полемики между марксистами и католиками; славист Эмануэла Сгамбати обратилась к путешествию Андрея Белого в Италию и к соответствующим его текстам; италь­янистка А.М. Бибикова посвятила свой доклад переводам на русский язык писателя Акилле Кампаниле; философ Стефано Капилупи провел интересное сближение великих романистов Федора Достоевского и Алессандро Мандзони в контексте христианской этики. И, наконец, третий, религиоведческий раздел, отвечал названию конференции, в котором, наряду с культурными встречами, были заявлены и встречи религиозные. Антонио Надзаро реконструировал путь христианского деятеля и мыслителя Владимира Забугина, прибывшего в Италию в начале ХХ в. и тут обратившегося в католицизм. Другой известный славист Санте Грачотти поделился своими размышлениями и воспоми- 10 Предисловие наниями о С.С. Аверинцеве как о христианском мыслителе. Религиовед дон Стефано Каприо, многие годы служивший на приходе в России, дал широкий очерк религиозного развития России в последние десятилетия. И, наконец, протоиерей Игорь Выжанов в живой форме описал свой опыт работы с представителями Католической Церкви, в течение семи лет возглавляя Секретариат ОВЦС по межхристианским отношениям. Несмотря на неизбежную пестроту, составители сборника стремились придать ему некое единообразие и гармоничность. Мы надеемся, что эта публикация даст в руки специалистов и заинтересованных читателей многие новые материалы, открывающие или углубляющие историю русско – итальянских связей, чему и была призвана наша конференция в Неаполе. Михаил Талалай, Милан, сентябрь 2013 г. Post scriptum ко второму изданию Первое издание (билингва) нашего сборника было выпущено ИВИ РАН ограниченным тиражом в октябре 2013 г. Остается выразить признательность главному редактору издательства «Алетейя» И.А. Савкину за проявленный интерес к нашему труду и за желание представить его более широкой публике. Воспользовавшись новой возможностью, мы, дав авторам право уточнить их тексты, поместили в сборник четыре новые, прежде неизданные статьи — завкафедрой русского языка и литературы Пизанского университета проф. Стефано Гардзонио (по техническим причинам она не попала в первое издание), завкафедрой русского языка и литературы Неаполитанского университета «L’Orientale» проф. Михаэлы Бёмиг (на конференции в Неаполе в 2011 г. она предоставила доклад на другую тему — «Ранний эпистолярий зодчего Дж. Кваренги», оставшийся не переведенным на русский, но теперь подготовила резюме одного из своих магистральных исследований), а также докт. Лючии Тонини, доцента Неаполитанского университета «L’Orientale», написавшей интересный очерк об итальянском деятеле культуры швейцарского происхождения Дж. – П. Вьёссё и о его путешествии по России в начале XIX в., и докт. А.А. Россиуса (Ин – т философии РАН), с неизвестным русско – итальянским сюжетом начала XVIII в. о титуле Петра I. М.Т., май 2014 г. Приветствие кардинала Сепе ПРИВЕТСТВИЕ КАРДИНАЛА КРЕШЕНЦИО СЕПЕ, МИТРОПОЛИТА НЕАПОЛИТАНСКОГО Вновь, в этом превосходном Актовом зале Неаполитанского университета Неаполя им. Фридриха II, я имею удовольствие обратиться к вам, к сотрудникам досточтимой Российской Академии Наук, к профессорам и ученым разных университетов и исследовательских центров, к представителям итальянской и русской культуры. При торжественном открытии Второй международной конференции на тему «Италия — Россия: культурные и религиозные встречи в XVIII – XIX вв.» мне трудно не вспомнить самый первый конгресс, прошедший с таким же названием в Неаполе 9 – 10 октября 2008 г. Надобно упомянуть и Международную конференцию, прошедшую в Москве 29 – 30 октября 2009 г., в русле того же соглашения между Неаполитанским университетом и Российской Академией Наук. Ее я отлично помню благодаря следующему обстоятельству: тема московской встречи, «Россия — Италия: этико – культурные ценности в истории», была определена во время нашего доброжелательного собеседования, состоявшегося в Москве в начале октября 2008 г., при участии академика Александра Чубарьяна, директора ИВИ РАН; дона Андреа Милано, профессора Неаполитанского университета; профессоров Евгении Токаревой и Алексея Комарова, сотрудников ИВИ РАН. Последовательное развитие наших отношений с Россией и с Московским Патриархом имело столько событий, что здесь нет времени вести об этом рассказ. Некоторые мои краткие заметки на сей предмет можно прочитать во Вступлении к сборнику Первой конференции в Неаполе [«Italia – Russia, incontri culturali e religiosi fra ‘700 e ‘900 / a cura di A. Milano. Napoli: Istituto Italiano per gli Studi Filosofici, 2009]. Сейчас я ограничусь только заявлением, что собираюсь в меру дарованных мне Богом сил продолжать эту линию на развитие связей ради взаимного познания и взаимоуважения. В самом деле, не достаточно иметь между нациями развитый обмен товарами или информацией. Чаяние справедливости и благоденствия не может ограничиться лишь призывами, или пусть и верными, но изолированными гуманитарными микроакциями. Homo sapiens это есть также и homo religiosus. Да, религии существуют и должны занимать их достойное место. Да, христианские Церкви существуют и должны преодолеть вековые непонимания и трения. Особенно это 12 Предисловие касается Римо – Католической Церкви и Церквей Православных, в т.ч. Русской. Тогда в Москве, в 2008 г., содействуя этому процессу, я имел честь быть гостем почившего в Бозе Патриарха Алексия II. Среди плотного графика церковных встреч мне посчастливилось познакомиться и с Митрополитом Кириллом, нынешним Патриархом, и с рядом представителей Московского Патриархата, а также с уже упомянутыми сотрудниками Российской Академии Наук. Могу отчетливо представить, что данная Академия вместе с Неаполитанским университетом в рамках текущей конференции сможет использовать старую добрую основу ради утверждения новых, совместных научных и культурных достижений. Уверен, что наши замечательные ученые смогут представить тут самые свежие результаты их исследований в сфере взаимоотношений Италии, и в особенности Неаполя, с Россией, включая различные аспекты — политические, экономические, художественные, литературные, философские, религиозные. Не скрою своего удовольствия видеть этот культурно – научный форум состоявшимся, невзирая на всё растущие затруднения финансового порядка. Вне сомнения, даже и при самых трудных испытаниях мы не должны оставлять наши усилия. Вне сомнения и то, что на кризисы наших времен призваны ответить именно такие благородные учреждения, как Неаполитанский университет и Российская Академия — пусть и в их специфическо – научных пределах. В уверенности, что также и Международная конференция, начинающаяся ныне, совершит свой значительный вклад в науку, я приношу ее участникам самые искренние пожелания интенсивного и благого труда. Неаполь, 3 октября 2011 г. Перевод М.Г. Талалая Приветствие доктора Буонайюто ПРИВЕТСТВИЕ ДОКТОРА АНТОНИО БУОНАЙЮТО, ПРЕЗИДЕНТА АППЕЛЯЦИОННОГО СУДА НЕАПОЛЯ Решение принять участие в вашей конференции было мною принято не только из дружеского участия и интеллектуального любопытства, которые я разделяю с профессором доном Андреа Милано — ему моя признательность за предложение приветствовать собравшихся от имени судебного ведомства Неаполя, — но более всего благодаря тому, насколько интересны предложенные темы докладов и насколько высок научный авторитет ученых, которые будут эти темы обсуждать. Между Италией и Россией, действительно, сложилась общность культурной и духовной близости, раскрыть содержание и углубить представление о которой призваны доклады, заявленные в повестке дня. В самом начале, если идти в обратной исторической последовательности, стоит напомнить теперь, когда Италия празднует 150 – лет­ ний юбилей своего объединения, Россия уже в 1862 г., одной из первых, объявила о своем признании нового нашего государства, а Италия в 1917 г. на деле признала смену формы правления в России, оставаясь до сих пор, за исключением неблагоприятных лет фашистской диктатуры и войны, одним из наиболее надежных торговых партнеров Российской Федерации. Но диалог между двумя нашими странами не ограничивается обменом официальными дипломатическими визитами и коммерческими отношениями: этот диалог складывался на прочном фундаменте в ходе истории обоих народов, более близких по характеру, чем это могло определять их географическое положение, а также в силу их общего внутреннего побуждения к религии и христианству. Не случайно Москва получила в истории название «Третий Рим», притом не столько в ходе ее гражданской истории, отразившейся в широком присутствии итальянского искусства и в Петербурге, и в Москве, но прежде всего благодаря ее роли столицы христианского Востока, хранительницы вечно живых традиций, воплотившихся в изумительных формах православной литургии. Также не случайно, что Россия до сих пор сохраняет историческое имя «Святая матушка Русь», как бы свидетельствуя с высот своего иконографического искусства и славяно – византийской традиции о тесной связи, не нарушенной событиями Октябрьской революции, имеющей крепкие корни в силу того, что ее народу присуще религиозное чувство. 14 Предисловие Пожалуй, мне не следовало бы рассуждать в столь возвышенных выражениях на темы, предложенные для конференции, о которых я не имею достаточного представления, но будучи юристом, профессия которого предусматривает уважение к истории правил, я полагаю, что изучение корней европейской культуры не может пройти мимо России, сыгравшей важную роль в человеческой жизни христианского Запада. А новое обращение к исследованию контактов и культурных обменов не может оставить в стороне описание тех обычаев, которые, будучи первичным источником права, определяют историю соответствующих правопорядков. Таково направление исследований, которое я позволю себе подсказать авторитетным ученым, собранных сегодня здесь профессором доном Андреа Милано с его коллегами, будучи уверен, что они сумеют осветить то великое наследие, которое послужило общности наших стран. А потому с чувством искренней дружбы я желаю Вам успеха, какого заслуживает любой прилежный историк, описывающий события человеческой жизни. Неаполь, 3 октября 2011 г. Перевод М.Г. Талалая I. ИСТОРИЯ Евгения Сергеевна Токарева Токарева Е.С. ИТАЛЬЯНЦЫ В РОССИИ: ОБЗОР ТЕМ И ИССЛЕДОВАНИЙ Взаимопереплетение культур России и Италии на протяжении почти двух столетий неизменно привлекает внимание исследователей и является предметом широкого спектра различного рода научных и научно – популярных изданий и публикаций. Из работ последних двух десятилетий стоит привести в качестве примера коллективный труд под редакцией одного из ведущих итальянских славистов В. Страды «Русские и Италия»1. Вместе с тем, бросается в глаза, что тема «Итальянцы в России» разработана гораздо меньше, чем ее зеркальное отражение — тема «Русские в Италии», которой не только посвящено во много раз больше исследований, но в настоящее время создан специальный сайт, разработчики которого ведут обширную работу по собиранию и публикации документального материала2. К сожалению, пока не предпринято никаких масштабных шагов для создания чего – либо подобного в области воссоздания картины италь­ янского присутствия в России, несмотря на то, что это присутствие было не только значительным, но и оказало порой принципиальное влияние на культуру нашей страны. Однако нельзя и сказать, что данная тема вообще обойдена вниманием исследователей. В довольно большом на сегодняшний день массиве можно выделить те проблемы и направления, которые обращают на себя наибольшее внимание специалистов, и отметить сущес­т ­ вующие лакуны. В самом широком понимании тема итальянского присутствия в русской культуре может включать в себя несколько уровней исследований, в числе которых будут и рецепции итальянской истории и культуры в русской литературе, живописи, музыке и т.д. В более узком смысле речь может идти о конкретных людях или группах людей, а также о предметах материальной и духовной культуры, ввезенных в Россию или уже созданных на ее территории и остав- 16 История шихся в качестве архитектурных памятников, музейных экспонатов, духовного наследия или в каких – либо других формах. Ученым, обращающимся к теме присутствия итальянцев в России, прежде всего бросается в глаза тот факт, что большая часть уже существующих исследований посвящена выдающимся представителям этой нации, либо жившим длительный срок в России, либо же в ней родившимся и умершим, внесшим своим творчеством наиболее заметный вклад в ее культуру, создавшим в России непревзойденные шедевры архитектуры, известные во всем мире. Почти досконально изучена работа архитекторов — строителей Московского Кремля и некоторых других построек средневековой Руси* 3. Немало работ посвящено и архитекторам XVIII – XIX вв.4, хотя эти многочисленные работы носят, главным образом, биографический или специально архитектурный характер. Прошедшая в 2000 г. выставка в московском Музее архитектуры дала практически полную картину итальянской архитектуры в России5. Как и к архитекторам, исследователи проявляют интерес к работавшим в России художникам и скульпторам6. Несмотря на, казалось бы, высокую степень изученности этих тем, здесь хватает и белых пятен. Почти ничего, не известно, например, о таких архитекторах, как Джованни Мария Фонтана и Себастьяно Черфольо, всего две работы на сегодняшний день освещают жизнь и деятельность замечательного архитектора Луиджи Руска7. «В общерусских летописях упоминаются строители – фрязи: Аристотель (Фьора­ ванти), Онтон, Марко, Петр Антоний (Пьетро Антонио Солари), Алевиз (Алоизио да Карезана), Алевиз Новый (Альвизе Ламберти да Монтаньяна?), Бон, Петр Френчюшко, Петр (Петрок) Малой… В числo двадцати восьми построек итальянских мастеров, засвидетельствованных летописями, входят в хронологическом порядке: Московский Успен­ский собор; стены и башни Московского Кремля; Грановитая палата; дворец великого князя. Архангельский собор; церковь–колокольня Иоанна Лествичника; церковь Иоанна Предтечи у Боровицких ворог; устройство обложенного камнем рва около Кремля; Нижегородский кремль; одиннадцать церквей, заложенных в 1514 году в Москве Алевизом; Успенская церковь с приделом Николы в Тихвине; стена Псков­ского кремля, восстановленная в 1516 – 1517 годах Иваном Фрязином; церковь Воскресения 1532 – 1543 годов в Московском Кремле; земляной Китай–город и сменивший его каменный Китай–город; земляные крепости в Себеже и Пронске; деревянная стена в устье Псковы с воротами и решетками. Кроме того, в летописях указывается, что «иеденедицкий» мастер восстанавливал в 1476 – 1477 годах упавший верх Успенской церкви Симонова монастыря. В нелетописных источниках содержится приведенное выше известие о строительстве мастерами–фрязями деревянной крепости в Дорогобуже» // Подъяпольский С.С. Деятельность итальянских мастеров на Руси и в других странах Европы в конце XV – начале XVI века // Советское искусствознание. — М., 1986. № 20. С. 62–91. * Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 17 Несколько менее популярна для исследователей тема гастролей или работы в России итальянских музыкантов: певцов, танцоров, дирижеров и т.д.8. Разумеется, самым известных из них посвящено много биографических работ, однако специально о российском периоде их жизни отдельных работ почти нет. О жизни в России большинства из них мы узнаем только в общих работах и энциклопедиях, в том числе размещенных в Интернете кратких биографиях**. По сравнению с архитекторами и музыкантами, итальянским лите­ раторам в России посвящено значительно менее работ, возможно потому, что это отражало и реальное положение вещей, т.е. итальянских поэтов и писателей в России было немного, но возможно также, что их присутствие не оставило после себя столь заметных следов9. Серьезный вклад в освоение этой темы внесен серией итало – русских конференций (как например, две совместных конференции историков России и Италии, состоявшихся в 2008 – 2009 гг.10, а также несколько конференций, прошедших в 2011 году, объявленном «Годом итальянской культуры в России и российской культуры в Италии»). Так, на 17 – ой царскосельской конференции «Россия – Италия. Общие цен­ ности» (28 – 30 ноября 2011 г.) сообщалось о деятельности зодчих Луиджи Руска и Микеле Кьеза, Сильвио Данини, скульптора Этторе Ксиминеса, гастролях балерины Фанни Черрито. В том же году состоялась очередная совместная конференция историков России (Институт всеобщей истории) и Италии (Университет Неаполя им. Фридриха II) «Россия – Италия: культурные, религиозные и научные связи». Сравнительно недавно начатое направление исследований рассматривает присутствие итальянцев в России не только как культурное, но и как некое массовое и социально – политическое явление, т.е. присутствие в России определенных категорий, социальных и профессиональных групп выходцев из Италии (исключая людей искусства, о которых уже сказано выше). К таковым можно отнести ремесленников и купцов11, дипломатов и военных (в том числе военнопленных), Можно вспомнить такие имена, как Франческо Арайя, Бальдассаре Галуппи, Томмазо Траэтта, Доменико Чимароза, Джузеппе Сарти, Каттерино Кавос. Хореографы: Доменико Мария Гаспаро Анджолини, Цезарь Пуни. Балерины: Мария Тальони, Карлотта Гризи, Вирджиния Цукки, Карлотта Брианца, Энрико Чеккетти. Певцы: Джованни Баттиста Рубини, Антонио Тамбурини, Антонио Тамберлик, Анджело Мазини, Франческо Таманьо, Маттиа Баттистини, Энрико Карузо, Титта Руффо, Катерина Габриелли, Анджелика Каталани, Джудитта Паста, Джулия Гризи, Аделина Патти, Амелита Галли–Курчи, Э. Фреццолини, Ипполит Альтани, Риккардо Дриго, Джузеппе Труффи, Ферруччо Бузони, Умберто Мазетти. Цирк: Чинизелли, Труцци, Феррони. ** 18 История священнослужителей (включая монахов различных религиозных орденов) и пр. Эти исследования опираются на ранее не привлекавшиеся архив­н ые документы12. Но хотя в последние годы появляются работы (как в России, так и в Италии), в которых делается попытка суммировать и систематизировать присутствие итальянцев на территории Русского государства, цельной и полной картины этого присутствия на сегодняшний день пока нет13. Одна из причин заключается в своего рода «местническом» или «земляческом» подходе итальянских исследователей. Так, тосканские историки изучают, по преимуществу, присутствие в России выходцев из Тосканы, неаполитанские — из Неаполя и т.д. Ренато Ризалити, профессор флорентийского университета, в сборнике «Русская Тоскана» предоставил целый раздел «Тосканцы в России» (7 имен). В другом разделе «Современники и земляки» (7 имен) также рассказывается о тосканцах, связанных с Россией, которых лично знал автор14. Вышел сборник статей туринского исследователя Пьеро Каццолы «Русский Пьемонт», где рассматриваются такие фигуры, как Ксавье де Местр, писатель, художник, офицер, состоявший на русской службе, Умберто Дзанотти – Бьянко и Риккардо Гуалино, рассказывается о пьемонтских шахтерах, каменщиках, рабочих в царской России15. Сведения о проживании групп итальянцев на территории России, начиная с периода средних веков, анализировались российскими исследователями с разной степенью интенсивности. Весьма мало изученным остается присутствие жителей итальянских городов в Древнерусском государстве. Возможно, связано это было, в первую очередь с тем, что среди выходцев итальянских городов преобладали духовные лица. В советский период фигуры святых, монахов и т.д. не привлекали особого внимания исследователей. Поэтому назвать можно лишь весьма немногие работы, среди них статья виднейшего советского археолога В.Л. Янина, посвященная грамотам Антония Римлянина (около 1067 – 3 августа 1147), русского православного святого, основателя новгородского Антониева монастыря16. Хотя достоверных сведений о том, что св. Антоний приехал в Киевскую Русь именно из Рима, нет, Жития святых приписывают его происхождение именно этому итальянскому городу. Более многочисленны исследования средневековых колоний италь­ янских республик, в первую очередь генуэзских колоний в Северном Причерноморье. Обычно это общие исследования, рассматриваю- Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 19 щие колонии в целом, среди них подавляющая часть посвящена городу Каффе — современной Феодосии (в настоящее время — Республика Украина)17 и лишь незначительная доля тех, в которых рассматривается пребывание генуэзцев в таких современных российских городах, как Азов или Новороссийск*** 18. Весьма перспективной представляется тема семейных связей жителей средневековой Руси и жителей итальянских городов. Вместе с тем, она пока практически не поднималась ни в отечественной, ни, насколько можно судить, в итальянской историографии. Напротив, тема итальянских посольств и путешественников по России (уже выходящая за рамки средневековой истории) дает довольно пеструю картину исследований, начиная от работ русских историков Е. Шмурло, П. Пирлинга, в которых рассмотрены свидетельства о посещениях России Антонио Поссевино, Джованни Тедальди, Павла Иовия и др.19, и кончая последними изданиями, как например, описания России в письмах итальянского литератора Фр. Альгаротти20. После многолетнего забвения в последнее десятилетие вновь привлекает внимание исследователей одна из интереснейших фигур среди итальянс­­ких дипломатов — посланник Сардинского королевства Жозеф де Местр (француз по происхождению), чье влияние в российском обществе и на русскую культуру трудно переоценить21. К периоду существования единого итальянского государства относится обобщающая работа итальянского исследователя Джорджо Петракки, описавшего посольства и посланников в России Итальянского государства за полвека (с 1961 по 1917 гг.)22. Римский исследователь Джорджо Николаи составил две антологии путешествий итальянцев в Россию и Советский Союз23. Таким же, в сущности, эпизодическим, как путешествия и посольства, было присутствие в России итальянских католических священников24. Собственно, иногда эти понятия и совпадали, как в случае На территории нынешней России находятся следующие бышие генуэзские колонии: в устье Дона – Тана – Tana (Азов); на территории нынешнего Краснодарского края: Матрега – Matrega (Тмутаракань) (ныне Тамань), Копа – Copa (Копыл, ныне Славянск–на–Кубани), Мапа – Mapa (Анапа), Бата – Bata (Новороссийск), Касто – Casto (Хос­ та), Лияш – Layso (Адлер). «Выходцы из генуэзских колоний (русское наименование — фряги) — жили в Москве, где в XIV – XV веках существовала корпорация купцов — сурожан, специализировавших­ ся на торговле с Генуэзскими колониями… В 1475 генуэзские колонии были завоеваны османскими войсками под командованием паши Гедика Ахмеда и включены в состав Османского государства». См.: Генуэзские колонии в Северном Причерноморье // http:// ru.wikipedia.org/wiki/. *** 20 История с Антонио Поссевино, Плано Карпини или представителями Святого Престола и Мальтийского ордена при императорском Петербурге (Лоренцо Литта). Многие имена, вместе с тем, пока остаются в забвении в российской историографии. Например, мало изучено путешествие францисканского монаха Джованни дель Плано Карпини (XIII в.)****. В XV–XVII вв. присутствие в Московском государстве итальянских подданных не было заметным. Однако с Италией в России многие связывали такие фигуры, как Максим Грек 25 или братья Иоанникий и Софроний Лихуды (все трое — греки по происхождению). В 1697 – 1700 гг. в Москве была даже основана Итальянская школа, где братья Лихуды по поручению Петра I должны были обучать итальянскому языку26. Значительно более массовое присутствие итальянцев в России начинается с правления Петра I. В крупных городах начинают складываться итальянские колонии. Один из немногих исследователей этого явления, итальянский ученый Марко Клементи посвятил отдельную работу колониям XIX – начала ХХ вв.27. Справочное издание относительно присутствия итальянцев на территории современной Украины в XIX в. было в свое время подготовлено украинским исследователем Варварцевым28. Как видим, два века наличия крупных итальянских колоний на территории России пока остаются весьма слабо освещенными. После 1917 г. такое явление, как итальянские колонии постепенно исчезает. Численность этих колоний в 20 – е — начале 30 – х гг. радикально сокращается, а жизнь в них все больше нивелируется с уровнем жизни окружающего населения. Но весьма интересным эпизодом начала 20 – х гг. ХХ в. является Итальянская миссия помощи, работав­ шая в эти годы в Москве. В советские годы эта тема практически полностью замалчивалась и пока совсем недостаточно изучена, хотя, разумеется, о ней упомянуто в общих работах последнего времени, таких как книга И.А. Хормач о советско – итальянских отношениях29. Несмотря на трудные послереволюционные годы в 1918 г. в Москве был основан Институт итальянской культуры («Studio italiano»), который возглавил итальянец Одоардо Кампо, проживавший в России с 1913 г. Деятельности Института, просуществовавшего 5 лет, посвящены несколько страниц упомянутой выше книги Петракки, а также отдельная небольшая публикация в сборнике статей «Италия и Русская культура»30. Оба В середине XIII в. Карпини по поручению папы Иннокентия IV ездил с дипломатической миссией в Монголию в ставку великого хана. Карпини написал историю своего путешествия, которая полностью вышла в свет лишь в 1839 г. **** Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 21 исследователя отмечают приезд в Москву по приглашению Института брата известного итальянского футуриста Ф.Т. Маринетти Ариэля Каппа. Если в деятельности «Studio italiano» принимали участие в подавляющем большинстве русские ученые, писатели, художники, то проживание в Москве в 20 – е — 30 – е гг. итальянских политэмигрантов, главным образом, представителей итальянских коммунистической и социалис­ тической партий — сотрудников Коминтерна было весьма значительным. Несмотря на то, что в Италии существует немало публикаций документов из архива Коминтерна и итальянских партийных архивов, можно сказать, что российский период жизни большинства коминтерновцев по – прежнему остается в тени. Лишь в последние два десятилетия вышло несколько работ, посвященных специально пребыванию в СССР (впрочем, недолгому) Антонио Грамши. Разумеется, годы, проведенные в СССР, рассматриваются и в биографических работах, посвященных Пальмиро Тольятти и Франческо Мизиано31. Но пребывание в России других деятелей Коминтерна освещено весьма скудно. Впрочем, российский период жизни таких итальянских коммунистов, как Л. Лонго и Э. Берлингуэр, также может служить предметом более тщательного изучения. Отсутствие внимания к этой теме в советский период можно объяс­ нить тем, что многие итальянские эмигранты в 30 – е гг. были репрессированы, расстреляны или сосланы в концентрационные лагеря. Советские историки по понятным политическим мотивам не могли касаться этого сюжета, для итальянских историков для его разработки не хватала документального материала. Одним из немногих, но самых фундаментальных и документально обоснованных исследований по этой теме стала книга Элены Дундович и Франчески Гори32. Массовое присутствие итальянских военных в России (более конкретно — солдат и офицеров), можно зафиксировать собственно в трех случаях: это итальянские участники русского похода Наполеона, Крымской войны и знаменитая итальянская кампания 1941 – 43 гг. — поход АРМИР. В то время, как о первом в настоящее время ведутся работы итальянских исследователей 33, о последнем можно назвать, в сущности, только одно солидное исследование в России — это работа Г.С. Филатова 34. Итальянские военнопленные — это отдельная и весьма перспективная тема исследований. Надо сказать, что хотя тема эта озвучена в российской печати, в частности, на страницах Интернета, в настоящее время российские исследователи ею практически не занимаются, 22 История и она остается полностью прерогативой итальянских исследователей35. В настоящее время с посильным участием российских исследователей готовится сборник документов Военного исторического архива относительно судеб военнопленных в СССР после второй мировой войны. Эти две последние темы связаны и с присутствием итальянских священников (в данном случае в качестве военных капелланов и в качестве военнопленных). Надо сказать, что в итальянской историографии эта тема разработана достаточно широко, можно было бы указать не менее, чем на полсотни работ (правда, в их число входят также и воспоминания самих героев событий), в российской же историографии не разработана вовсе36. Очень мало мы знаем о тех людях, или группах людей, которые в ХХ в. приезжали в Россию работать как специалисты. Даже такое явление, как строительство города Тольятти, пока изучено крайне мало. Большинство источников, находящихся сегодня в архиве экономичес­ кой истории в Москве, даже не затронуто исследователями37. Российские историки особо обращают внимание на работу в России итальянских ученых38, особенно тех из них, кто стал членом (или почетным членом) Российской академии наук (Бруно Понтекорво, Джованни Вирджинио Скиапарелли). Наконец, как особое направление исследований хотелось бы выделить изучение предметов материальной и духовной культуры, их судьбу в России, степень их влияния на русскую культуру. В изучении произведений искусства в российских собраниях приоритет принадлежит каталогам постоянных экспозиций и временных выставок, сопровождаемым комментариями и описаниями. Одновременно можно выделить и немало исследовательских работ, посвящен­н ых анализу, изучению полотен, скульптур, других ­п редметов искус­с­тва, находящихся по преимуществу в Эрмитаже, московском Государст­вен­ ном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, а также в ряде других собраний живописи. Обычно эти исследования, значительная часть которых посвящена атрибуции и реставрации картин, написаны сотрудниками музеев — искусствоведами — и публикуются в периодических изданиях тех же музеев39. Любопытен тот факт, что при относительно немногочисленности работ, посвященных литераторам и ученым, весьма серьезно исследуется российскими авторами их наследие, хранящееся в фондах российских архивов и библиотек40. Хотелось бы сказать несколько отдельных слов и о переводах на русский язык41. Понятно, что речь идет не о самих переводах, как таковых, Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 23 которых насчитывается не сотни, а тысячи, а об исследованиях в связи с лингвистическими и другими проблемами переводов тех или иных авторов. Авторы таких работ — это филологи, главным образом. Таких работ удалось отыскать на удивление немного. В связи с этим обнаружились специальные работы о переводах итальянских авторов на армянский, азербайджанский языки — хотя тоже немногочисленные42. Russi e l’Italia / A cura di V. Strada. Milano, 1995. См. последний, 5–й выпуск продолжающегося издания «Россия и Италия: русская эмиграция в Италии в ХХ веке». — М.: Наука, 2003, а также сб. «Русские в Италии: Культурное наследие эмиграции» // под ред. М.Г. Талалая. — М.: Русский путь, 2006. 3 Подъяпольский С.С. Архитектор Петрок Малой // Памятники русской архитектуры и монументального искусства. Стиль, атрибуции, датировки. — М., 1983. С. 34 –50. Его же. Деятельность итальянских мастеров на Руси и в других странах Европы в конце XV – начале XVI века // Советское искусствознание. — М., 1986. № 20. С. 63–90. Его же. Итальянские строительные мастера в России в конце XV–начале XVI века по данным письменных источников. Опыт составления словаря // Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. — М., 1991. Его же. Итальянские мастера в России 15–16 веков // Россия и Италия. — М., 2000. С. 13–28. Его же. Московский Кремлевский дворец в XVI веке по данным письменных источников // Древнерусское искусство. СПб., 2003. Его же. К вопросу о своеобразии архитектуры московского Успенского собора // Успенский собор Московского Кремля. Материалы и исследования. — М., 1985. Заграевский С.В. Новые исследования памятников архитектуры Александровской слободы. — М., 2008. Выголов В.П. К вопросу о постройках и личности Алевиза Фрязина // Древнерусское искусство. Исследования и атрибуции. СПб., 1997. Кавельмахер В.В. К вопросу о первоначальном облике Успенского собора Московского кремля // Архитектурное наследство. № 38. — М., 1995. Снегирев В.Л. Аристотель Фьораванти и перестройка Московского Кремля. — М., 1935. Земцов С.М., Глазычев В.Л. Аристотель Фьораванти. — М., 1985. Андреева М., Антонова Л., Дмитриева О. Рассказы о трех искусствах. — Л., 1966. Эрнст Н.Л. Бахчисарайский ханский дворец и архитектор вел. кн. Ивана III Алевиз Новый // Известия Таврического общества истории, археологии и этнографии (быв. Таврической ученой архивной комиссии). Симферополь, 1928. Т. 2(59). С. 39–54. Бартенев С.П. Московский Кремль в старину и теперь. — М., 1916. Т. 2. С. 104–105. Померанцев Н.Н. Новый памятник московской архитектуры конца XV века // Сообщения института истории искусств. — М.–Л., 1951. Вып. 1. С. 63–68. 4 Овсянников Ю.М. Франческо Бартоломео Растрелли. Л.: Искусство, Ленингр. отд–ние, 1982. Кузнецов С.О. История одного фасада Российской империи // Искусствознание. 2000. № 1. С. 376–399. Его же. Дворец и его архитекторы. Его же. Пусть Франция поучит нас «танцовать». Создание Строгановского дворца в Петербурге и своеобразие придворной культуры России в первой половине XVIII века. — СПб., 2003. Его же. Дворцы и дома Строгановых. Три века истории. М.–СПб.: Центрполиграф, МиМ–Дельта, 2008. Его же. Строгановский дом: архитектурная история [Ч. I. Барокко] // Архитектурное наследство 52. — М., 2010. С. 191–212. Его же. Диалог 1 2 24 История Франческо Растрелли и Андрея Воронихина в истории Строгановского дворца // Новейший путеводитель по Строгановскому дворцу. СПб., 1995 и в кн.: Архитектура мира. Материалы конференции «Запад–Восток: Искусство композиции в истории архитектуры». Ред.–сост. Н. Смолина. — М., 1996. С. 44–51. Карпова Е.В., Кузнецов С.О. Исчезнувшие интерьеры Строгановского дворца (неизвестная работа Карло Росси) // Ампир в России. Краткое содержание докладов Третьей Царскосельской конференции. — СПб, 1997. Вейнерт Н. Росси. — М.–Л.: Искусство, 1939. Гримм Г.Г. Ансамбли Росси. Площадь искусств и площадь Островского. — М. –Л.: Искусство, 1946. Жилинский Я. Здание Главного штаба. Исторический очерк. — СПб., 1892. Пилявский В.И. Зодчий Росси. — М.–Л.: ГИАиГ, 1951. Росси, Карл Иванович (1775–1849). Каталог архитектурных чертежей и проектов предметов прикладного искусства. К 200–летию со дня рождения. — Л., 1975. Тарановская М.З. Карл Росси. Архитектор. Градостроитель. Художник. — Л.: Стройиздат, 1980. Карпова Е.В., Кузнецов С.О. Исчезнувшие интерьеры Строгановского дворца // Памятники культуры. Новые открытия. 1999. — М., 2000. С. 480–492. Турчин В.С. Александр I и неоклассицизм в России. Стиль империи или империя как стиль. — М.: Жираф, 2001. Шуйский В.К. Карло Росси. СПб.: Стройиздат, 2001. Кириков Б.М. Архитектурные памятники Санкт–Петербурга. — СПб.: Коло, 2009. Малиновский К.В. Доменико Трезини. — СПб.: Крига, 2007. Овсянников Ю.М. Великие зодчие Санкт–Петербурга: Трезини Д., Растрелли Ф., Росси К. Изд. 2–е, доп. — СПб.: Искусство–СПБ, 2000. Лисаевич И.И. Первый архитектор Петербурга [о Д. Трезини]. — Л.: Лен­издат, 1971. Ее же. Доменико Трезини. Л.: Лениздат, 1986. Кючарианц Д.А. Антонио Ринальди. Л.: Лениздат, 1976. Ее же. Антонио Ринальди. — Л.: Стройиздат, 1984. Ее же. Антонио Ринальди. — СПб.: Стройиздат СПб, 1994. Спащанский А.Н. Григорий Орлов и Гатчина. — СПб: Коло, 2010. Ухналев А.Е. Мраморный дворец в Санкт–Петербурге: Век восемнадцатый. — СПб.: Левша, 2002. Малиновский К.В. Трезини Карло Джузеппе, Trezzini // Три века Санкт–Петербурга: энциклопедия в 3–х томах. Т. 1. Осьмнадцатое столетие. В 2 кн. Кн. 2. Н–Я // [отв. ред. П.Е. Бухаркин]. — СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001. Шуйский В.К. Винченцо Бренна. — Л., Лениздат, 1986. Лансере Н.Е. Винченцо Бренна. СПб.: Коло, 2006. Коршунова М.Ф. Джакомо Кваренги. — Л.: Лениздат, 1981. Михайлова М.Б. К вопросу о месте Кваренги в архитектуре неоклассицизма // Джакомо Кваренги и неоклассицизм XVIII века: к 250–летию со дня рождения архитектора: Тез. докл. научн. конф. / Отв. ред. М.Ф. Коршунова. — СПб.: Гос. Эрмитаж, 1994. С. 6–10. Пилявский В.И. Джакомо Кваренги. Архитектор. Художник. — Л.: Стройиздат, 1981. Талепоровский В.Н. Кваренги. Материалы к изучению творчества. — М.–Л.: ГИЛСА, 1954. Листов В.Н. Ипполит Монигетти. — Л., 1976. Потькалова A. К вопросу о деятельности архитектора Франческо Кампорези (1747 – 1831) в Москве. 1999. Покровская З.К. Осип Бове. — М., Стройиздат, 1999. Кивимяэ Ю. Петр Фрязин или Петр Ганнибал? Итальянский архитектор в позднесредневековой Руси и Ливонии. В кн.: Крепость Ивангород. Новые открытия. Сост. М.И. Мильчик (Studia Architecturae Mediaevalis). — СПб., 1997. С. 236–245, 273. Redaelli A. Mario, Strähl Pia Todorovic. Biografie di ticinesi e compatrioti Italiani nei cimiteri di San Pietroburgo. Quaderni La Ricerca, № 7. Lugano: Edizioni Le Ricerche, 1999. Redaelli A. Mario, Redaelli Pia Todorovic. Agostino Camuzzi architetto da Montagnola a San Pietroburgo // Quaderno della Collina d’Oro. Montagnola, 2003. P. 75–79. Redaelli A. Mario. I fratelli Luigi e Ulrico Borsari di Porza, architetti a San Pietroburgo // Bollettino Genealogico della Svizzera Italiana. № 7, dicembre 2003. P. 9–17. Redaelli A. Mario. L’architetto Luigi Fontana da Castel San Pietro a San Pietroburgo // Bollettino Genealogico della Svizzera Italiana. № 12, dicembre 2008. P. 101–106. Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 25 От первого Рима – Третьему. Юлия Попова. «Эксперт» № 46 от 4.12.2000. Итальянские архитекторы для России XV–XX веков. Сергей Хачатуров. «Итоги» № 49 от 5.12.2000. Пятый пункт. Николай Молок. «Время новостей» от 27.11.2000. Руками трогать! Мария Михайлова. «Вести.Ru» от 27.11.2000. Красота –  – это страшная государственная сила. Григорий Ревзин. «Коммерсантъ» № 223 от 25.11.2000. Тонкая линия. Выставка о вкладе итальянцев в русскую архитектуру. Ольга Кабанова. «Известия» № 223 от 25.11.2000. Итальянец? Фрязиным будешь! KM.Ru от 25.11.2000. 6 Бенуа А.Н. Ротари в Гатчине, — Л., 1929. Гонзага Пьетро Готтардо: Жизнь и твор­ чес­тво, 1751–1831. Моногр. иссл. С.Я. Сыркиной и соч. — М., 1974. С. 259–263; Пьетро Гонзаго: Выставка произведений / Гос. Эрмитаж. — Л., 1980. Якирина Т.В., Одноралов Н.В. Витали, — Л.–М., 1960. Талалай М.Г. Пьетро Каноника и Петербург // Невский архив. № 6. 2003. C. 556–570. Важный скульптор из Турина; Его же: Пьетро Каноника. Последний скульптор последнего царя // Русское искусство. 2006, № 3. C. 112–117. Pietro Canonica, lo scultore prediletto dell’ultimo zar [Пьетро Каноника, любимый скульп­тор последнего царя] // Studi Piemontesi, 2004, Vol. XXXIII, fasc. 1, pp. 93–102. 7 Антонов В.В. Луиджи Руска: накануне и после отъезда из России. Неизданная переписка И.И. Шарлеманя с Л. Руска. См. материалы 17–ой царскосельской конференции «Россия–Италия. Общие ценности» (28–30 ноября 2011 г.). Redaelli A. Mario. Ritrovato l’atto di decesso di Luigi Rusca di Agno, architetto a San Pietroburgo // Bollettino Genealogico della Svizzera Italiana. № 6, dicembre 2002. Р. 17–18. 8 Додолев М.А. Итальянская опера в России в 20–е годы 19 века // Россия и Италия. — М., 2000. С. 166–178. Riedlbauer J. Die Opern von Tommaso Trajetta. Hildesheim: Olms, 1994. Russo M. Tommaso Traetta: Maestro di cappella napoletano. Genova: Edizioni San Marco dei Giustiniani, 2006. Шен Д. Доменико Чимароза и его опера «Тайный брак». — Л., 1939; Tibaldi Chiesa М. Cimarosa e il suo tempo, Milano, 1939. Дехтерева–Кавос С. Катерино Альбертович Кавос // Рус. старина. 1895. Т. 83, апр. С. 97–112; Аделина Патти: Ее жизнь и артистич. деятельность. СПб., 1869. Иванов М.М. Первое десятилетие постоянного итальянского театра в С.–Петербурге в ХIX веке (1843–1853 гг.). — СПб., 1895. Финдейзен Н.Ф. Джузеппе Сарти (1729–1802) // Музыкальная старина: Сб. ст. и материалов для истории музыки в России. — СПб., 1903. Вып. 1. С. 1–29; Степанов А.А. Композитор Д. Сарти и его вклад в русскую культуру XVIII в. // Наука и культура России XVIII в. — Л., 1984. С. 129–143. Соловьев Н.В. Мария Тальони, 1804–1884, — СПб., 1912; Слонимский Ю. «Сильфида». Балет, — Л., 1927; Хореограф своей личной жизни (о Карлотте Гризи) // Газета «Коммерсантъ». № 153 (2038) от 19.08.2000. Д.Л. Р.Е. Дриго (К 40–летнему юбилею службы) // «Бирюч петроградских государственных театров», 1919, № 17–18; Travaglia S. Riccardo Drigo, l'uomo e l'artista, Padova, [1929]. Баринова М.Н. Воспоминания о И. Гофмане и Ф. Бузони. — М., 1964. Коган Г.М. Ферруччо Бузони. — М., 1971. Бузони Ф. Эскиз новой эстетики музыкального искусства. Репр. воспроизв. изд. 1912. — Казань, 1996. Яковлева А. Умберто Мазетти и его педагогические взгляды // Вопросы вокальной педагогики: Сб. статей. — Л., 1978. Вып. 5. С. 110–134. И.К. Альтани..., «Русская музыкальная газета», 1902, № 41; Ипполит Карлович Альтани. (По поводу 25–летия его дирижерской деятельности) // Ежегодник императорских театров, в. 6–7, [СПб.], 1909. Тимохин В. Выдающиеся итальянские певцы. — М., 1962. Giuditta Pasta e i suoi tempi: memorie e lettere raccolte a cura di М.F. Giulini. Milano, 1935. Mooser R.A. Annales de la musique et des musiciens en Russie au XVIII siècle. V. 2. Genève, 1951. P. 153–57. Traini С. Il cigho di Romano: G.В. Rubini. Bergamo, 1954. Пальмеджани Ф. Маттиа Баттистини, Король баритонов, [пер. с итал.], — М.–Л., 1966. Рубенчик Я. О великом итальянском певце 5 26 История Маттиа Баттистини и его «учениках» // «Лебедь» (Бостон), № 552, 9 декабря 2007 г. Булыгин А.К. Карузо М.: Молодая гвардия, 2010. Ильин Ю., Михеев С. Великий Карузо. — СПб.: Глаголъ, 1995. Торторелли В. Энрико Карузо / Пер. с итал. Н.В. Вишневской; Общая редакция И.И. Мартынова. М.: Музыка, 1965. Фучито С., Бейер Б. Дж. Искусство пения и вокальная методика Энрико Карузо / Пер. с нем. — СПб.: Композитор, 2004. Энрико Карузо на сцене и в жизни / Пер. с англ. — М.: Аграф, 2002. Лесс А. Титта Руффо. Жизнь и творчество. — М.: Советский композитор, 1983. 9 Баракки М. Отзвуки итальянской литературы в Московии 16 в. («Слово» Максима Грека и мотивы «Божественной комедии» Данте) // Россия и Италия. — М., 1993. С. 39–64. Судные списки Максима Грека и Иоана Собаки / Изд. Н.Н. Покровский, под ред. С.О. Шмидта. — М., 1971. Громов М. Максим Грек. — М.: Мысль, 1983. Плигузов А. Василий Тучков — собеседник Максима Грека // Исследования по источниковедению истории СССР XIII–XVIII вв. — M.: Инст. ист. СССР, 1986. С. 62 – 93. Плигузов А. Судный список Максима Грека // Архив русской истории. Вып. 1. — М., 1992. С. 32–85. Синицына Н.В. Сказания о преподобном Максиме Греке (XVI – XVII вв.). — М., Изд. ПСТГУ, 2006. Ее же. Максим Грек. — М.: Молодая гвардия, 2008. Ее же. Новые данные о российском периоде жизни преподобного Максима Грека (материалы для научной биографии) // Вестник церковной истории. 2006. № 4. С. 221 – 236. Макарий (Веретенников), архим. Митрополит Макарий и преп. Максим Грек // Богословский вестник, № 7, 2008. Журова Л.И. Авторский текст Максима Грека: рукописная и литературная традиции. Ч. 1. Новосибирск: Изд–во СО РАН, 2008. Гайдук В.П. Максим Грек, флорентиец и русский святой // Италия и русская культура. — М.: ИВИ РАН, 2000. С. 5–21. Чарный М. Встречи в Переделкино (Воспоминания о Д. Джерманетто) // Чарный М. Время и его герои. — М., 1973. С. 431–434. Реизов Б.Г. Луиджи Пиранделло в России // Рус. лит. — М., 1967. № 3. С. 268–273. 10 См. сборники материалов этих конференций: Italia – Russia: Incontri culturali e religiosi fra ‘700 e ‘900 / A cura di A.Milano. Napoli, 2009. Россия–Италия: этико–культурные ценности в истории. Отв. ред. М.Г. Талалай. — М., ИВИ РАН, 2011. 11 Эти две категории меньше всего оказались в фокусе внимания исследователей. Можно упомянуть работы А.М. Редаэлли: Redaelli A. Mario. Artigiani e commercianti ticinesi a San Pietroburgo nell’Ottocento. Un primo approccio // Bollettino Genealogico della Svizzera Italiana. 2002. № 6, dicembre 2002. P. 3–16. 12 Например, см.: Колышницына Н.В. Русско–итальянские культурные и просветительные связи второй половины XIX – начала ХХ в. по документам ЦГИА СПб. Итальянцы в России. См. материалы 17–ой царскосельской конференции «Россия–Ита­ лия. Общие ценности» (28–30 ноября 2011 г.); Каменщикова Э. Итальянцы на берегах Байкала. Иркутск, 2003. 13 Из общих обзорных работ можно назвать книгу Г. Баутдинова: Bautdinov G. Gli italiani in Russia. Milano: Teti Editore, 1986. 14 Ризалити Р. Русская Тоскана. — СПб.: Алетейя, 2012, под ред. М. Талалая. 15 Каццола П. Русский Пьемонт. — СПб.: Старая Басманная, 2013, под ред. М. Талалая. 16 Янин В.Л. Новгородские грамоты Антония Римлянина и их дата // Вестник Московского Государственного университета 3 (1966), С. 69–80; Фет Е.А. Житие Антония Римлянина // Словарь книжников и книжности Древней Руси. — Л., 1988, вып. 2, ч. 1, С. 245–247. См. также статьи в ПЭ, КЭ и других справочниках, словарях, энциклопедиях. Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 27 Слепова Т.И. Монетное дело городов Венеции и Генуи в XII–XV вв. и Северное Причерноморье: Автореф. дис… к.и.н. / ЛГУ им. А.А. Жданова. — Л., 1987. Гавриленко О.А., Ярмошук С.С. Номофілаки античних полісів та синдики генуезьких колоній у Північному Причорномор’ї: історико–компаративне дослідження // Вісник Харківського національного університету внутрішніх справ. 2010. № 1 (48). С. 37–44. Гавриленко О.А. Правовий статус консулів генуезьких колоній у Криму (середина ХІІІ – друга половина ХV ст.) // Вісник Харківського національного університету ім. В.Н. Каразіна. № 919. Серія «Право». 2010. Вип. 7. С. 152–156. Его же. Правове регулювання торговельних відносин у еллінських та генуезьких колоніях Північного Причорномор’я: діахронно–компаративне дослідження // Порівняльно–правові дослідження. Українсько – грецький міжнародний науковий юридичний журнал. 2010. № 1. С. 118–124. Его же. Судова система кримських колоній Генуї (друга половина ХІІІ – середина ХV ст.) // Вісник Харківського національного університету ім. В.Н. Каразіна. № 945. Серія «Право». 2011. С. 49–53. Зевакин Е.С., Пенчко Н.А. Очерки по истории генуэзских колоний на Западном Кавказе в XI и XV веках // ИЗ. T. 3. — М., 1938. Секиринский С. Очерки истории Сурожа в IX – XV веках. — Симферополь, 1955. Соломин А.В. Христианские древности Малой Абхазии. — М., 2006. Сыроечковский В.Е. Гости–сурожане. — М.–Л., 1935. Бадян В.В., Чиперис А.М. Торговля Каффы в XIII–XV вв. // Феодальная Таврика: Материалы по истории и археологии Крыма. — Киев, 1974. С. 174–189. Данилова Э.В. Каффа в начале второй половины ХV в. (по документам Codice) // Феодальная Таврика: Материалы по истории и археологии Крыма. — Киев, 1974. С. 189–214. Еманов А.Г. К вопросу о ранней итальянской колонизации Крыма // Византия и ее провинции: Межвуз. науч. сб. — Свердловск, 1982. С. 62–68. Старокадомская М.К. Солхат и Каффа в ХIII–ХIV вв. // Феодальная Таврика: Материалы по истории и археоло­гии Крыма. — Киев, 1974. С. 162–173. Чиперис А.М. О характере и роли генуэзской работорговли в Северном Причерноморье в конце ХIII – 70 годах ХV в. // УЗ Туркм. ун–та. Серия ист.–юрид. наук. — Ашхабад, 1969, вып. 53. С. 25–31. 18 Карпов С.П. Документы по истории венецианской фактории Тана во второй половине XIV века // Причерноморье в средние века. — М., 1991. С. 191. Карпов С.П. Венецианская Тана (Азов) в свете новых архивных открытий (XIV – XV вв.) // В печати. 19 Юсим М. Семейство Тедальди и его связи с Россией // Россия и Италия. — М., 1993. С. 84–96. Язькова В. Антонио Поссевино и его московская миссия (по материалам рукописных фондов Ватиканской библиотеки) // Россия и Италия. — М., 1995. С. 50–58. Д’Амато Дж. Итальянцы XVI в. о России // Россия и Италия. Вып. 2. — М., 1996. С. 34–49. Барбаро и Контарини о России: К истории ит.–рус. связей в ХV в. / Вступит. статьи, подгот. текста, пер. и коммент. Е.Ч. Скржинской. — Л.: Наука, 1971. Годовикова Л.Н. Сведения о России ХVI в. Паоло Кампани // Вестн. МГУ, 1969. История, № 6. С. 80–85. Ее же. «Московское посольство» Антонио Поссевино // Вестн. МГУ, 1970, История, № 5. С. 87–100. Ее же. Исторические сочинения Поссевино о России 16 в.: Автореф. дис. … канд. ист. наук / МГУ им. М.В. Ломоносова. — М., 1970. Козлова Г.Г. Об «Описании Московии» Александра Гваньини // Античность и современность: К 80–летию Ф.А. Петровского. — М., 1972. С. 434–444. Хорошкевич А.Л. Итальянская хроника ХV в. о Ка­зани // У3 Казан. пед. ин–та, 1973, вып. 116. Из истории Татарии. Сб. 5. С. 114–117. Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы. Сост. Кудрявцев О.Ф. — М.: Русский мир, 1997. Марко Поло. Путешествие в 1286 году по Татарии и другим странам Востока венецианского дворянина Марко Поло, прозванного миллионером. — СПб., 1873. 17 28 История Франческо Альгаротти. Русские путешествия. Письма о России. Пер. с ит., сост., коммент. М. Талалая. — СПб.: Крига, 2006. 21 Мирзоев Е.Б. Легитимистская доктрина Жозефа де Местра и консерватизм в России (начало XIX века) / Е.Б. Мирзоев // Новая и новейшая история. 2008. № 6. С. 538. Парсамов В.С. Жозеф де Местр и Михаил Орлов: к истокам политической биографии декабриста // Отечественная история. 2001. № 1. Савин А. Жозеф де Местр. Очерк его политических идей // Вестник Европы. — СПб., 1900. Т. I. Кн. 2. Степанов М., Вермаль Ф. Жозеф де Местр в России // Литературное наследство: русская культура и Франция. Т. 29–30. — М.: Госиздат, 1937. 22 Петракки Дж. Итальянское посольство и посланники в Петербурге (1861–1917 гг.) // Россия и Италия. — М., 1993. С. 175–203. См. также документальную публикацию: Токарева Е.С. «Антирелигиозная кампания, особенно в школах, принимает просто плачевные масштабы». Итальянские дипломаты и Католическая церковь в СССР. Документы Тайного архива Ватикана. 1929–1935 гг.// Исторический архив. — М., 2011. № 6. С. 84–93; 2012. № 1. С. 80–92. 23 Nicolai Giorgio M. Il grande orso bianco. Viaggiatori italiani in Russia. 1999; Nicolai Giorgio M. Sovietlandia. Viaggiatori italiani nell’Unione Sovietica. 2009. 24 Плохий С.Н. Политика Ватикана в Северном Причерноморье и украинское каза­ чес­тво в XVI в. // Международные отношения в бассейне Черного моря в древности и в средние века. — Ростов–на–Дону, 1986. С. 117–126. 25 См. примечание 11. 26 Чеснокова Н.П. Документы по истории итальянской школы в Москве (1697–1700 гг.): опыт сравнительного анализа // Каптеревские чтения 9. — М., 2011. С. 281–321. 27 Его работу попробовала продолжить молодая российская исследовательница Елена Короткова, попытавшаяся воссоздать картину жизни итальянской колонии в Москве, но по разным объективным причинам не довела ее до уровня серьезного исследования. 28 Варварцев Н.Н. Итальянцы на Украине в XIX в. / Варварцев М.М. Iталiйцi в Украïнi (XIX СП). Бiографiчный словник дiячiв культуры. — Киïв, 1994. Клементи М. Итальянские благотворительные общества в России: 1863–1918 гг.: Дис. канд. ист. наук. — СПб., 1998. Итальянские гости Ясной Поляны: новые материалы // Лев Толстой и мировая литература. Ясная Поляна, 2009. Журналист Уго Арлотти, скульптор Пьеро Кюфферле. 29 Хормач И.А. Отношения между Советским государством и Италией: 1917–1924 гг. — М.: ИРИ РАН, 1993. 30 Институт «Studio italiano» в Москве / Публикация Н.П. Комоловой и О.С. Северцевой // Италия и русская культура XV–XX вв. — М., 2000. С. 181–192. Отдельно о жизни и деятельности О. Капма см.: Коваль Л.М. Одоардо Кампа, итальянец — сотрудник Государственного Румянцевского музея // Россия и Италия: встреча культур. Вып. 4. — М.: Наука, 2000. С. 227–235. 31 Григорьева И.В. Российские страницы биографии Антонио Грамши (1922–1926 гг.) по документам архива Коминтерна // Россия и Италия — М., 1998. С. 96 – 123. Гайдук В.П. Грамши в СССР и России // Россия и Италия — М., 1998. С. 123–138. Комолова Н.П., Филатов Г.С. Пальмиро Толльятти: Выдающийся деятель итальянского и международного коммунистического движения // НИИ. 1980. № 4. С. 75–93; № 5. С. 74–84; № 6. С. 85–106. Комолова Н.П., Филатов Г.С. Пальмиро Тольятти: Очерк жизни и деятельности. — М.: Политиздат, 1983. Кунина Д.Э. Итальянская социалистическая партия и второй конгресс Коминтерна // Второй конгресс Ко­минтерна. 20 Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 29 Разраб. конгрессом идейных, тактических и орг. основ ком. партий. — М., 1972. С. 257–296. Ее же. Коминтерновская тактика единого ра­бочего фронта и Коммунистическая партия Италии // Четвертый конгресс Коминтерна: Разраб. Конгр. стратегии и тактики ком. движения в новых условиях. Политика единого фронта. — М., 1980. С. 337–372. Ее же. VII конгресс Коминтерна и антифашист­ская политика компартии Италии в 1934–1938 гг. // Коммунистическое движение в авангарде борьбы за мир, нацио­нальное и социальное освобождение: (К 40–летию VII конгрес­са Ком. Интернационала). — М., 1976. С. 228–238. Ее же. Третий конгресс Коминтерна и Коммунистическая партия Италии // Третий конгресс Комин­терна. Развитие конгр. полит. линии коммунист. движения. Коммунисты и массы. — М., 1975. С. 397–435. Антонио Грамши: Библиогр. указ. / Сост. А.М. Кузнецов; Ред. и вступ. статья И.В. Григорьевой. — М.: Всесоюзная гос. б–ка иностр. литературы, 1981. 32 Dundovich E., Gori F. Italiani nei lager di Stalin. Bari: Laterza, 2006. См. также: Caccavale R. La speranza Stalin. Tragedia dell’antifascismo italiano nell’URSS. Roma: Valerio Levi Editore, 1989. 33 De Lorenzo R. La campagna di Russia del 1812 e la Divisione napoletana a Danzica. Il duplice impegno di Gioacchino Murat // Italia–Russia: incontri culturali e religiosi fra ‘700 e ‘900 / A cura di A. Milano. Napoli, 2009. 34 Филатов Г.С. Восточный поход Муссолини. — М., 1968. Его же. Разгром итальянской экспедиционной армии на советско – германском фронте // Военно – ист. журнал, 1968. № 4. С. 44–54. Несколько позднее поражение итальянских войск на советско – германском фронте стало предметом исследования сотрудника Института военной истории Министерства обороны СССР: Сафонова В.Г. Поражение итало–фашистских войск на советско–германском фронте (1941–1943 гг.). Автореф. дис. к.и.н. / Ин–т воен. истории М–ва обороны СССР. — М., 1981. Рао А.–М. Итальянские беженцы в 1799 г. // Annales historique de la Revolution français. Paris, 1980. № 240 (ВИ, 1981 № 6. С. 171–172). 35 Относительно наполеоновского периода можно привести в качестве примера работы Ренаты Де Лоренцо: De Lorenzo R. Op. cit. (см. прим. 36). В том, что касается периода первой мировой войны, пользуются известностью работы итальянской исследовательницы Марины Росси: Rossi M. I prigionieri dello zar. Milano: Mursia, 1997; Idem. Irredenti giuliani al fronte russo. Udine, 1999. Судьбы военнопленных периода второй мировой войны освещены в работах Марии Терезы Джусти: Giusti M.T. I prigionieri Italiani In Russia. Bologna, 2009 (русс. изд.: Итальянские военнопленные в СССР. 1941–1954 / Пер., науч. ред. М. Талалая. — СПб.: Алетейя, 2010). Из работ советского времени можно упомянуть: Михайлов В., Романовский В. Нельзя простить: уничтожение интернированных итальянцев нем.–фашистскими захватчиками на территории Белоруссии. — Минск: Белорусь, 1967. 36 Ghiavazza C. [don]. Scritto sulla neve. Dal racconto di un cappellano alpino in Russia, Ponte Nuovo, Bologna 1963; Città armoniosa, Reggio Emilia [1980]; Alzani, Pinerolo (TO) 1988. D’Auria M. [don]. La mia Russia. Cappellano, combattente, prigio­niero, iPSI, Pompei (NA) 1967. Maccarone S. [don]. Un cappellano nell’URSS, — Roma 1950. Mangani G. Sangue sulla neve. Don Michele Mangani cappellano alpino sul fronte russo, Dehoniane, Bologna 1993. Pigato G.B. [padre]. Diario di un cappellano militare: fronte russo 1942–1943. Fax in bello, Grafica comense, Como [1985?]. Turla G.M. [don]. Sette rubli per il cappellano. Con gli alpini della «Cuneense» sui campi di battaglia e poi nei campi di prigionia russi dal ‘42 al ‘46, ITE, Milano 1960; Longanesi, Milano 1970; 1973. AN. Nel trigesimo della dipartita 30 История di Don Augusto Carnei, Tenente Cappellano volontario, Vicenza 1940. Azzolini S. [don]. Tra i nostri lavoratori, intemati e deportati in Ger­mania. Un cappellano racconta..., Scuola tip. arcivescovile Artigianelli, Trento 1946. Bacci D. [don]. Sprazzi di lontane reminescenze di un ex cappellano militare delle guerre 1915–18 e 1940–45, Biblioteca comunale, Quaderno n. 15, Terranova Bracciolini (AR) 1986. Bettotti P. [don]. Noz della Pusteria. Diario di guerra, Tipografia AOR, Trento 1951. Bianchi G. [don]. Al seguito di un battaglione alpino, Tip. Naz. di Giuseppe Sai, Vigevano (PV) 1954. Bonomi G. [don]. Albania 1943. La tragica marcia dei militari italiani da Tepeleni e Argirocastro a Santi Quaranta, Bietti, Milano 1971. Bonomi G. [don]. Sacrificio italiano in terra albanese, La Prora, Milano 1958. Brignoli P. [don]. Santa Messa per i miei fucilati. Le spieiate rappresa­glie italiane contro i partigiani in Croazia, dal diario di un cappellano, Longa–nesi, Milano 1973. Capozi D. [don]. La 44a Sezione di Sanità della Divisone «Acqui», Rovereto (TN) 1975. Cremonini A. [don]. Eroi senza medaglia, ARTIP Tipografica Edi­toriale, Bologna s.i.d. Crialesi V. La Croce sul Grigioverde. Vita eroica del Tenente Cappellano della Julia Don Augusto Carnei, Roma 1942. Croso N. [don]. Memorie del Kenya, Roma 1957. Fidenzoni F. [don]. Ricordi di un cappellano militare, Spoleto (PG) 1975. Fino E. [don]. La tragedia di Rodi e dell’Egeo. Dagli appunti di un cappellano militare, Edizioni internazionali cultura e arte, Roma 1957; Assegeo, Milano 1963 (III ed. riveduta e ampliata). Franzinelli M. I cappellani dei lavoratori italiani in Germania // Ita­lia contemporanea. 44 (1992). 187. Р. 223–242. Franzinelli M. I cappellani militari italiani nella Resistenza all’este­ro, Ministero della difesa, Gabinetto del ministro, Commissione Resistenza militari italiani all’estero, Ed. Rivista militare, Roma 1993. Franzinelli M. Il clero militare torinese: fonti d’archivio e profili bio­grafici // Vita religiosa e società civile cit. [Piemonte]. Р. 275–302. Franzinelli M. Il riarmo dello spirito. I cappellani militari nella seconda guerra mondiale, Pagus edizioni, Paese (TV) 1991. Franzinelli M. Propaganda e assistenza spirituale ai soldati // Propaganda, politica e mezzi di comunicazione di massa tra fascismo e democrazia / a cura di Adolfo Mignemi, istituto storico della Resistenza in provincia di Novara, Edizioni Gruppo Abele, Torino 1995. Р. 177–184. Gervasio A. Il Cappellano della «Acqui» // Cuo­re 1944. Cento episodi della Resistenza europea / a cura di Carlo Gabrielli Rosi e Sergio Mariani, Centro di educazione democratica, Lucca 1975. Р. 95–99. Da Pompeiana G. [fra]. Parole ai vivi e ai morti, La Poligrafica, Sie­na 1951. Gnocchi C. Cristo con gli alpini, Guido Stefanoni, Lecco 1942; La Scuola, Brescia 1946; La Scuola, Brescia 1966 (V ed.); Pro Juventute, Milano [1980]. Grascelli M. [padre]. Gioie e dolori di un cappellano militare, Cen­tro, Ascoli Piceno 1981. Lazzari G. [padre]. Pagine di guerra, Morcelliana, Brescia 1955. Lucini G. Pietro Barbieri. Il cappellano di Montecitorio, Editrice, Bologna [1964]. Marigo Z. [don]. Nessuno si tolga le scarpe. Diario della campagna di Russia e della prigionia in Germania, EMI, Bologna 1990. Moro V. [don]. Diario di guerra 1940–1941 // Studi e ricerche di storia contemporanea. 18 (1989). 32. Р. 29–40. Moro V. [don]. Diario di guerra 1940–41. CLC, Cremona 1978. Р. 101. Pasteris A. Sangue sulla neve. Il servo di Dio don Secondo Pollo, Marietti, Torino 1975. Piccoli L. [don]. Tre anni con gli aviatori d’Italia, Segretariato Missio­nario, Verona 1947. Pignedoli S. Ai militari / a cura di U. Bellocchi, Centro Cardinal Pignedoli, Reggio Emilia 1992. Finca B. [padre]. La Leonessa in linea, Tip. G. Devoti, Salò (BS) 1942. Porisensi S. [don]. Nel turbine della guerra 1940–1945. Un cappellano militare. Chiandetti, Udine 1989. Salvi A. [don]. Dalia steppa ghiacciata ai Lager nazisti. Diarii di guerra (1942–43) e di prigionia (1943–45) / a cura di Cesare Patelli, s.n.t., [Bergamo] 1979. Sanna M. Luciano Usai missionario, cappellano dei Guastatori, Edi­zioni Fiore, Sanluri (LA) 1993. Scurani A. Padre Igino Lega s.j. Medaglia d’oro al V.M. Selecta, Milano 1953. Tedeschi G. Padre Bevilacqua cappellano di marina // Scritti e testimonianze in memoria di Padre Giulio Bevilacqua cardinale. Brescia 1965. Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 31 Zanni A. [don]. Racconti veri. Memorie. Tecnograf, Reggio Emilia 1974. Zilio G.B. Agostino Battistella cappellano militare (1905–1942). Tip. G. Rumor, Vicenza 1965. 37 Зайцева О. Гигант итальянского автомобилестроения // МЭиМО. 1987. № 7. Кравченко В. Итальянская эмиграция сегодня // МЭиМО. 1969. № 1. С. 101–107. 38 Почетный член Петербургской Академии наук Дж. Скиапарелли // Вестн. АН СССР, 1973, № 8. C. 102–104. 39 Дмитриева О.Б. Художники итальянского Возрожде­ния ХIV–ХVI вв. (Путеводитель в прошлое по залам Эрмитажа). 3–е изд. — Л.: Аврора, 1970. Ее же: Художники итальянского Возрожде­ния ХIV – ХVI веков: (Путеводитель по Эрмитажу). 4–е изд. — Л.: Лениздат, 1973. Андросов С. Предполагаемое произведение Антонио Поллайоло // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1975. № 40. С. 5–8. Его же. Произведения Джироламо Кампаньи и его круга в Эрмитаже // Западноевропейское искусство ХVII века. — Л., 1981. С. 95–106. Его же. Рельеф мастерской Гиберти // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1974. № 38. С. 4–6. Его же. «Спящий Геркулес» Бандинелли // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1973. 37. С. 12–13. Его же. Три терракотовых бюста круга Веррокьо // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1980. № 35. С. 5–7. Его же. Собрание Фарсетти в Италии и России. «Славная коллекция скульптурных произведений». 2006. Березина В. Вновь приобретенная картина Массимо Стационе // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1969. № 30. С. 11–15. Бирюкова Н.Ю. Шитое кружево конца ХVI – начала ХVII в. по рисунку Чезаре Вечеллио // Тр. гос. Эрмитажа. 1965. Т. 8. Западноевропейское искусство. вып. 3. С. 171–177. Всеволожская С. Вновь определенная картина Пьетро Паолини типа «Vanitas» // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1982. № 47. С. 9–10. Ее же. «Вознесение Марии» Якопо Клименти // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1974. № 39. С. 3–4. Ее же. Еще одна копия с утраченной картины Караваджо «Мария Магдалина» // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1973. № 37. С. 5–6. Ее же. Картина Кастильоне «Встреча Исаака и Ревекки» // Западноевропейское искусство. — Л., 1970. С. 129–131. Ее же. Картины Караваджо и его шко­лы в Эрмитаже. — Л.: Аврора, 1970. Ее же. Картины Луки Баудо в Эрмита­же // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1972. №–34. С. 46–48. Ее же: Картины Пьера Франческа Молы в собрании Эрмитажа // Западноевропейское искусст­во XVII века. Л., 1981. С. 107–117. Забельшанский Г.Б. Картины Филиппино Липпи в Эрмитаже // Итальянское Возрождение. — Л., 1966. С. 81–88. Коган Р.М. Искусство Италии XIII–XVI вв. 2003. Прикладное искусство Италии. В собрании Эрмитажа. 1985. Образы Италии. Живопись и скульптура XVII–XIX веков из собрания Эрмитажа. Каталог выставки. 2007. Драгоценные страницы истории и культуры Италии / Pagine preziose della storia e cultura Italiane. 2000. Левинсон–Лессинг В.Ф. Государственный Эрмитаж. Западноевропейская живопись. Италия, Испания, Франция, Швейцария. Каталог 1. Изд. 2 доп. 1976. Краснова Н.Б. Итальянские резные портреты XV и начала XVI века в собрании Эрмитажа // Тр. Гос. Эрмитажа. 1965. Т. 8. Западноевропейское искусство. Вып. 3. С. 37–48. Кустодиева Т. «Аллегория христианской церкви» Алессандро Аллери// Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1975. № 40. С. 18–20. Ее же: К вопросу об авторстве картины «Состязание Аполлона с Марсием» // Труды Гос. Эрмитажа. — Л., 1977. Т. 18. С. 50–58. Ее же: «Кающаяся Мария Магдалина» Джампетрино // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1980. № 43. С. 81–82. Ее же: «Мадонна Бенуа» Леонардо да Винчи. — Л.: Аврора, 1979. Ее же: Подписной полиптих Джованни ди Бартоломео Кристиани // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1979. № 44. С. 3–5. Ее же: Три картины Гарофало из монас­тыря Сан Бернардино в собрании Государственного Эрмитажа // Проблемы культуры итальянского Возрождения. — Л., 1979. С. 58–62. Ее же: Фрагмент пределлы с эпизодом легенды 32 История о 10 000 мучеников работы Франческо Бакиакка // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1982. № 47. С. 7–9. Ее же: Картины Рафаэля в Эрмитаже// Рафаэль и его время. — М., 1986. Итальянская живопись XIV–XVIII вв. в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина / Текст В. Марковой. — М., 1973. Кустодиева Т., Лившиц Н. Итальянская живопись XIII–XVIII вв. в Эрмитаже: Очерк–путеводитель. — Л., 1974. Маркова В.И. Вишневская И.И. Итальянские и французские ткани на Руси в ХVI–ХVIII столетиях: Из собр. гос. музеев Моск.Кремля. — М.: Сов. художник, 1976. Маркова В.И. Картины Гверчино в собрании Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина // Памят­ники культуры: Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология: Ежегодник. 1980. — Д., 1981. С. 278–291. Ее же: Новые атрибуции картин неаполитан­ской школы ХVII–ХVIII веков // Музейное дело в СССР: Тр. — М., 1977. С. 114–130. Ее же: Новые публикации итальянских натюр­мортов из советских собраний // Искусство. 1976. № 12. С. 62–67. Маркова В. Италия. Собрание живописи (комплект из 2 книг). — М., 2009. Садков В.А. Две итальянские картины в музее Серпухова // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология: Ежегодник. 1979. — Л., 1980. С. 268–275. Фаенсон Л. Итальянские свадебные сундуки: (XV – XVI вв. Из коллекции Гос. Эрмитажа) // Декоративное искусство СССР. 1967. № 1. С. 21–22. Ее же: Три итальянских сундука ХV в. из собрания Эрмитажа // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1968. № 29. С. 19–23. Ее же: Тритоны и нереиды на итальянских кессонах// Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1971. № 33. С. 20–23. Фомичева Т. Вновь опознанный портрет работы Доменико Рабусти // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1977. № 42. С. 6–7. Ее же: Вновь определенные картины Лам­ берта Сустриса в Эрмитаже // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология: Ежегодник. 1979. — Л., 1980. С. 228–233. Ее же: История картины Джорджоне «Юдифь» и ее реставрация // Искусство. 1972. № 9. С. 53–58. Ее же: К вопросу о датировке «Мадонны Конестабиле» Рафаэля // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1972. № 35. С. 3–5. Ее же: Картина Орацио Джентилески «Амур и Психея» // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1973. № 37. С. 6–8. Ее же: Картина «Святое семейство с Иоан­ном» А. дель Сарто // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1971. № 33. С. 10–12. Ее же: Картины Вивиано Кодацци // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1974. № 39. С. 7–10. Ее же: «Мертвый Христос» Лоренцо Лотто // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1980. № 45. С. 7–8. Ее же: «Мужской портрет» Доменико Каприоло // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1975. № 40. С. 8–10. Ее же: Новые атрибуции картин Леандро Бассано// Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1981. № 46. С. 12–13. Ее же: О реставрации картины Джорджоне «Юдифь» // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1972. № 35. С. 69–73. Ее же: «Тайная вечеря» Агостино Караччи // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л., 1976. № 41. С. 8–9. Чуриков В. Возрождение «Юдифи» // Аврора. 1972. № 9. С. 68. Щербачева М. Итальянские караваджисты в Эрми­таже // Сообщ. Гос. Эрмитажа. — Л.–М., 1965. № 26. С. 18–21; 1966. № 27. С. 21–24. Ее же: Картины Никколо Реньери в Эрмита­же// Сообщ. Гос.Эрмитажа. — Л., 1970. № 31. С. 13–14. Ее же: Портреты Лоренцо Лотто в Эр­митаже// Тр. Гос. Эрмитажа. 1965. Т. 8. Западноевропейское искусство. Вып. 3. С. 142–152. Князева Т.М., Туманова К.В. Итальянские коллекции в Горном музее. См. материалы 17–ой царскосельской конференции «Россия–Италия. Общие ценности» (28–30 ноября 2011 г.); Исмагулова Т.Д. Итальянские сувениры графов Зубовых. История одного скульптурного портрета. Там же; Гудыменко Ю.Ю. Неизвестный Сольферини. Два портрета из собрания Эрмитажа. Там же. 40 Медведев И.П. Болонская грамота Виссариона Никейского в архиве ЛОИИ СССР АН СССР // ВВ, 1986. Т. 46. С. 134–144. С. 157–163. Бернадская Е.В. Итальянская Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований 33 рукописная книга в собрании Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова–Щедрина в Ленинграде // СВ. 1967. Вып. 30. С. 251–260. Бернадская Е.В. Италь­я нские гуманистические рукописи в собрании Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова–Щедрина (Ленинград): Описание // СВ. 1984. Вып. 47. С. 185–214; 1985. Вып. 48. С. 270–299. Две неизвестные редакции кастильско–генуэзского договора 1146 г. из ленинградских собраний / Публ. подгот. пер. и авт. введ. С.Д. Червонов // СВ. 1983. Вып. 46. С. 334–343. Катушкина Д.Г. Фонд генуэзской легации кардинала Джованни Мороне 1575–1576 гг. в собрании архива ЛОИИ СССР АН СССР // Вспомогательные исторические дисциплины. — Л., 1970. Т. 3. С. 333–350. Рутенбург В.И. Фонды и коллекции по экономической истории городов Италии // Рукописные источники по истории Западной Европы в архиве Ленинградского отделения Института истории СССР. — Л. 1982. С. 5–16. Киселева Л.И. Ранняя итальянская рукопись в библиотеке АН СССР // Рукописные и редкие печатные книги в фондах Библиотеки АН СССР. — Л., 1976. С. 27–33. Горфункель А.Х. Поэма П.А. Мандзолли «Зодиак жизни» в фондах ГПБ // Исследование памятников письменной культуры в собраниях и архивах Отдела рукописей и редких книг. — Л., 1985. С. 132–139. От Данте до Тассо: Каталог писем и сочинений итальянских гуманистов в собрании ЛОИИ / Сост. Л.Г. Катушкина. — Л., Наука, 1972. Чуркин В.Г. Ленинградские экземпляры атласов Баттисты Аньезе // Вопр. истории естествознание и техни­ки. — М., 1965. Вып. 18. С. 133–136. Бернадская Е.В. Архив венецианского издателя А. Калоджера в Ленинграде // Россия и Италия. — М., 1968. С. 51–56. Боброва Е.И. Рукописи на итальянском языке в Библиотеке Академии наук СССР // Сборник статей и материалов Библиотеки АН СССР по книговедению. — Л., 1973. С. 423–441. Аронова А.А. Итальянские архитектурные книги в российских собраниях первой половины XVIII в. См. материалы 17–ой царскосельской конференции «Россия–Италия. Общие ценности» (28–30 ноября 2011 г.). 41 Баццарелли Э. О переводе «Божественной комедии» Лозинским: Система эквивалентов// Сравнительное изучение литератур. — Л., 1976. С. 315–323. Куртна А. О языке Боккаччо в двух переводах «Декамерона» // Мастерство перевода. — М., 1965. С. 204–213. Полуяхтова И.К. Петрарка в русских переводах начала ХIX века // Типологические соответствия и контактные связи в русской и зарубежной литературе, Красноярск, 1984. С. 3–19. Полуяхтова И.К. Ода Мандзони «Пятое мая» и ее русские переводы // Литературные связи и проблема взаимовлияния. Горький, 1981. С. 110–118. Прокопович С.С. О переводе слов–символов: (На материале «Декамерона» Боккаччо) // Сб. научн. труд. Моск. гос. пед. ин–та им. М. Тореза, 1980. № 166. С. 158–167. Ракчеев Е.Н. Забытый перевод Галилея // Вопросы истории естехвознания и техники. — М., 1970. Вып. 2. С. 55. Семенко И. Мандельштам — переводчик Петрарки // ВЛ. 1970. № 10. С. 153–169. 42 Мамед–Оглы В. «Декамерон» и его перевод. Азер­байджан, Баку, 1967. № 4. С. 205–208. Бондаренко А.Ф. Итальянские мастера пушечного и колокольного дела Анна Федоровна Бондаренко Бондаренко А.Ф. ИТАЛЬЯНСКИЕ МАСТЕРА ПУШЕЧНОГО И КОЛОКОЛЬНОГО ДЕЛА В МОСКВЕ В КОНЦЕ XV – НАЧАЛЕ XVI В. Самые ранние документальные свидетельства о работе италь­янских мастеров в России относятся к последней четверти ХV в., времени правления великого московского князя Ивана III Васильевича (1462 – 1505). В 1460 – х гг. Московское княжество включало большую часть земель Великороссии — от Коломны у реки Оки до верховьев рек Ваги и Северной Двины, от Можайска и верховьев Волги до Нижнего Новгорода. В 1463 г. в состав владений Ивана III вошло Ярославское княжество, в 1474 г. — Ростовское, в 1478 г. — вся Новгородская земля, в 1485 г. — Тверская, а в 1494 г. — Вязьма и «верховские» княжества1. Политическое объединение русских земель вокруг Москвы способствовало восстановлению в 1480 г. независимости Руси от Орды. В начале XVI в. территория Российского государства еще более увеличилась за счет присоединения к нему Северской земли и Гомельщины (1503), Пскова (1510) и Рязанского княжества (1521). Феодальная Русь превращалась в могущественную централизованную державу. Будучи крупным и дальновидным государственным деятелем, Иван III сумел добиться значительного усиления великокняжеской власти. Поднятию его престижа способствовала женитьба в 1472 г. на племяннице последнего византийского императора Константина XI Палеолога Софье (Зое). Этот брак давал русскому князю определенные основания считаться наследником павшей в 1453 г. под натиском турок – османов Византийской империи. Софья, очень гордая своим происхождением (она еще долго именовала себя не только великой княгиней московской, но и царевной цареградской), содействовала введению при дворе строгого и сложного церемониала с воздаянием ее мужу — великому московскому князю — невиданных до того почестей. Необходима была и наглядная демонстрация могущества российского властителя. Обветшалые стены Кремля с небольшими соборами уже не соответствовали роли Москвы как столицы Русского государства. Надо было создать на старом месте новый Кремль, отвечавший возросшим запросам некогда захолустного княжества, становившегося сильной державой. Поэтому Иван III предпринял грандиозную перестройку всего Кремля. Первым в 1472 г. начали возводить Успенский собор — главный кафедральный храм, в котором совершался государственный акт «посаже- 35 ния на стол». Однако в 1474 г. в Москве случилось землетрясение и еще недостроенное здание рухнуло2. Неудача московских мастеров, огромные масштабы намеченной реконструкции Кремля, стремление к скорейшему преодолению технической отсталости и повышению международного престижа вызвали необходимость пригласить опытных строителей. В то время в различных областях искусства среди европейских стран лидирующее положение занимала Италия. Французские короли Карл VIII3 и Франциск I4, испанские, германские и польские правители наперебой приглашали к себе итальянских архитекторов. Немаловажную роль сыграло то обстоятельство, что супруга Ивана III Софья по материнской линии была внучкой итальянского герцога Чентурионе II Дзаккариа (ум. 1432). Потомок генуэзского купеческого рода с 1404 г. он был правителем Ахейского княжества. В 1430 г. брат последнего византийского императора Константина XI (1405 – 1453; правил в 1449–1453 гг.), Фома Палеолог (1409 – 1465; деспот Мореи с 1428 до 1460 гг.) захватил Ахайю и женился на дочери Чентурионе Екатерине. От этого брака и родилась Софья (в девичестве — Зоя). Падение Византийской империи в 1453 г. и захват через семь лет Морейского деспотата турецким султаном Мехмедом II определили дальнейшую судьбу Зои. После этих трагических событий Фома Палеолог с семьей бежал на остров Корфу, откуда он уже один уехал в Италию, сначала в Анкону, затем в Рим. Через год после его отъезда умерла мать Зои Екатерина, а в 1465 г. Фома вызвал детей в Италию, но скончался, так и не увидев их5. До 1472 г. Зоя с братьями Андреем и Мануилом жила под опекой известного ученого грека, кардинала Виссариона Никейского (1403 – 1472). Сначала при дворе папы Павла II (1417 – 1471; папа римский с 1464 г.), а после его смерти Сикста IV (1414 – 1484; римский папа с 1471 г.). На содержание сирот из папской казны ежегодно отпускалась определенная сумма денег. В письме Виссариона, написанном в Риме 9 августа 1465 г. наставнику детей Фомы6, говорится, что «Из 300 скудо7, которые ежегодно будут даваться им казначейством так же, как ранее их отцу, 200 предназначаются для самих принцев, на их одежду, лошадей и прислугу; из этой суммы должны делать сбережения на непредвиденные расходы, остальными 100 скудо должны покрывать содержание скромного двора принцев. Виссарион упоминает одного медика, одного профессора латинского языка, одного переводчика, одного или двух латинских священников»8. Брак Зои Палеолог с Иваном III был предложен в 1469 г. римским папой Павлом II в надежде на сближение католической и православ- 36 История ной Церквей. Переговоры длились три года, завершившись уже при папе Сиксте IV, после чего 24 июня 1472 г. Зоя выехала в Россию. Папа позаботился о том, чтобы в дальнем путешествии она была окружена свитой, состоящей из греков и итальянцев, не считая возвращавшихся домой русских. Множество повозок с приданым сопровождал папский легат Антоний Бонумбре, облаченный в красное кардинальское платье и везший четырехконечный католический крест. При въезде в Москву по приказанию митрополита Филиппа (1464 – 1473) крест у Антония отобрали. 12 ноября 1472 г., приняв православие под именем Софии, Зоя была обвенчана с Иваном III. Поддержав планы мужа о перестройке Кремля и будучи свидетельницей катастрофы с Успенским собором в 1474 г., Софья посоветовала ему пригласить в Москву итальянских строителей. В июне 1474 г. Иван III отправил в Италию посольство под руководством дипломата Семена Толбузина со специальным поручением подыскать архитекторов и инженеров для работы в Московском государстве 9. Не исключено, что именно по совету Софьи и Виссариона Никейского Семен Толбузин встретился в Риме (по другим сведениям в Венеции) с уроженцем Болоньи Аристотелем Фиораванти (ок. 1415 – не ранее 1486). Его характеристика дается в летописи следующими словами: «Яко в тои всеи земли не бысть ин таков, не токмо на сие каменное дело, но и на иное всякое, и колоколы, и пушки лити, и всякое устроение, и грады имати и бити их»10. В одном из документов, повествующих о назначении Аристотеля Фиораванти в 1466 г. архитектором Болонской коммуны, он назван гением, не имеющим равных во всем мире11. К моменту встречи с посланниками русского князя знаменитому мастеру, внуку и сыну потомственных болонских строителей, было уже около 60 лет, и он обладал немалым опытом разнообразной профессиональной деятельности. В своем родном городе Аристотель Фиораванти в 1455 г. завоевал авторитет виртуозной передвижкой колокольни церкви Санта Мария ин Темпио. В том же году он выпрямил наклонившуюся колокольню в Ченто. Очевидец этих работ кардинал Лодовико Лудовизи дважды писал о них Миланскому герцогу Франческо Сфорца (1401 – 1466), уговаривая его пригласить Аристотеля на свою службу, что тот и сделал в 1459 г.12 В течение пяти лет, до 1464 г., Фиораванти производил у Сфорца разные, преимущественно, гидравлические работы, после чего по приглашению Болонских властей вернулся на постоянную службу в родной город. В 1467 г. Фиораванти выезжал в Венгрию, где выполнил ряд фортификационных проектов для короля Бондаренко А.Ф. Итальянские мастера пушечного и колокольного дела 37 Матиаша Корвина. Затем последовали работы в Ченто, Риме, Неаполе, в других городах13. Сговорившись в 1474 г. с послами русского князя о работе в Москве с оплатой по 10 рублей в месяц, знаменитый итальянский инженер выехал в Россию14. 26 марта 1475 г. русское посольство Семена Толбузина вместе с Аристотелем Фиораванти, его сыном Андреем и слугой Петром прибыло в Москву15. О приехавшем мастере летописец написал, что он не только «ставит церкви и полаты […]», но и «тако же и пушечник тои нарочит, лити их и бити ими, и колоколы, и иное все литии хитр вельми»16. Свою деятельность в России Фиораванти начал с возведения нового здания Успенского собора. Венецианский дипломат Амброджо Контарини, посетивший Москву в 1476 г., сообщает, что среди различных итальянских мастеров, работавших в этом городе, есть инженер Аристотель из Болоньи, строящий «церковь на площади» (una chiesa sulla piazza). Контарини не только познакомился с ним, но даже какое – то время жил у него в доме, который находился недалеко от великокняжес­ кого дворца и был «очень хорош»17. Будучи разносторонне одаренным человеком, Фиораванти стал востребован и как специалист – литейщик. В 1470 – х гг. (­летописи не указывают точную дату) он строит в Москве первый на Руси пушечно – литейный завод. Пушки на Руси под названием «армат» были известны еще с конца ХIV в. Начало русской артиллерии в отечественной науке принято относить к 1389 г. Материалом для первых орудийных стволов служило железо. Изготовленные примитивным кузнечным способом полосы железа сваривались, образуя нечто вроде открытой с обеих сторон трубы. Для прочности сверху на нее насаживали обручи. Об устройстве и применении первых русских «армат» можно судить лишь на основании дошедших до нас отрывочных описаний и по аналогии с уцелевшими западноевропейскими орудиями, относящимися к XIV в. С приездом в Москву Аристотеля Фиораванти, положившим на Руси прочное начало пушечному литейному делу по всем требованиям современной европейской науки, произошел переход к изготовлению орудийных стволов литьем из бронзы специального состава, так называемой бронзы артиллерийской18. Ее составными частями являются медь и олово, те же, что применяются и для отливки колоколов. Поэтому на Руси была внедрена западноевропейская практика, когда производство пушек и колоколов находилось в руках одних и тех же специалистов. Основанный Фиораванти пушечно–литейный завод (в русских источ­ никах он называется Пушечная изба) до пожара 1489 г. находился 38 История «У трех мостов из Фроловских (с 1658 г. Спасских. — Авт.) ворот в Китай – город»19. Затем, между 1490 и 1500 г., он был перенесен на реку Неглинку (ныне Пушечная ул.). Рассказывая о пожаре, случившемся в Москве 17 августа 1500 г., летописец сообщает: «загореся на Москве на большом посаде и погоре от Москвы реки и до Неглинной, и Пушечной избы, и Рождественской монастырь»20. Впоследствии пушечно – литейный завод стал именоваться Пушечным двором и под таким названием просуществовал более двух столетий. О пушках, отлитых Аристотелем в Италии, источники не сохранились, чего нельзя сказать о колоколах. В 1436 г. он и литейщик Гаспаро Нади отлили и подняли на башню Аринго дворца дель Подеста в Болонье городской колокол. В конце 1452 г. кардинал Виссарион нашел, что колокол мал, и заказал новый. В феврале 1453 г. два французских литейщика вылили колокол большего веса, а Фиораванти разработал специальное подъемное устройство, с помощью которого его установили наверху21. О пушках, отлитых непосредственно самим Фиораванти в России, также нет никаких сведений, но его участие в организации этого производства не вызывает сомнений. В последующей русской традиции имя Аристотеля Фиораванти, кроме Успенского собора, было связано в основном с его военной дея­тельностью 22. В 1478 г. он участвовал в походе великого князя Ивана III на Новгород23, а в 1482 г. пушки, отлитые под его наблюдением, использовались русскими войсками при походе на Казань: «Того же лета поча князь велики рать замышляти, на Казань хоте ити, воеводы же свои наперед себе с своим воем князь велики посла и Аристотеля с пушками, сам же князь велики со всем воем своим стоя во Володимери, воеводы же доидоша и Аристотель с пушками до Новагорода до Нижнево; ту же царь Казанский присла с челобитьем»24. При всякой возможности Иван III прибегал к помощи мастера, неоднократно используя его многочисленные таланты. Тем временем жители Болоньи напрасно ждали возвращения своего инженера. Не помогло даже письмо, написанное 26 октября 1479 г. шестнадцатью членами болонского Правительства (XVI Viri Conservatores Status Civitatis Bononiae) «всея Руси великому князю» (maximo totius Russiae duci), дабы он разрешил архитектору Аристотелю Фиораванти вернуться на родину, в чем нуждаются его работы (guod ejus opera egent) и отсутствие которого «очень тяжело и неудобно для его семьи»25. Последний раз имя Аристотеля Фиораванти упоминается под 1485 г., когда в качестве начальника артиллерии («Аристотель с пушками и с тюфяками, с пищали»26) он участвовал в походе Ивана III на Тверь27. Бондаренко А.Ф. Итальянские мастера пушечного и колокольного дела 39 В основанной Фиораванти Пушечной избе был отлит самый древний из известных на Руси артиллерийских стволов, датированный 1483 г. Надпись на нем, сделанная кириллицей, содержала имя мастера: «а делал Яков»28. Это орудие защищало Смоленск в 1667 г., затем его следы теряются. Не исключено, что мастер Яков — это итальянский литейщик Джакомо (в русской транскрипции — Яков). Сегодня известно шесть его орудий (1483, 1490, 1491 гг. и три не датированных)29. До наших дней дошло только одно — 1491 г. Длина этой бронзовой пищали30 — 137,6 см (54,2 дюйма), вес — 76,12 кг (4 пуда 26 фунтов), калибр — 6,6 см (2,6 дюйма). В настоящее время памятник хранится в Военно – историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи в Санкт – Петербурге. Сравнение этого орудия с современными ему итальянскими указывает на их взаимную близость31. Не вызывает сомнений, что Яков был крупным мастером, школой которого гордились его ученики «Ваня и Васюк», пионеры нового для Руси дела32. Возможно, учеником Якова или кого – то другого из итальянских литейщиков, работавших в Москве, был и мастер Федор. В 1487 г. он отлил колокол для Боровского Пафнутьева монастыря, хранящийся ныне в московском музее «Коломенское». В надписи на нем стоит подпись мастера «а делал Федько пушечник». Химический состав колокольной бронзы33 является показателем довольно высокого ее качества, а также того, что будучи пушечным мастером Федька хорошо знал разницу в орудийном и колокольном сплавах. Преемником Аристотеля Фиораванти в литейном деле стал Павлин (Паоло) Дебоссис Фрязин, приехавший в Москву либо с посольством Мануила Грека в 1484 г., либо с посольством Юрия Траханиота в 1487 г. 12 августа 1488 г. он изготовил в Москве огромное орудие: «Тогож лета, августа в 12 день Павлин Фрязин Деббосис слил пушку велику»34. К сожалению, нам неизвестно ни ее устройство, ни судьба. Гигантская, по сути, первая на Руси Царь – пушка не сохранилась до наших дней, но то внимание, которое уделяли ей современники, заставляет думать, что ее отливка была в те времена событием исключительным. Тотчас после возвращения из Италии Юрия Траханиота, в августе 1487 г. Иван III отправил туда Дмитрия и Мануила Ивановичей Ралевых. Мануил получил от великого князя вери­тельную грамоту на имя миланского герцога, в которой русский государь просил о содействии послам в приобретении того, что ему «потребно». Главной целью отправки посольства 1487 г. была еще одна попытка обеспечить Русское государство ма­стерами различных специальностей35. 40 История Из Милана Ралевы отправились в Венецию, где были приняты венецианской синьорией. По – видимому, именно там они заключили контракт с литейным мастером Яковом (Джакомо), с которым в 1490 г. вернулись в Россию36. Пушечник Яков изготовил в Москве около двух десятков небольших по тем временам орудий (от 2 до 5 пудов)37, которые сыграли не последнюю роль в осаде войсками царя Алексея Михайловича Смоленска в 1654 г.38 Иностранный путешественник, посетивший Россию в конце XV – начале XVI в., писал, что в Московском Кремле можно было увидеть много медных пушек, отлитых искусными итальянскими мастерами и установленных на колесах. В мае 1493 г. в Милан и Венецию было отправлено посольство Эммануила Ангелова и Данилы Мамырева 39. Одной из важнейших задач московских послов в Италии был поиск и найм различных мастеров для работы в России40. Через полгода они прибыли в Милан41, где были с почетом приняты миланским герцогом из династии Сфорца Лодовико Моро (1452 – 1508) 42. Послы привезли ему в дар от Ивана III белого кречета, пять сороков соболей, татарскую саблю, резную пластину и рыбий зуб длиною в локоть и похожий на слоновую кость («Uno girifalco bianco, cinque mazzi di zibellini di XL per mazzo, una scimitarra et uno arco fornito, et uno dente di pesce che e lungo circa uno bracio, che pare d’avorio») 43. В Милане послы заключили контракт с Алоизио да Карезана (Каркана)44, резчиком по камню («pichapedre») Бернардино да Боргоманеро (поручителем при этом был «герцогский инженер» Джованни Антонио Амадео)45 и с кузнецом Микаэлем Парпайоне (поручителем выступил маэстро Лионелло де ли Конти)46. В конце 1493 г. Ангелов и Мамырев отправились в Венецию47, где, судя по всему, продолжали нанимать мастеров различных специальностей для работы в России48. Там они, по – видимому, заключили контракт с пушечным мастером Петром49, который в группе итальянских мастеров в 1494 г. прибыл с послами великого князя в Москву. Возможно, его настоящее имя было Пьетро Франческо. Сохранились сведения об отлитой им в 1501 г. пушке50. Петр Фрязин, как его называли русские, владел не только литейным делом, но знал толк и в строительстве. В 1508 – 1515 гг. он выполнял фортификационные работы в Нижнем Новгороде по заказу московского великого князя Василия III (1505 – 1533). Но перед этим, в 1503 г. он вылил колокол, который занимает особое место в ряду самых больших колоколов Российского государства. Бондаренко А.Ф. Итальянские мастера пушечного и колокольного дела 41 Он примечателен не только своим весом, который составлял более семи тонн, главное состоит в том, что он стал первым из восьми Царей – колоколов, отливавшихся в Москве в течение двух с половиной столетий. До наших дней дошел только один из них — знаменитый Царь – колокол, изготовленный в 1735 г. Иваном и Михаилом Моториными. Сегодня его можно видеть в Московском Кремле. Самые большие колокола страны отливались великими московскими князьями, а затем царями для наглядной демонстрации силы и мощи Российского государства. Каждый последующий обязательно превосходил своим размером предшественника. Если первый, отлитый в 1503 г. Петром Фрязиным весил 7 тонн, то последний, изготовленный Моториными, — около 200 тонн. Колокол Петра Фрязина повесили на возведенную в 1508 г. итальянским архитектором Боном Фрязиным колокольню, сегодня известную как «Иван Великий». Другие детали биографии Бона Фрязина, включая его настоящее имя, неизвестны. Некоторые историки называют имя Марко, другие считают, что это итальянский зодчий Мастробан, который в 1508 – 1509 гг. был послан вместе с итальянцем Бартоломео в Дорогобуж для постройки крепости. Колокол Петра Фрязина послужил модулем для ширины арки ниж­ него яруса «Ивана Великого» и был повешен с почетной западной стороны над входом в церковь – колокольню. Упомянутый в ­источниках единственный раз, он затем навсегда исчез со страниц летописей и больше никогда не упоминался. Скорее всего, колокол был перелит в 1530 – е гг. Его металл пошел на изготовление следующего Царь – колокола, изготовленного повелением великого московского князя Василия III. Последняя в XV в. поездка русских дипломатов в Италию во главе с послами Дмитрием Ралевым и Митрофаном Карачаровым состоялась в 1499–1504 гг. Они посетили Падую, Венецию, встречались с римским папой Александром VI (1492 – 1503)51 и привезли с собой литейщиков52. После смерти Ивана III (1505) русские посольства в Италию, благодаря которым на Русь попадали итальянские мастера, резко сократились, а в конце 20 – х гг. XVI в. на несколько десятилетий прервались и дипломатические связи. Несмотря на относительно небольшой, с исторической точки зрения, период пребывания итальянских мастеров в России (всего несколько десятилетий), они внесли весомый вклад в развитие отечественного литейного дела. Внедрение новой технологии для изготовления артиллерийских орудий, а также западноевропейской практики совмеще- 42 История ния в одних руках литья пушек и колоколов, дали мощный толчок для последующего совершенствования в своем ремесле русских специалистов – литейщиков. Богатый итальянский опыт, перенесенный на русскую почву, в скором времени принес обильные результаты. Достаточно сказать, что именно итальянцами были отлиты первая Царь – пушка (1488) и первый Царь – колокол 1503) в России, пра – правнуки которых украшают сегодня Московский Кремль. Верховские княжества — мелкие русские феодальные княжества в верховьях реки Оки. ПСРЛ. Т. 20. СПб., 1910. С. 300. 3 Карл VIII Любезный (1470 – 1498) – король Франции с 1483 г. 4 Франциск I (1494 – 1547) — король Франции с 1515 г., основатель Ангулемской ветви династии Валуа. 5 См.: Георгий Сфрандзи. Хроника / Перев. и прим. Е.Д. Джагацпанян // Кавказ и Византия. Т. 5. 1987. С. 156 – 251. 6 В настоящее время письмо кардинала Виссариона на греческом языке можно прочитать в следующих изданиях: Corpus scriptorum historiae Byzantinae [Georgius Phantzes. Ioannes Cananus. Ioannes Anagnostes]. Bonnae, 1838. P. 416 – 424; Migne J.–P. Patrologiae Cursus Completus. Series Graeca. Paris, 1866. Vol. CLVI. Col. 991 – 999. И там, и там оно взято из Хроники византийского историка и государственного деятеля Георгия Сфранцзи (1404 – после 1478), который во второй половине 1450–х гг. состоял на службе у Фомы Палеолога. Хроника основана на его дневнике, поэтому, как полагают, она содержит вполне достоверную информацию. Письмо кардинала Виссариона в обоих изданиях приведено на греческом языке с приложением латинского перевода. 7 Так у П. Пирлинга (см. след. сноску). В латинском переводе: «aureos trecentos» («триста золотых монет»). См.: Corpus scriptorum historiae Byzantinae… P. 416; Migne J.–P. Op. cit. Col. 991. 8 Пирлинг П. Россия и Восток. Царское бракосочетание в Ватикане, Иван III и София Палеолог. — СПб., 1892. С. 12. 9 ПСРЛ. Т. 20. Ч. 1. — СПб., 1910. С. 301. 10 Там же. Т. 25. — М. – Л., 1949. С. 324. 11 См.: Beltrami L. Vita di Aristotеle da Bologna. Milano, 1913. 12 См.: Его же. Aristotele da Bologna. 1458 – 1464. Milano, 1888. 13 Хребтович–Бутенев К.А. Аристотель Фиораванти, строитель Успенского собора и письмо его из Москвы 1476 года // Старая Москва. Выпуски 1 и 2: Сборник. — М., 1993. Вып. 2. С. 40 – 43. Обзор современной русской и итальянской библиографии о Фиораванти см. Talalay M. Aristotele Fioravanti: un ideatore italiano dello stile russo // Memori, identità, luogo / A cura di D. Borsa. Santarcangelo: Maggioli, 2012. P. 513–522, также Талалай М.Г. Русский мир Милана. — СПб.: ЛИК, 2011. С. 20–23. 14 ПСРЛ. Т. 20. Ч. 1. — СПб., 1910. С. 301. 15 Там же. С. 302. 1 2 Бондаренко А.Ф. Итальянские мастера пушечного и колокольного дела 43 Там же. Т. 25. М.; —Л., 1949. С. 303. Барбаро и Контарини о России. — М., 1971. С. 227. 18 Забаринский П.П. 500–летие русской артиллерии // Сборник исследований и материалов Артиллерийского исторического музея Красной Армии. Ч. 1. — Л., 1940. С. 55. 19 ПСРЛ. Т. 24. Пг., 1921. С. 237. 20 Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 6. — М., 1998. С. 343. 21 См.: Gualandi M. Aristotele Fioravanti meccanico et ingegnere del secolo XV. Bologna, 1870 и Müntz E. Les arts à la Cour des Papes Nikolas V et Paul II. Paris, 1878. 22 ПСРЛ. Т. 22. — СПб., 1941. С. 503 – 505; Т. 23. — СПб., 1910. С. 194 – 195 и др. 23 ПСРЛ. Т. 25. — М. – Л., 1949. С. 317. 24 ПСРЛ. Т. 6. — СПб., 1853. С. 234. 25 Хребтович–Бутенев К.А. Указ. соч. С. 48. 26 ПСРЛ. Т. 6. — СПб., 1853. С. 237. 27 Хорошкевич А.Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV – начала XVI в. — М., 1980. С. 308. 28 Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией. — СПб., 1843. Т. 5. № 51. С. 334 (опись 1667 – 1671 гг.); Там же. — СПб., 1859. Т. 8. № 88. С. 306 (опись 1681 г.). 29 Лебедянская А.П. Очерки из истории пушечного производства в Московской Руси // Сборник исследований и материалов Артиллерийского исторического музея Красной Армии. Вып. 1. — Л., 1949. С. 62. 30 Пищаль — общее русскоязычное название ранних образцов средне – и длинноствольного огнестрельного оружия с прямым стволом. Пищали, появившиеся в последней четверти XIV в. использовались для прицельной стрельбы по живой силе и укреплениям. Само слово «пищаль» означает «дудка» и известно в славянских источниках с XI в. Применительно к огнестрельному оружию этот термин впервые упоминается около 1399 г. (См.: Кирпичников А.Н. Военное дело на Руси в XIII – XV вв. — М., 1976). 31 Мурзакевич Н. О пушечном литейном искусстве в России // Журнал Министерства народного просвещения. 1838. Т. 10. № 9. С. 7. 32 Лебедянская А.П. Указ. соч. С. 67. 33 Шашкина Т.Б., Галибин В.А. Памятники древнерусского колокольного литья (результаты химико–аналитического исследования) // Советская археология. 1986. № 4. С. 238 – 239. 34 ПСРЛ. Т. 8. — СПб., 1859. С. 217. 35 Хорошкевич А.Л. Указ. соч. С. 164. 36 ПСРЛ. Т. 8. С. 219. 37 Дополнения к актам историческим. Т. 5. — СПб., 1853. № 31, 51; История отечественной артиллерии. Т. 1. — М., 1959. С. 121. 38 См.: Курбатов А.А., Курбатов О.А. Инженерно–артиллерийское обеспечение Смоленского и Рижского государевых походов 1654 – 1656 гг. // Военно–исторический журнал. № 8, 2008. 16 17 44 История ПСРЛ. Т. 18. — СПб., 1913. С. 278; Там же. Т. 8. — СПб., 1859. С. 226; Там же. Т. 12. — СПб., 1901. С. 236 и др. 40 Там же. Т. 28. — М. – Л., 1963. С. 325. 41 Хорошкевич А.Л. Указ. соч. С. 191. 42 Мельник А.Г. Московский великокняжеский дьяк Данило Мамырев // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2006. № 2 (24). С. 62. 43 Макушев В. Флорентийский государственный архив и хранящиеся в нем материалы для славянской истории. СПб., 1870. С. 5. 44 Подъяпольский С.С. Итальянские строительные мастера в России в конце XV – начале XVI века по данным письменных источников (опыт составления словаря) // Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. — М., 1991. С. 223; Каццола П. Русский Пьемонт. Статьи о русских в Пьемонте и о пьемонт­ цах в России / Под ред. М.Г. Талалая. — М.: Старая Басманная, 2013. С. 19  –  35 (глава «Алоизио из Карезаны / Алевиз Старый: Пьемонтский строитель Кремля»). 45 Тексты документов о найме мастеров посольством Мануила Ангелова и Данилы Мамырева в Милане в 1493 г. / Публ. С.С. Подъяпольского // Реставрация и архитектурная археология. Новые материалы и исследования. — М., 1991. С. 231. 46 Подъяпольский С.С. Итальянские строительные мастера в России в конце XV – начале XVI века по данным письменных источников. С. 226, 231. 47 Пирлинг П. Россия и папский престол. Кн. 1. — М., 1912. С. 245. 48 Мельник А.Г. Указ. соч. С. 64. 49 ПСРЛ. Т. 24. — Пг., 1921. С. 206; Т. 28. — М. – Л., 1963. С. 325; Забелин И.Е. О металлическом производстве в России до конца XVII в. — СПб., 1853. С. 18 – 19. 50 Пищаль Петра 1501 г. отличалась наличием приспособлений для креплений на лафете. 51 Подъяпольский С.С. Деятельность итальянских мастеров на Руси и в других странах Европы в конце XV—начале XVI века // «Советское искусствознание». — М., 1986. № 20. С. 83. 39 52 ПСРЛ. Т. 28. — М. – Л., 1963. С. 334. Михаил Григорьевич Талалай РУССКАЯ АРМИЯ В ИТАЛИИ В 1799 г.: ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЛИ ОККУПАЦИЯ? Талалай М.Г. Когда весной 2011 г. в рамках перекрестного русско–итальянского года было решено торжественно водрузить мемориальную доску в Милане, на дворце Бельджойзо1, где пребывал в 1799 г. А.В. Суворов, после разного рода консультаций, в том числе и с автором этих строк, возникло следующее предложение по ее тексту: ВО ДВОРЦЕ БЕЛЬДЖОЙОЗО В АПРЕЛЕ 1799 ГОДА ОСТАНАВЛИВАЛСЯ ФЕЛЬДМАРШАЛ АЛЕКСАНДР СУВОРОВ, КОМАНДОВАВШИЙ СОЮЗНОЙ РУССКО – АВСТРИЙСКОЙ АРМИЕЙ, ОСВОБОДИВШЕЙ В АПРЕЛЕ – АВГУСТЕ 1799 ГОДА ЛОМБАРДИЮ И ПЬЕМОНТ ОТ ФРАНЦУЗСКИХ ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ И СОКРУШИВШИЙ МИФ О НЕПОБЕДИМОСТИ АРМИИ НАПОЛЕОНА БОНАПАРТА. Однако, после согласования с итальянской стороной, в Милане появился другой текст, намного более сдержанный: IN QUESTO PALAZZO NELL’ANNO 1799 / IL GENERALE FELDMARESCIALLO / ALEKSANDR SUVOROV / GRANDE CONDOTTIERO RUSSO / FU OSPITE DURANTE LA CAMPAGNA / DI LOMBARDIA E PIEMONTE [В этом дворце в 1799 г. во время Ломбардо – Пьемонтской кампании останавливался великий русский полководец генерал – фельд­маршал Александр Суворов]. Из текста, как видно, исчезло упоминание об австрийцах и французах, а главное — об «освобождении Ломбардии и Пьемонта»; при этом появилось выражение «Ломбардо – Пьемонтская кампания», в итальянской историографии редко употребляемое. Подобная серьезная редактура со стороны итальянской ­с тороны ставит вопрос: что же делала русская армия в Северной Италии в 1799 г. — освобождала ее или нет? Напомним вкратце обстоятельства Итальянского похода Суворова: так называют эту кампанию русские историки (она же кампания Второй коалиции), в то время как для итальянцев это, по преимущес­ тву, — Первая реставрация (имеется в виду недолгая на тот момент реставрация австрийского правления). Вместо этого термина, звучащего консервативно, если не «реакционно», на мемориальной доске в Милане появилась уже упомянутая «Сampagna di Lombardia e Piemonte». 46 История Возвращение на север Италии австрийцев предопределила первая победа Суворова, на реке Адда. В ночь с 15 на 16 апреля ст. ст. 1799 г. русская армия форсировала эту реку и разбила противника. Пришедший из Милана 16 апреля французский кавалерийский полк также был разбит казаками. На следующий день, 17 апреля, австрийский корпус генерала Й. – Ф. Вукасовича взял в плен французских солдат, стоявших в резервном отряде и даже не ведавших, что битва уже ими была проиграна. Так, за три дня — 15, 16 и 17 апреля — решена была участь всей Ломбардии: перед русско – австрийскими союзниками открылся путь к Милану. Суворов назвал Адду «Рубиконом на дороге в Париж», заметим — не в ломбардскую столицу, которая мыслилась лишь как первая важная станция на пути во Францию, в гнездо «революционной гидры». В тот драматический для французов момент командование армии принял 36 – летний честолюбивый генерал Жан – Виктор Моро2. Однако французские оккупанты, при известии о быстром наступлении «старого скифа», как они прозывали Суворова, бежали из Милана — вместе с самим командующим армией Моро3. О том, как действительно был взят Милан, существует интересное свидетельство из первых рук, казачьего атамана Адриана Денисова, которого 17 апреля на подходе к городу Суворов словесно командировал к австрийцам. Те испросили у атамана письменный приказ, но он, не решаясь беспокоить фельдмаршала, не вернулся назад к Суворову, а отправился с казаками к городу. Высланная им к городским воротам команда Миронова обнаружила, что французы бежали и что «все жители с дружеским расположением на казаков смотрят»4. «Решился я занять город» — сообщает в своих записках атаман, пригласивший к воротам бургомистра («господина президента») и сказавший ему «учтиво, но с тоном победителя, что получено приказание занять Милан. <…> Мы с ним уговорились, что я через час буду входить в город и сверили для сего свои часы». В итоги ключи от Милана принял всё тот же Денисов, а австрийцы, которым он послал рапорт о сдаче города, заявили, что устали и пришли, во главе с Меласом, в ломбардскую столицу лишь на следующий день. Атаман пишет, что при этом «я его, не слезая с лошади, обнял, но старик Мелас при сем случае упал со своей лошади». Очевидно, что Суворов тактично соблюл тут «политкорректность» — Милан и Ломбардия были австрийской вотчиной, и успех русского оружия служил австрийской реставрации. Впоследствии общим местом стало занятие Милана именно австрийцами, хотя более информированные местные источники сообщают–таки, что первыми «проникли» казачьи отряды. Талалай М.Г. Русская армия в Италии в 1799 г.: освобождение или оккупация? 47 Миланцы приветливо, даже восторженно, встречали русско–австрийское войско: республиканцы, адепты марионеточной Цизальпинской республики, и французы успели разочаровать горожан, да и как меланхолично писал тогда один современник, «обыватели всегда рады новым ярким событиям» 5. Республиканцы оскорбляли чувства верующих, глумились над святынями, закрывали религиозные учреждения. Французы, перед тем как покинуть Милан, опустошили городскую казну и вне очереди, досрочно, собрали с горожан ежегодный налог, который, естественно, увезли с собой. Живописных казаков прозвали «русскими капуцинами» из–за пыш­ ных бород. Суворов, как вспоминали очевидцы, вел себя, как обычно, весьма экстравагантно — христосовался с итальянцами (вход русского войска пришелся на православную Пасху), объясняя им — по – италь­ янски, которым владел, — что идет «возвращать католическую веру». Показательно, что русский полководец смещает тут акценты — из облас­ти военно–политической (помощь союзникам–австрийцам) в область духовную, религиозную6. Примерно то же самое, реставрацию католической веры, ощущали представители Миланской Церкви. Накануне торжественного входа в Милан, 17 апреля, Суворова принял в своей резиденции в Монце архиепископ Филиппо – Мария Висконти (1720 – 1801), поблагодаривший русскую армию за освобож­ дение (!) Ломбардии. После триумфального марша русской армии по городу 18 апреля был отслужен в кафедральном соборе молебен «Te Deum». Архиепископ — полный тезка последнего правителя Милана из рода Висконти, Филиппо – Мария, — в то время уже был 80 – летним старцем. На миланскую кафедру он взошел по личному выбору австрийского императора, и в целом, естественно, проводил проавстрийскую политику. Он был известен и как талантливый проповедник и меценат. Торжественно встретив союзников, монсеньор после краха Первой реставрации, то есть при возвращении в Милан французов, был вынужден бежать из родного города. Однако в последние месяцы перед смертью французы дозволили ему вернуться на законную кафедру. В честь союзников – освободителей и Суворова видный местный композитор Амброджо Минойя (1752 – 1825), позднее — директор миланской Консерватории, написал торжественную кантату на стихи Лоренцо Чичери, которые, в рукописи, нам удалось обнаружить в архиве Консерватории Милана. Ее исполнил в «Ла Скала» 25 мая 1799 г. (нов. ст.), уже 48 История после ухода из Милана в сторону Турина Суворова, тенор Винченцо Алипранди. Правда, спустя шесть лет тот же композитор сочинил кантату в честь Наполеона, прогнавшего из Ломбардии австрийцев и короновавшегося тут «железной короной»… Фельдмаршал Суворов остановился в миланском палаццо Бельджойозо, всего на три дня, с 18 по 20 апреля, — впереди был поход далее на запад, в Пьемонт. На берегах реки Треббия он затем сошелся с 35 – тысячным французским войском под командованием Этьен – Жак – Жозеф – Александра Макдональда: два дня, 18 и 19 июня (здесь и далее даты даны нов. ст.), шла отчаянная схватка, в результате которой французы были разбиты. Самая же важная битва той кампании произошла у Нови – Лигуре, 15 августа 1799 г. Теперь во главе республиканской армии в Италии встал Бартельми – Катрин Жубер, честолюбивый 30 – летний ­генерал, решивший повернуть колесо фортуны, до сих пор не жаловавшей французов. Спустившись с Апеннин на равнину, Жубер рванулся в бой, несмотря на превосходящие силы противника — 50 тыс. союз­ников против 35 тыс. французов. Развернулось одно из самых кровопролитных сражений той эпохи. После поражения французы в беспорядке бежали, однако союзники не предприняли попытки их преследовать, упустив таким образом возможность нанести окончательный удар противнику. Что касается столицы Пьемонта, то еще 26 мая, до баталий при Треббии и Нови–Лигуре, русско–австрийские войска, впереди которых выступали вооруженные местные крестьяне, так называемые «христианские массы», ведомые Бранда дей Луччони, человеком авантюрного склада, вошли в Турин (городская цитадель, однако, не сдавалась до 21 июня). Выступление пьемонтских крестьян против французов по своей идеологии напоминало знаменитое крестьянское сопротивление в Вандее. Таким образом, к началу июня Итальянский Север был очищен от французов, уходивших к Лигурийскому побережью. Отступившие французы, к которым присоединились поляки – волонтеры и цизальпинцы (сторонники эфемерной Цизальпинской республики), засели в Генуе, и их предводитель, генерал Массенá, дал решительный отпор осадившим порт союзникам. Однако после победы при Нови – Лигуре пришлось сдать и Геную, в итоге к тому моменту в Пьемонте в руках французов теперь оставались только цитадели в Тортоне и Серравалле. Как же оценивали Суворовский поход в Пьемонте сами пьемонтцы?7 Первое обстоятельное описание его действий мы находим в анонимной Талалай М.Г. Русская армия в Италии в 1799 г.: освобождение или оккупация? 49 «Истории жизни и триумфов графа Суворова – Рымникского…» [Storia della vita e fasti di S.A. il Signor Conte Alessandro Suwarow Rymniski…], опубликованной в Турине уже в 1799 г. В ней подробно рассказывается о баталиях на итальянской земле и об их героях. Вне сомнения, что неизвестный нам автор «Истории жизни…» лично наблюдал за большинством освещенных им событий: можно сказать, что это — информация из первых рук. Аноним писал свою «Историю…» в Турине, откуда только что были изгнаны французы и, вне сомнения, искренне поддерживал действия союзников. Прямо противоположную точку зрения на Суворовский поход тогда же высказал другой очевидец кампании, на сей раз хорошо ­известный, — Жак Маранда [Maranda], в его «Обзоре Пьемонта при ­королевском режиме с прибавлением о вальденсах и барбетах» [«Tableau du Piémont...»] (Турин, 1803). Автор являлся членом протестантской Вальденской Церкви, гонимой папистами и ультракатоликами, — поэтому при вступлении в Пьемонт либеральных и антиклерикальных французов, он, как и другие вальденсы, встал на сторону пришельцев. Ему лично французы поручили операции против партизанских отрядов восставшего крестьянского населения, исповедовавшего ультракатолицизм. Книга Маранды неслучайным образом вышла в тот момент, когда в Пьемонт опять вернулись французы, уже из наполеоновской Империи, т.е. после поражения Первой реставрации. Согласно ее автору именно австрийцы и их союзники русские, а не французы являлись истинными оккупантами… Много позднее, уже в ХХ в., на базе местных источников, исследователь Джузеппе Понте [Ponte] реконструировал детальную картину схватки французов и союзников в краях Пьеве – дель – Каиро и Алессандрии. Речь идет о его книге «Якобинцы и австро – русские [войска] в памяти Пьеве – дель – Каиро» [I Giacobini e gli Austro – Russi nelle memorie di Pieve del Cairo] (Меде, 1931). Позднее тот же Понте написал обстоятельную статью в журнале провинции Алессандрия «Rivista di storia, arte e archeologia» (1933), базирующуюся на редких местных источниках той поры — переписки пьемонтских маркизов Карло и Луиджи Гуаско – Кастеллетто. Автор стремился к сдержанному тону и, согласно его представлениям, и французы, и австрийцы были для севера Италии вооруженными пришельцами. И, если первые были открыто враждебно настроены против легитимного итальянского (савойского) трона, то последние скрыто интриговали против нее и препятствовали его утверждению. 50 История Другой исследователь Гауденчо Кларетта [Claretta] дал более широкое полотно, где, также на основе местных источников, описал главных действующих лиц кампании, среди которых — Таон де Ревель, Тонсо, Просперо Бальбо и, конечно же, Суворов. О нем Кларетта писал, что полководец «был всегда готов на быстрый ответ» и что он «умел дать его с неотесанной элегантностью, хорошо подходившей духу его солдат». Его книгу — «Страница субальпийской истории в 1799–1800 годах» [Una pagina di storia subalpina negli anni 1799 e 1800] (Флоренция, 1873) — как и предыдущую — можно отнести к разряду «краеведческих» изысканий, так как базируется на множестве подробностей местного уровня. Более глубокий анализ Итальянской кампании дан в трудах ряда профессиональных историков, включавших изложение событий в свои обстоятельные монографии по истории Италии. Карло Ботта [Botta], сперва бывший якобинцем, а затем перешедший в стан «умеренных», иначе «модератов» (либерально – демократическое движение эпохи Рисорджименто), отвел немало страниц Суворову в своей фундаментальной «Истории Италии в 1789 – 1814 годах», в 6 – ти томах; Каполаго, 1833 – 1837). В ней отражена перемена взглядов автора, отводившего, впрочем, французам в Пьемонте роль «двигателя прогресса», который в итоге «тормозили» австрийцы. Фердинандо Пинелли [Pinelli] в скрупулезной «Военной истории Пьемонта» (Турин, 1854) уделил особое внимание вкладу русского полководца в разгром французов — он же выявил роль пьемонтцев–наемников, сражавшихся на стороне Директории. Таким образом, он продемонстрировал элементы малой гражданской войны, разгоревшейся тогда между сторонниками революционной Франции и ее противниками. Два крупных туринских архивиста, Никомеде Бьянки [Bianchi] и Доменико Карутти – ди – Кантоньо [Carutti di Cantogno], работавшие, соответственно, в Государственном архиве и в Королевской библиотеке, базировали «Историю пьемонтской монархии с 1773 по 1861 г.» (Турин, 1878) и «Историю Савойского Дома во время Французской революции и Французской империи» (Рим, 1892) на редких документах. Их обстоятельные труды не проходят мимо военных событий 1799 г. и личности Суворова. К аналитическим работам профессионалов добавим также публикацию Джузеппе Греппи [Greppi] о дипломатических отношениях между Сардинским королевством, Австрией и Россией («Sardaigne — Autriche — Russie. Ètudes diplomatiques», Рим, 1910), где автор публикует также ряд писем Суворова. Талалай М.Г. Русская армия в Италии в 1799 г.: освобождение или оккупация? 51 Об «итальянском вопросе» в наполеоновскую эпоху компетентно говорится в хрестоматийной монографии Джузеппе Берти, переведенной на русской язык: «Россия и итальянские государства в эпоху Рисорджименто» (М., 1959), которая дает события, пусть и в марксистском ключе, но весьма документировано и обстоятельно. В качестве иллюстраций — весьма общего характера — к событиям той поры могут послужить книги ломбардского литератора Алессандро Верри [Verri], «Памятные события 1789 – 1801 гг.» («Vicende memorabili...», Венеция, 1858), и остроумного собирателя туринских анекдотов Альберто Вирильо [Viriglio] «Наполеоновский Турин» («Torino Napoleonica», Турин, 1905). Следует рассказать о двух авторах, которые заслуживают наибольшего доверия — они, будучи авторитетными свидетелями эпохи, стали и самыми популярными источниками цитирования в последующих публикациях. Благодаря эрудиции, взвешенности и глубине суждений их по праву относят не только к хронистам, но и к историкам. Первый — это Анри – Жозеф Коста – де – Борегар [Costa de Beauregard], одно из главных действующих лиц «альпийской» войны 1792 – 1796 гг. против французов – республиканцев. В своей замечательной мемуарной книге «Разное из военного портфеля» он описывает преимущественно те военные годы, доведя, однако, свое повествование и до вступления Суворова в Турин. Но вклад Анри – Жозеф Коста – де – Борегар этими воспоминаниями не ограничивается: сохранилось множество его писем к родным и близким, собранных и изданных в книге «Человек из прошлого» (Париж, 1878) его правнуком, работавшим в семейном архиве в фамильном савойском замке Ля – Мотт – Серволе. Другой «очевидец – историк» — это маркиз Шарль – Франсуа Таон де Ревель [Thaon di Revel]. В ту бурную эпоху маркиз служил лейтенантом при изгнанном на Сардинию короле Карле – Эммануиле IV, а также главой Регентского совета. Его сыну Иньясу и внуку Дженова – Джованни мы обязаны публикацией ценнейших мемуаров этого незаурядного политического деятеля (вышли в Турине в 1871 г.). Русский полководец в текстах Коста и Таона предстает как образцовый легитимист, который всеми доступными средствами, в том числе и пером, добивается возвращения изгнанных государей в их страны и не достигший полного успеха в своем предприятии лишь из – за надменного сопротивления венского кабинета. Образ Суворова – легитимиста сформировался также и в результате того необыкновенного уважения, которое испытывали к нему пьемонтские войска. 52 История В 17–18–х главах мемуаров маркиза Таона рассказывается, как с вхож­ дением русского полководца в Турин там был учрежден Регентский совет с самим Таоном во главе, и как прибытие австрийского имперского эмиссара стало препятствовать работе этого совета. В своем смелом письме к Суворову от 3 июля 1799 г. Таон заявил, что он против «патронажа австрийцев» и за принцип легитимной власти. Расхождения между Суворовым и Меласом после победы при Нови – Лигуре были вызваны стремлением Вены к гегемонии на Итальянском Севере: в итоге французская оккупация, как полагает мемуарист, по сути дела сменилась австрийской. Книга Коста – де – Борегар, в свою очередь, предоставляет читателям как ценные свидетельства очевидца, так и их вдумчивый анализ. Появление русских войск в Италии автор связывает с той дружбой, что возникла между Павлом I, тогда «князем Северным», во время его путешествия по Италии в 1782 г. и членами Савойского Дома. Детально повествуется о входе русских войск в Турин и о длительной осаде туринской цитадели. После изгнания французов из Турина и Пьемонта стратегический план Суворова состоял в продолжение похода на запад, вдоль западного берега Лигурийского моря — до южных земель Франции. Однако серия затяжных и неумелых действий австрийцев, а также события на других военных театрах, в первую очередь, в Швейцарии, помешали ему исполнить задуманное. В Асти, где находился штаб полководца, 25 августа он, в самом деле, получил неожиданное письмо императора Франца II, где объявлялось об окончании его военной миссии в Италии и о командировании русских войск в Швейцарию: там французы перешли в наступление, угрожая альпийским перевалам — Симплонскому и Сен – Готарду. Думается, что фельдмаршала мало утешило пришедшее от императора Павла I поздравление с победой при Нови, которая — в свете дальнейших событий — не возымела никакого позитивного влияния на ход войны Второй коалиции с Францией. В итоге в Пьемонте плодами побед Суворова воспользовалась не Савойская легитимная династия, а те же австрийцы. После того, как они даже не пустили в Турин «реставрированного» Савойского монарха (Карла – Эммануила IV), стало окончательно ясно, что им было нужно лишь русскими руками вернуть себе власть в Италии. Что касается Ломбардии, то после ухода русской армии, австрийцы сначала вели достаточно либерально по отношению к неверным подданным, хотя, однако, не обошлось — несколько позднее — без Талалай М.Г. Русская армия в Италии в 1799 г.: освобождение или оккупация? 53 политических репрессий. Когда же сюда, уже в 1800 г., вернулись французы и город стал столицей марионеточного Италийского королевства, тут произошла некая смена элиты, и к рулю власти пришли профранцузские настроенные миланцы. Многим, в том числе князю Альберико XII Барбиано ди Бельджойозо, принимавшему у себя во дворце Суворова (там, где в 2011 г. повесили мемориальную доску), пришлось уйти в тень. «Вторая реставрация», в 1815 г., вновь привела австрийцев в Ломбардию, однако к тому моменту уже стали вызревать патриотические движения — нация стремилась избавиться от чужеземной, пусть и просвещенной опеки. После окончательного падения австрийского правления в 1860 г., всё с ним связанное стало очерняться. Помощь Суворова австрийцам в новой исторической перспективе, с идеалами Рисорджименто, многими стала трактоваться как «реакционной». В итоге сейчас, спустя два века, в свете борьбы нации с Габсбургской империей, про Суворова многие итальянцы стали считать, что он освободил Ломбардию и Пьемонт от одних оккупантов (французов), но утвердил здесь оккупантов других (австрийцев). Что же отвечать на поставленный в заголовке статьи вопрос? Для российских историков сомнений нет: в 1799 г. суворовская армия была освободительной — в Пьемонте она восстановила, пусть и формально, Савойскую династию, вставшую затем у руля объединения Италии, а в Ломбардии — легитимное правление «Священной Римской империи», альтернативой которому в ту эпоху была лишь наполеоновская Франция, но ни коим образом сами итальянцы, тогда еще не готовые к Рисорджименто. Однако для большей части современных итальянских, особенно пьемонтских, историков Суворов освободительную миссию в Италию не нес 8. Установлением точного адреса Суворова первым занялся французский военный историк Эдуард Гашо (Edouard Gacho), автор вышедшей в 1903 г. книги «Souvarow en Italie» (Paris: Perrin, 1903). В ней он указывает, что лично посетил Милан, где удостоверился, что Суворов прибывал именно в Палаццо Бельджойозо, а не в каком–нибудь ином — как писал, к примеру, историк Д.А. Милютин — Палаццо Кастильоне, где в действительности, останавливался австрийский командир — фон Мелас. Княжес­ кий миланский род Бельджойозо владел в Милане несколькими особняками, но в эпоху Суворова, в 1799 г., и много позднее Палаццо Бельджойозо именовали их центральную резиденцию, на пьяцце Бельджойозо. 2 Ж. – В. Моро, позднее перешедший на сторону антинаполеоновской коалиции и погибший в 1813 г., был погребен в C. – Петербурге, в католической церкви на 1 54 История Невском проспекте — если вспомнить, что и Суворов погребен в конце этого прос­ пекта, в Благовещенской лаврской церкви, то нельзя не удивиться обстоятельству, что бывшие противники были похоронены на одной улице. 3 Часть французского гарнизона засела в цитадели, Кастелло Сфорцеско, и сдалась позднее, 12 мая (ст.ст.). 4 Здесь и далее: Денисов А. Записки // Русская старина. 1874. Т. XI. С. 58 сл. 5 Цит. по: Baratta M., Galandra M. 1799. Le baionette sagge. Pavia, 1999. P. 108. Позднее в Италии рассказывали о разных причудах Суворова: что он якобы разбивал (или прикрывал) зеркала в домах, где останавливался, так как не якобы хотел видеть свою дурную внешность и малый рост, что имел обыкновение неожиданного вскакивать на стулья и столы и кукарекать, а во время бесед безо всяких видимых причин — плакать, смеяться и гримасничать. Он как будто бы игнорировал постель и всегда спал на полу, а также требовал снимать все запоры, открывать двери и окна, утверждая, что ему не страшен ни мороз, ни злые люди. Baratta M., Galandra M. Op. cit. P. 110. 6 См. также главу «Пьемонтский поход Суворова по итальянским источникам» в книге Пьеро Каццолы «Русский Пьемонт» (ред. и пер. М.Г. Талалая; — М.: Старая Басманная, 2013. С. 36–45). 7 В беседах с пьемонтскими историками выяснилась следующая их точка зрения: «правда» в тот момент находилась на стороне французов, модернизировавших правление, культуру, нравы в Северной Италии и разбудивших национальное чувство у итальянцев; Суворов же, пусть и великий полководец, но сражался на «неправильной» стороне, и его военную миссию приветствовал лишь местный клир и аристократия, но не просыпавшаяся буржуазия. Итогом такого мнения явился отказ городских властей Турина в 2011 г. принять в дар от российской стороны бюст Суворова (в память о его Итальянском походе), который в итоге был водружен в ломбардском городке Ломелло, где останавливался полководец. Следует учесть, что в культурных аспектах Пьемонт всегда тяготел к Франции и является в Италии самым офранцуженным краем. 8 Лючия Тонини Тонини Лючия. ПУТЕШЕСТВИЕ ДЖОВАН – ПЬЕТРО ВЬЁССЁ ПО РОССИИ (1814 – 1817 гг.) Знакомство Европы с Россией в период с XVIII по ХХ в. тесно связано, главным образом, с литературой, посвященной путешествиям, путевыми заметками и дневниками, которые отражали с определенным постоянством уже сложившиеся представления и стереотипы о России и прямые наблюдения путешественников. Образ России в путевых отчетах до поражения Наполеона представал довольно тревожным. В лучшем случае противопоставлялись между собой царский двор и высший свет, находившийся на уровне западной цивилизации, и вся остальная страна, еще прозябавшая в варварстве1. Неоднократные попытки тщательного описания того, что путешественники наблюдали на территории Империи, сталкивались с трудностью понимания реальной жизни, механизмы которой были чужды западному менталитету. Путевой дневник Джован – Пьетро Вьёссё [Giovan Pietro Vieusseux]2 представляет собой исключение из общего правила. Наблюдая за миром предпринимательства, с которым связан, итальянский купец швейцарского происхождения формулирует свое необычное, совершенно оригинальное мнение о России. Путешествие Вьёссё, которое он совершил с торговой целью в 1814 – 1817 гг., проехав через Европу и Россию до Константинополя, подробно описано им в Journal — Itinéraire de mon voyage en Europe.3 В дневнике представлена чрезвычайно интересная картина европейской цивилизации начала ХIХ в. Речь идет о редчайшей документации одного путешествия, совершенного с торговой целью в первой половине ХIХ в.4 Надо добавить также и тот факт, что автор впоследствии станет одним из главных действующих лиц европейской культурной жизни: сразу после возвращения Вьёссё учредил во Флоренции в 1819 году научно – литературный Кабинет, который до сих пор носит его имя. Кабинету Вьёссё суждено будет стать местом пересечения европейской и итальянской культур и двигателем последней. В дневнике путешествия, к наблюдениям географического, социального, экономического характера в отношении таких областей, как север Европы и побережье Черного моря, которые в тот момент становились главными торговыми путями, присоединяются интересные нравственные и политические оценки России, например, или Оттоманской импе- 56 История рии. Опыт, полученный во время путешествия, окажется очень важным для Вьёссё, сторонника необходимости рассматривать торговые, экономические и политические интересы как «общее благо». Главным в ныне опубликованных рукописях об этом путешествии является текст дневника с указанием дат и пройденных расстояний, а также с замечаниями о посещенных местах. Есть, кроме того, черновики писем коммерческого характера в Торговый Дом Senn, Guebhard et C. в Ливорно, который отправил его в эту поездку, касающуюся торговли рыбой в Норвегии и зерном в России и разнообразия товаров, предлагаемых в Турции. Есть также несколько личных писем, среди которых выделяются письма к отцу, к экономисту Jean–Léonard Simonde de Sismondi (Жан – Леонарду Симонде де Сисмонди) и к Frederike Brun (Фредерике Брун), «музе Севера», близкой, так же как, впрочем, и Сизмонди, к кружку Коппет и к Мадам де Сталь5. Издание содержит комментарии, краткие сведения о людях и фирмах, упомянутых в тексте, подробное графическое изображение маршрута на картах своего времени, документы о поездке и редкие виды посещенных им стран. 26 сентября 1814 г. Джован – Пьетро Вьёссё отправляется из Ливорно в путь, который в течение четырех лет приведет его через Европу в Россию, к Черному морю и в Турцию и завершится в Ливорно в декабре 1817 г. В начале этого путешествия Вьёссё 35 лет, он уже — опытный «nègociant»6, обогащенный высокого уровня знаниями европейского торгового мира, в том числе руководитель Торгового Дома в Антверпене, пока тот еще не пострадал от наполеоновской блокады. Европа уже пережила наполеоновские войны и находится на пороге реорганизации, которая должна будет привести к новым отношениям со странами, остававшимися до того на окраине, за пределами европейского внимания, — со Скандинавией, Россией и Турцией. Целью путешественника было, прежде всего, выяснить возможности, которые пославшая его фирма Senn могла найти в новых странах для торговли и определить надежность новых рынков. Путь Вьёссё, начавшись в Ливорно, прошел почти через всю Европу, которая была ему хорошо известна — Италия, Швейцария, Франция, Нидерланды, германские государства и, в меньшей степени, Дания. А целью были Норвегия, включая Берген и Тронхейм, затем, через часть «европейской» России, — недавно приобретенные ею земли на Юге до устья Дона и на побе­режье Черного Моря. Вьёссё было поручено выяснить возможности для закупок рыбы в Норвегии (в данном случае трески)7 или зерна в южной России (как Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 57 следует из записок, приложенных к дневнику Вьёссё)8. И то, и другое было в равной степени важно для Торгового Дома в Ливорно, потому что его владельцы хотели найти в Норвегии и России благоприятные условия, опорные пункты и надежные предпосылки для своей деятельности. Знание этих районов, которые в начале XIX в. были всего лишь окраинами Европы, еще не было глубоким. Например, что касается Норвегии, то на взгляд европейцев, она соответствовало более или менее привлекательным стереотипам с ее нордическими пейзажами и «демократическим» воплощением духа «свободного» Человека Севера. «Normann, Homme du Nord, Homme libre», этот штамп был тогда еще в ходу для определения уровня гражданского развития Скандинавии, говорит Вьёссё, но при непосредственном контакте он оказывался весьма разочаровывающим 9. Он обнаружил в Скандинавии совсем иную действительность по сравнению с той, что была описана в теориях влияния климата на народы, например, у Монтескье (Montesquieu) и в работе Шарля де Бонштеттена (Charles De Bonstetten) Человек Юга и человек Севера10. Эти теории создали миф о человеке Севера, полностью не соответствовавший действительности, в которой оказался Вьёссё. Констатация экономической и социальной отсталости жителей этих районов вела также, и прежде всего, к отрицательной оценке их нравственности, что отделяло их от формирующейся новой Европы. Вьёссё, приобретя опыт такого рода, готовится приехать в Россию, которая представляется ему в тот момент страной, полной загадок. Для него Россия, однако, не входила в эту концепцию Севера, основу которой составляла преимущественно Скандинавия. Россия — это нечто иное, и с того момента, когда он в нее въезжает летом 1816 г., она предстает перед ним как самостоятельное явление. Но Россия была загадкой не только для Вьёссё. Она была такой и для других путешественников, например, для Мадам де Сталь11, и остается такой для Европы вообще. После разгрома Наполеона Россия действительно стала в Европе самой большой загадкой. Ее тайна это не только результат недостатка реальных знаний о ней, как это было в отношении Скандинавии, которую Вьёссё только что посетил. Победа над Наполеоном и русские войска, дошедшие до Парижа, привели царскую империю к непосредственному контакту с европейскими государствами, и ни одна другая страна в период между концом XVIII в. и двумя первыми десятилетиями XIX в. не была так «наблюдаема» и описана иностранными путешественниками и экспедициями, направленными государством, статистическими службами и политическими и экономическими tableau (например, H. Storch, 58 История C. Malte – Brun, P.S. Pallas, von Humboldt и другими)12. Возникновение национального самосознания в России также привело к анализу реального положения в стране (вспомним Путешествие из Петербурга в Москву Радищева, опубликованное в 1790 г., это своего рода проникновение в самую глубь состояния страны). И все же был абсолютно оправдан вопрос, поставленный в Dictionnaire géographique – historique de l’Empire de Russie Всеволожского: «Qu’est ce donc que est cette Russie? Qui sont donc ces Russes?»13. Словарь вышел в 1813 г. и был куплен Вьёссё в 1816 г. в Петербурге, как показывает его экземпляр, хранящийся до наших дней в Кабинете Вьёссё. Вопросы из Словаря сопровождали его на протяжении всего путешествия по России, и в его задачу входило узнать, что же скрывается за уже известным фасадом этой страны. Первым этапом путешествия Вьёссё был Петербург, куда он прибыл из Финляндии в полдень 12 июня, отметив кратко, но многозначительно: «impression que je épreuve en entrant dans cette capitale». Но реальное положение России было противоречиво и позволяло дать ему различную трактовку. Так, в то же время, когда она появилась как освободительница Европы от гнета Наполеона, в России стало созревать недовольство, которое приведет в 1825 г. к восстанию декабристов. В Дневнике Вьёссё также отражены эти противоречия: положительные впечатления, вызванные первым посещением Петербурга и Москвы, сменяются разочарованием, когда он увидел жизнь в деревне и в провинции, столкнулся с неудобствами, испытанными в дороге. Но краткие замечания Вьёссё на этом отрезке его пути по заснеженным просторам России, высвечивают, как и на Севере Европы, производственные возможности страны: обширные поля ее центральной части — огромное зернохранилище, сеть рек, составляющая основу для внутренних перевозок; удивительное разнообразие населяющих ее народностей; торговые пути, уже известные древней традицией товарообмена; множество техников, инженеров, торговцев, различного типа чиновников, которые, по описанию Вьёссё, принимают участие в крупном цивилизационном проекте, начиная с дальних берегов Азовского моря. В дневник путешествия по России, по традиции жанра путевых заметок, включен «voyage en Krimèe», в котором наряду с экзотикой ушедших цивилизаций, еще сохранившейся на этом полуострове, Вьёссё обнаруживает наиболее удачные плоды европейского присутствия: «сады» и экспериментальные фактории, созданные как русскими, так и европейскими просвещенными предпринимателями. В 1817 г. эти области еще не упоминались, напримерь, в путеводителе Reichard14, одном из самых Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 59 распространенных в Европе, хотя еще администрация Екатерины II, а затем Александра I хотели внедрить здесь европейское землепользование, и теперь в этой области происходили глубокие преобразования. «La Russie est restèe jusqu’а prèsent une terre presque inconnue aux ètrangers», говорится в Dictionnaire Géographique – Historique de l’Empire de Roussie Всеволожского. Несмотря на то, что монархи посылали в Россию savants (знатоков), исколесивших ее во всех направлениях, их наблюдения ограничивались отдельными фактами. Об этом также говорится во вступительной статье словаря. Впрочем, разведывательные экспедиции правительства с участием, например, Палласа в Сибири, а также на Юге России и в Крыму так и не состоялись. В 1837 г. отправиться на Юг России попытался Анатолий Демидов, унаследовавший уральские металлургические заводы отца Николая Демидова, и интересовавшийся, в частности, угольными бассейнами в районе Дона и Донца. Сведения Вьёссё о территориях у Черного Моря были достаточно полными, хотя его подготовка к посещению этих районов была, возможно, поспешной из – за необходимости отправиться в путь, но достаточно основательной, хотя и не глубокой. Он прочел дневник Петера Симона Палласа о пребывании в этом районе в 1793 – 94 гг.15, работу о положении в России в конце XVIII в. Генриха Сторха16, с которым встретился в Петербурге17, прочел записки Эдварда Кларка18, который интересовался главным образом археологическими находками и историческими событиями в тех районах. Прочитал он, возможно, и другие работы, описания путешественников, очарованных экзотикой этих мест, красотой пейзажей, которыми были богаты окрестности Черного моря и остатками древних цивилизаций, описанных, например, князем де Линем (de Ligne) или Луи де Сегюром (Louis de Segur)19 в конце XVIII в. Таких изданий тогда было довольно много, однако наибольший интерес для Вьёссё представляли дневники других путешественников, которые были ему ближе по взглядам и по манере описания этих мест. Это дневники и заметки дипломатов и коммерсантов (négociants), таких как Peissonnel, Anthoine, Sicard 20, которые, как и он, были весьма заинтересованы во внимательных и целенаправленных описаниях этих территорий с точки зрения возможного их развития. В своих работах они стремились сообщить сведения и данные, которые были бы полезны тем, кто захотел бы заняться предпринимательством в этих местах. Но помимо книг и письменных трактатов, которые он смог достать, Вьёссё пользовался во время своего путешествия знакомствами, которые завязал среди коммерсантов не только в Одессе, но и в Таганроге, 60 История Черкасске, на побережье Азовского моря и в Крыму. Главным источников информации ему послужил Торговый Дом одного знакомого, Rey de Revilliod, у которого он остановился в Одессе. В дневнике Вьёссё с большой пунктуальностью отмечена густая сеть знакомств и контактов, которыми он руководствовался в своих передвижениях. Пустынные территории и самые живописные пейзажи побережья покрыты в дневнике сеткой координат, говорящей о наличии предпринимательских и торговых заведений, у которых, как известно, в начале XIX в. был в России очень широкий круг интересов. Это были Торговые Дома, отдельные предприниматели, управляющие, техники, которые находились повсюду, где были возможности для создания производства и где территория выглядела богатой для ее использования. А возможности на Юге России в первое 20 – тилетие XIX в. действительно казались многочисленными и многообещающими. Если Вьёссё, с одной стороны, отмечает определенные ограничения, связанные с профессией коммерсанта, то с другой находит, напротив, сходство интересов мира торговли в конкретном познании позитивного использования возможностей территории и максимально широкого общения, благоприятного для расширения рынка, при обретении общего языка с Европой. Его записи это не столько описание или повествование об увиденном. Это скорее — регистрация (почти бухгалтерская книга) наблюдений изо дня в день во время всего путешествия. Несомненно, язык дневника Вьёссё отражает двойственность его взглядов как составную часть его жизненного опыта и культуры. С одной стороны, это — язык «des livres d’expedition», принятый в Торговых Домах, в которых Вьёссё работал с раннего детства. Это – язык не «писательский», а самый прозаический коммерческий, бедный, сжатый, с сокращениями, которые позволяют быстрее делать записи: название посещенных места, наряду с датами, преодоленными расстояниями, условиями, в которых проходило путешествие, с транспортом, которым он пользовался, и с состоявшимися встречами. Другое повествование, содержащееся в «лингвистической ткани» дневника Вьёссё, относится к жанру путевых наставлений, жанру, который, начиная с ХVII в., стал частью этой литературы с ее требованиями придать определенный метод и систематичность наблюдениям путешественника с тем, чтобы они принесли пользу гражданскому обществу. Моральная необходимость извлечь познания и, следовательно, пользу из путешествий как по своей родине, так и по экзотическим странам, пронизывает просветительскую культуру XVII в., в которой Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 61 сформировался Вьёссё и которая создала постепенно целую иерархию вещей, необходимых для наблюдения и для составления отчета. Вид посещенных территорий, их непосредственно географичес­кое описание, красоты увиденных мест, возможности использования территории, предприятий, проводимых экспериментов, проектов и сооружений постоянно помечаются и описываются. Среди этих заметок важную роль играют те, которые касаются использования территорий, постоянно перечисляются предприятия, проводимые эксперименты, проекты и сооружения. Наблюдения путешественника позволяют, таким образом, узнать его видение возможностей развития региона. Заснеженные в ноябре степи Валахии и Подола вместе с постоянными жалобами на ужасную погоду, снег, ветер, на наглость ямщиков, плохую почтовую службу — все это вызывает у Вьёссё мысли о том, что «le pays parsemé des collines et cultivé doitêtre charmant en été»21. Даже в тонущей в грязи Одессе он видит бурное развитие торговли и промышленности и порт, постоянно расширяющийся в результате растущего судоходства. Кроме того, важную роль во внутренней навигации, которую надо развивать, играют новые или восстановленные города в устьях крупных рек, впадающих в Черное и Азовское моря. И еще: тесный керченский порт он воспринял как часть проекта графа Ришелье по реорганизации судоходства по Черному и Азовскому морям. И так далее. Из описаний Вьёссё складывается, таким образом, полная энтузиазма картина этой территории и возможностей ее развития: «Quel vaste champ pour un écrivain observateur qu’un voyage doit quelques années en Russie!» — пишет он из Одессы Сисмонди в письме от 2/14 января 1817 г. И еще в том же письме о Петербурге: «L’ été quej ’ai passé a Pétersburg n’a pu me faire juger que très imperfaitement des grandes sources de prosperité que renferme la Russie: une ville magnifique а la vérité; mais dans le genre de toutes les capitales de l’Europe, placée comme par enchantement dans des marais au milieu de sombres forêts de sapins; des jardins anglois et des maisons de campagne dans le gout oriental sur les Isles de la Néwa, une population nombreuse, beaucoup de luxe, un commerce étandu, des exportations immenses, là où il y a un siècle seulement l’on eut ètè dèvorè par les ours, tout cela est le résultat de la pensée d’un grand homme, et c’est sans doute fort intéressant а observer»22. Картина, увиденная сквозь фильтр торгового мира, который со своими законами и своей моралью становится в тот момент первым связующим мостком с цивилизацией и прогрессом: 62 История «J’ai vu avec surprise tout ce que l’agriculture et le commerce ont produit dans l’espace de quelques années au milieu d’un désert et en dépit de milles difficultées». Вот проект развития, который относится не только к Российской империи, но ко всей европейской цивилизации XIX в. Перевод с итал. В. Простакова Критическая библиография о литературе, посвященной поездкам в Россию и содержащей очень интересные очерки, до сих пор еще не дала углубленного и комплексного изучения образа этой страны. Чередовались антологии типа Россия XV и XVII вв. глазами иностранцев. — Л., 1986; C. De Grève. Le voyage en Russie, аntologie des voyageurs francais aux XVIII et XIX siècle. Paris 1990; Russie 1837 – 1937 i под ред. H. Carière d’Encausse, Paris 1997; H.V. Methood. To Russia and return, an annoted bibliography of travelers’ english – language Accounts of Russia from the birth to the present, Columbus 1968; О «варварском» образе России см. A. Stroev. L’image de la Russie, vue par les Francais au XVIII et au début du XIX siècle, «Logos», 1999, 8, C. 8 – 41. 2 Джован Пьетро Вьёссё (Giovan Pietro Vieusseux 1779 – 863) родился в Oneglia (Лигурия, Италия) в семье женевских коммерсантов. После того, как перестал заниматься коммерцией, открыл во Флоренции «Научно – Литературный Кабинет Дж.П. Вьёссё» и при нем публичную библиотеку, основав в 1821 г. журнал европейского характера «Антология». Из богатой библиографии о Вьёссё, помимо основополагающих текстов Паоло Прунас (P. Prunas. Il Gabinetto Sientifico — Letterario di G.P. Vieusseux 1819 – 1914, Firenze, Societа tipografica fiorentina, 1914) и Раффаэле Чампини (R. Ciampini. Gian Pietro Vieusseux, i suoi viaggi, i suoi giornali, i suoi amici. Torino, Einaudi, 1953), сошлемся на самый недавний вклад: A. Volpi. Giovan Pietro Vieusseux, un borghese di inizio Ottocento, Pacini Editore, 2008. О Научно – Литературном Кабинете см. Storia di un gabinetto di lettura 1819 – 2000 под ред. L. Desideri, Firenze, Polistampa 2001. Указаны, кроме того, многочисленные исследования и работы о Дж.П. Вьёссё, сделанны в Centro Romantico del Gabinetto Vieusseux и с которыми можно ознакомиться на соответствующем сайте. Самые последние исследования находятся в книге: G.P. Vieusseux. Pensare l' Italia guardando l' Europa, a cura di M. Bossi, Firenze Olschki 2013. Особенно о путешествии в России: L. Tonini. Nuove frontiere dell' Europa moderna nella Russia postnapoleonica. I viaggi di Vieusseux, Serristori, Pucci, там же. В русской литературе биографические сведения о Вьёссё см. Талалай М.Г. Жан – Пьер Вьёссё: швейцарский меценат между Петербургом и Флоренцией // Швейцарцы в Петербурге. — СПб: 2002. С. 448 – 452. (Прим. ред.) 3 Giovan Pietro Vieusseux. Voyage — Itinéraire de mon voyage en Europe (1814 – 1817) с перепиской, относящейся к поездке, под редакцией Лучии Тонини, Gabinetto Scien­ tifico Lеtterario G.P. Vieusseux, Firenze, Оlschki, 1998. Рукопись, озаглавленная «Journal – Itinéraire de mon voyage en Europe pendant les années 1814, 1815, 1816 et 1817 pour les interets dе Senn, Guebhard et C. De Livourne» хранится в Центральной Национальной Библиотеке Флоренции. Фонд Vieusseux. 4 О семье Вьёссё см. L. Tonini. Le relazioni familiari e commerciali di Vieusseux e il suo viaggio in Europa nel 1814 – 1817 в «Antologia Vieusseuх» n.s., I, 1995, I, C. 35 – 56 и A. Volpi. Storie familiari: i Vieusseux e i Sismondi, in «Antologia», V, 1999, 13, C. 5 – 45. 1 Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 63 О коммерческой деятельности Вьёссё см. A. Volpi. Vieusseux «négociant» в «Antologia Vieusseux», III, 1997, 8 – 9. 5 См., в частности, Il gruppo di Coppet e il viaggio. Liberalismo e conoscenza dell’Europa tra sette e ottocento, под ред. M. Bossi, A. Hofmann, F. Rosset, Firenze, Olschki 2006. 6 См. A. Volpi. Fisionomia di un mercante dell’Ottocento, в «Antologia Vieusseuх» n.s., I, 1955, 1. C. 57 – 70 «Mémoirе sur le commerce du poisson en Norvège», в G.P. Vieusseux, Journal — Itinéraire, C. 178 – 187. 7 «Memoirе sur le commerce du poisson en Norvége», в G.P. Vieusseux, Journal — Itinéraire, C. 178 – 187. 8 «Некоторые размышления о торговле зерном в Одессе» (без заголовка), за которыми следуют заметки о «Торговле зерном в Таганроге», а также «Особое письмо о торговле в Одессе» и еще несколько замечаний об Одессе. Ряд вопросов о торговле зерном в Каффе и памятная записка о торговле зерном в Константинополе. Добавлены «О плавании по Черному морю и общий взгляд на его берега и его порты, на азиатское побережье Черного моря, Херсон и Таганрог, Крым». Тексты опубликованы в G.P. Vieusseux, «Journal — Itinéraire». 9 G.P. Vieusseux. «Journal — Itinéraire. р. 50. 10 Ch.V de Bonstetten. L’homme du Midi et l’homme du Nord, ou l’influence du climat. Genève – Paris, Paschoud, 1824. 11 Отчет о поездке Мадам де Сталь в Россию входит в ее мемуары, собранные в Dix années d’exil, и опубликованные ее сыном в 1821 г. 12 C. Malte Brun. Tableau politique de l’Europe au Ier janvier 1820, in «Nouvelles annales des voyages, de la géographie et de l’histoire», IV, 1820. Peter Simon Pallas. Pallas Reisen durch verschiedene Provinzen des Russischen Reichs in den Jahren 1768 bis 1773, Peterburg, 1771, 1773, 1776; H. Storch. Historish – statistisches Gemalde des russischen reichs am Ende des achtzeinter Jahr hundersts, Riga – Leipzig 1797 – 1803; B.F. Hermann. Statistische Schilderung von Russland in Rucksicht auf Bevölkerung, Loender – Beschaffenheit, Natur producte, Bergbau, Manufacturwesen und Handel, Peterburg, 1790. В анналах Академии Наук Петербурга в первые два десятилетия XIX в. содержатся статистические данные по таким специфическим темам, как торговля и т.д. Cfr. «Mémoires de l’Académie imperiale des sciences de St. Рétersbourg», 1800 – 1820. Многочисленные отчеты о путешествиях по России, появившиеся в Европе еще до отъезда Вьёссё, составили еще в XIX в. солидный перечень работ, подтверждающий интерес к этой стране. См., например, Boucher de la Richarderie в Bibliothéque universelle des voyages, Paris, Treuttel et Würtz, 1808, II. Fr. Adelung. Kritish – Literariche Ubersicht der Reisenden in Russland bis 1700, deren Berichte bekannt sind, Petersburg, 1841. 13 N.S. Vsevolojsky. Dictionnaire géographique et historique de l’empire de Russie, contenant le tableau politique et statistique de ce vaste pays; les dénominations, les divisions anciennes et nouvelles des Contrées, Villes, Bourgs; leur position gèographique, leur histoire, leurs productions naturelles et industrielles, leur commerce, leur climat, la population, les moeurs, costumes, religions des habitans de cet Empire, Moscou, Imp. de l’auteur 1813. 14 H.A.O. Reichard. Guide des voyageurs en Europe. Weimar, Bureau d’Industrie 1818, III ed. 15 P.S. Pallas. Tableau physique et topographique de la Tauride, Paris, 1799. 16 H. Storch. Historish – statistisches Gemalde des russischen Reiches, S. – Peterburg, 1797 – 1803. 17 См. G.P. Vieusseux. Journal … , p. 82 и письмо, отправленное из Петербурга a Charles Simonde de Sismondi 14 июля 1816 г. на стр. 156 – 157 того же издания. 64 История E. Clarke. Voyage en Russie en Tartarie et en Turquie, Paris, 1812. Charles – Joseph de Ligne (Lettres et Pensèes du marèchal prince de Ligne, publièes par Mme la baronne de Stael Holstein, Paris, Genéve, Paschoud 1809); Louis – Philippe de Ségur (Mèmoires, ou Souvenirs et anecdotes, Paris, Eymery, 1824 – 26). 20 C.Ch. Peyssonnel. Traité sur le commerce de la Mer Noire, Paris, Cuchet 1787 а также Observations historiques et géographiques sur les peuples barbares qui ont abité les bords du Danube et du Pont Euxin, Paris, Tilliard 1765. A. Anthoine. Essai historique sur le commerce et la navigation de la Mer Noire, Paris, Agasse 1805; Ch. Sicard. Lettres sur Odessa, S. Pétersbourg, Pluchart et C. 1812. 21 G.P. Vieusseux. Journal, P. 96. 22 Пеша, Коммунальная библиотека. Переписка Сизмонди — Вьёссё, А, 23, опубликовано в G.P. Vieusseux «Journal…» C. 158 – 163. 18 19 Приложение Дж. – П. Вьёссё Jornal —Itinèraire de mon voyage en Europe (1814 – 1817) «Петербург в 1816 году» (отрывок из «Дневника путешествия в Европу в 1814 – 1817 гг.») Из Або в Петербург 5 июня 1816 года. Я остановился на два дня в Або — столица Финляндии — ныне оккупирована русскими — посредственный город — порт — замок и церковь, готические памятники. Музей, красивое современное строение с великолепными колоннами из красного гранита, добытого из огромных пригородных карьеров — нанял скверную бричку. 7 июня. Из Або в Гельсинфорс — город — я останавливаюсь на весь день 7 июня, дабы осмотреть знаменитую крепость Свеаборг: представлен ее коменданту, голландскому адмиралу графу де Гейдену24, который выделил мне адъютанта, все подробно мне показавшего. Паровая баня по – фински. 8 июня. В Борго25: весьма красивый город — провел тут несколько часов — нигде почтовые кареты не перевозили меня так быстро, как в Финляндии — дороги проложены по граниту и весьма хороши. Ловиса: город, довольно красивый — остановился на целый день. 9 июня. В Фридрихсгаме26, русская крепость — 2 часа пребывания. Выборг, морской порт и крепость, первый русский город. Въехал на территорию русской Финляндии; в Выборге провел один день. Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 65 С 10 по 12 июня. День и ночь — в Петербург. [….] 1816 г. Финляндия Мне было приятно проехать эту часть финских берегов весной. Хотя она не является самой живописной, я, тем не менее, был весьма удовлетворен своим путешествием к Выборгу — новая конституция, данная Россией — план сделать Гельсинфорс столицей — убогость финнов и контраст по приезду из Стокгольма — мягкость их языка и церковных песнопений — значительность этого приобретения для русских. За Выборгом — край бесплодный, песчаный, с еловыми лесами, край дикий: попадаются только неприглядные деревни — местные финны, давно ставшие русскими 27, напоминают последних одеждами и особенно бородами — гранитный характер финской почвы — обычаи народа менее испорчены, нежели в Швеции, среди нисших слоев, я имею в виду горожан — окрестности Петербурга, куда я прибыл 12 июня в полдень: грустные, дикие, пустынные и болотистые — вот впечатления, что я испытываю, въезжая в эту столицу. 1816 г. Петербург Вселился в огромную гостиницу «Европа», теряющую по ознакомлении то, что она сперва выигрывает благодаря размерам: очень дорого, чувствую себя тут плохо. Остановился в ней всего на два дня. Ищу меблированную квартирку и нахожу такую, из двух комнат, на Адмиралтейской улице28, угол Малой Морской, № 103, дом Строгольщикова, на третьем этаже, у господина Gomont29, бывшего метрдотеля императора, женатого на очаровательной англичанке — 150 рублей в месяц — слуга за 3 рубля в день — русский язык и отсутствие каких – либо адресных книг ставят иностранцев в полную зависимость от этих людей, которые почти поголовно — мошенники и агенты полиции. Здесь все ужасно дорого — экипаж, или дрожки [Drosky] стоят 350 рублей в месяц — 450 рублей за дрожки с четырьмя лошадьми; для поездок за город надо запрягать именно четверку лошадей. Город Петербург поначалу впечатляет своими размерами, грандиозностью, красотой набережных, шириной улиц, порядком и царящей здесь замечательной чистотой. Однако при пристальном осмотре город порядком теряет. Многие дворцы и дома перегружены колоннами дурного вкуса, что дает худший эффект так как они построены из кирпича и гипса, и к тому же подвержены быстрому разрушению. В Петербурге все плоско, нет ничего в высоту, 66 История нет и великих монументов, что уже издалека должны предвозвещать столицу. Во всех больших городах Европы церкви выше домов, здесь наоборот. Собор Казанской Божией Матери и монастырь св. Александра Невского — единственные значительные постройки этого типа, но архитектура собора с его многочисленными гранитными колоннами, достойными восхищения, все же грешит против правил искусства. Можно бесконечно долго наслаждаться прекрасными видами берегов Невы, но регулярные и пустынные улицы в конце концов начинают казаться монотонными — дом Livio30 — один из наиболее удачно расположенных — очень много экипажей с двумя и четырьмя лошадьми — мало пешеходов — чего не хватает этой столице, как и в другим городам России, так это третьего сословия. Встречаются красивые женщины, однако публичные девки в этих краях непривлекательны. Ко всему прочему, Петербург, должно быть, более оживлен и блестящ зимой, а не летом — вся поместья, находящиеся на Каменном острове [Kaminiostroff], на Невских островах, на Петергофской дороге, великом тракте по направлению к Риге, очень красивы и благоукрашены, блестят самыми яркими красками. Можно подумать, что находишься на берегах Ганга, а не Невы; но эта радость длится не более трех месяцев, а маленькие сельские дома, поставленные слишком тесно, а также пыль, во многом портят удовольствие — пыль в городе — русский и немецкий театры — русская музыка — балет — русские танцы. Национальный русский костюм — бородатые мужчины — мugiks [мужики] — кучера и лакеи — paggi paggi [пади! пади!] — национальная повозка, дрожки — kibika [кибитка] — в нее я и сел, выходя из биржи, — русское богослужение — русское пение в церкви — императорская капелла — праздник в Петергофе31 — толпа, неприятные происшествия — конная статуя Петра I. Вот список достопримечательностей, которые надлежит осмотреть в Петербурге и окрестностях; я отметил те из них, познакомиться с которыми мне позволило время и желание: таким образом, предоставляю лишь перечень увиденного — в мои намерения не входило более подробное описание32. Петербург Помеченные названия обозначают достопримечательности, мною осмотренные. *Набережные; Адмиралтейство; *Михайловский дворец, ­смотреть нечего; *конная статуя Петра I; *Таврический дворец; Зимний дворец: Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 67 Зал аудиенций, он же Георгиевский, хранилище короны и ­скипетра и т.д.; *Эрмитаж, сад; *дом Экономического общества, смотреть нечего; *статуя Суворова; *Румянцевский обелиск; Галерный двор и верфь; *почтамт; пеньковый завод; *Исаакиевская церковь; Медицинское училище; *сгоревший Большой театр; *большой рынок; *Биржа; *Арсенал; *Шпалерная фабрика; *бронзовая статуя Петра I; *католическая церковь; *Казанская церковь; *монастырь и церковь св. Александра Невского; *Академия наук и Глобус; *Академия изящных искусств; Воспитательный дом св. Екатерины; Императорская картинная галерея; коллекция моделей; *Императорская библиотека; публичная библиотека графа Szechen33; Анатомический кабинет; *Строгановский парк; *аллеи и сады островов; *Екатериненгоф, деревня; *Александровка, там же; Красный кабак; *Русский театр; Немецкий театр; Шлиссельбургская дорога — Пелла; *Дворец и сад Каменного острова; *Чесма; *Царское Село; *Петергоф; капелла Ланских; *Павловск; Гатчина, *Стрельна; *монастырь св. Сергия; *Ораниенбаум; *Кронштадт; *Пергола, Шуваловский парк; домик Петра Великого; Строгановский дворец и картины; дворец Безбородко; Шереметевский дворец; дворец Белосельских; Юсуповский дворец; Императорский кабинет, или бюро; *фабрика льда; военные и гражданские госпитали; сумасшедший дом; родильный дом; дом найденышей; венерическая больница; *дом инвалидов. смотреть нечего; Хирургическое училище; Ботанический сад; Кадетский инженерный корпус; Главное военное училище; Гречес­к ая коллегия; дом благородных девиц; воспитательный дом; вдовий дом; немецкая школа; *литейный завод Берта; *Мальтийская церковь; *армянская церковь; *браеке, т.е. еврейский магазин; *конопляный и льняной магазин; *магазин конопляного и льняного масла; *лавки; фруктовый и птичий рынок; *прекрасная вокальная музыка в церквях; *крепость, могилы императоров; *Монетный двор и паровые машины. Петербург Русское гостеприимство славится совершенно справедливо — я испытал его на себе: в течение всего моего пребывания в Петербурге не прекращались застолья в городе и в поместьях. Несмотря на это, жизнь негоцианта в столице скучна, так как среди торговцев совсем немного образованных мужчин и женщин, и здесь, как и на всем Севере, только еда и игра ! являются единственными предметами беседы — человек, который не играет, считается пропащим — слиш- 68 История ком много роскоши — слишком много вынужденных расходов — мало красивых женщин — нет вкуса в музыке и живописи — не хватает культуры — основу этого общества составляют немцы и англичане — но нет правил без исключений — семьи Rall 34, Livio, Colombi, Severin 35 составляют это исключение, ибо посещаются дипломатами и местными аристократами. Разделяющая линия между аристократами и коммерсантами очень явственна. Я прилагаю здесь список всех жителей Петербурга, воспоминания о которых мне приятны или которые были любезны ко мне во время моего трехмесячного пребывания; я уехал в Ригу 29 сентября и путешествие туда заняло месяц. Для того, чтобы увидеть столько людей и вещей, мне пришлось вести необыкновенно активную жизнь. Мои коммерческие знакомства Графиня Colombi; баронесса Rall; мадам Livio и ее две дочери – красавицы; Mayer, датский консул и его семейство; государственный советник de Storch; профессор литературы Adelung36; James, брат английского консула в Одессе; библиотекарь Академии Meyer37; поляк Peder, красавец – сын Severin; голландский посланник Verstock van Zuylen38; шведский поверенный в делах Brandel; камергер Зиновьев; министр – адмирал Мордвинов39; архитектор Mauduit 40; российский консул в Амстердаме Brunet; мой генуэзский знакомец Hesse; Cеsar из Бордо с супругой; путешественники de la Marniеre и Wickmann; Flessiеre; мадам Viollier с сестрой; пастор из Генуи Laussausai; моя хозяйка мадам Gomont; ее тетя мадмуазель Jackson; Delbos из Бордо; Brandeburg41, тоже оттуда; Le Camus, секретарь господина de Noailles42. Коммерческие знакомства, принесшие мне пользу Stiegliz43 и К° — его сестра; Samada Baume44 и К°; Sterkey45 и К° — шведское консульство; Aug. Scheer и К° — очаровательная женщина; Loder из дома Simond и К°; Severin с сыновьями; мадам P. Severin на Каменном острове, A. Severin из Петергофа; Severin – мать; Allan Stewart и К°; Schmidt из любекского дома Schmidt Plessing; F.W. Amburger46 и К° — их дамы; Louis Boissonet — его жена; Blessig47 и К°; Bach Dailey и К°; Boehltingh; J. Colombi и К°; Ch. Dahler48 с сыном; Ch. Grammam; Jean Krause; братья Livio; Mollwo49 с сыном; Montrеal; Meyer и Brunner50; Platzmann и Goplaer; барон Rall; посредник Ziehlau. Как видно из нижеследующего, я совершил поездку в Ригу, а затем еще раз остановился в Петербурге — до 29 сентября, вынужденный, Тонини Л. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России в 1814–1817 гг. 69 к сожалению, выехать для пересечения Российской империи так поздно и увидеть ее только под снегом. Нанимаю за 850 рублей бричку на рессорах, изготовленную на большой русской фабрике, выиграв добрый приз на лотерее: со мной в Одессу едет господин Blessig – племянник. Уезжаю с сожалением: расставаться всегда тяжко. Перевод с франц. В.И. Тарасенковой под редакцией М.Г. Талалая Первоначальная публикация отрывка: журнал «История Петербурга», № 1 (29), 2006, стр. 70 – 74. Адмирал Л.П. Гейден (1772 – 1850) прославился в победоносном Наваринском сражении 1827 г. 25 Финское название — Порво; один из старейших городов Финляндии, известен Боргоским сеймом 1809 г., на котором делегаты обсуждали новый статус Финляндии в составе Российской империи. 26 Финское название — Хамина. 27 Т.е. российскими подданными. 28 Совр. Гороховая улица. 29 Фамилии иностранцев оставлены в авторском написании. 30 Торговый дом братьев Ливио обосновался в России со второй половины XVIII в.; см. Шаркова И.С. Россия и Италия. Торговые отношения XV – первой четверти XVIII в. — Л., 1981. С. 176; резиденция Ливио находилась на Невском проспекте. 31 Вероятно, престольный праздник кафедрального собора Петергофа, день святых апостолов Петра и Павла. 32 По наблюдению Лючии Тонини, редактора итальянского издания дневников Вьёссё, путешественник при составлении программы осмотра петербургских достопримечательностей пользовался путеводителем Рейхара (Reichard H.A. O. Guide des voyageurs dans le Nord), первое издание которого вышло в 1793 г. 33 Вероятно, библиотека графа П.К. Сухтелена, известного собирателя книг. 34 Барон Александр Александрович Раль (1756 – 1833), придворный банкир в царствование Александра I и устроитель музыкального салона; проживал на Английская наб., совр. № 72; см. Соловьева Т. По Английской набережной [СПб., 1995]. С. 42: Русский биографический словарь, — СПб., 1910. Т. 15. С. 479. 35 Торговый дом Северина находился на Исаакиевской площади; см. Санктпетербургская адресная книга. — СПб., 1808. 36 Федор Павлович Аделунг (1768 – 1843), уроженец Штеттина, историк, филолог, директор Немецкого театра в Петербурге, директор Института восточных языков при МВД, наставник великих князей Николая и Михаила Павловичей; см. о нем: Брокгауз – Эфрон. Энциклопедический словарь. — СПб., 1907. Т. 1. Вып. 1. С. 46; Русский биографический словарь, — СПб., 1896. Т. 1. С. 71 – 73. 24 70 История Л. Тонини полагает, что речь идет о M.В. Майере, библиотекаре Российской Академии наук. 38 Ян Гийсберт Верстольк ван Зоелен (1776 – 1857), посланник Нидерландского королевства в России. 39 Граф Николай Семенович Мордвинов (1754 – 1845), крупный государственный деятель либерального направления, первый морской министр при Александре I, см. Брокгауз – Эфрон. Энциклопедический словарь. — СПб., 1908. Т. 2. Вып. 3. С. 619. 40 Антуан – Франсуа Модуи (1775 – 1854), работал над строительством Большого театра и Исаакиевского собора; покинул Россию в 1827 г.; см. о нем: Dezobry L.C., Brachelet J.L.T. Dictionnaire gеnеral de biographie et d'historie. Paris, 1869. Vol. II. P. 377. 41 Член семейства Георга Брандебурга, баварца по происхождению, основавшего в Бордо винный торговый дом. 42 Граф А. де Ноайе (1777 – 1840), французский посланник при Александре I. 43 Барон Людвиг (Любим) Иванович Штиглиц (1778 –1 843), придворный банкир и меценат; см. Русский биографический словарь. — СПб., 1911. Т. 23. С. 427 – 428. 44 Самада Бауме, купец 2 – й гильдии; см. Санктпетербургская адресная книга. — СПб., 1808. 45 Густав Стерки (1782 – 1863), коммерсант, в течении почти полвека служивший шведским консулом в Петербурге. 46 Ф. Амбургер, почетный гражданин Петербурга; см.: Санктпетербургская адресная книга. — СПб, 1808 г. 47 По Санктпетербургской адресной книге (1808 г.) Торговый дом Блессиг находился на Английской набережной. 48 По Санктпетербургской адресной книге (1808 г.) Торговый дом Далер находился на Невском проспекте. 49 По Санктпетербургской адресной книге (1808 г.) Мольво — купец 1 – й гильдии, коммерческий советник; на его дочери Елизавете был женат барон А.А. Раль. 50 По Санктпетербургской адресной книге (1808 г.) — немецкая компания. 37 Михаил Вадимович Бибиков Бибиков М.В. ДВЕНАДЦАТЬ АПОСТОЛОВ РОССИЙСКОГО ВИЗАНТИНОВЕДЕНИЯ И ИТАЛИЯ Сразу позволю себе уточнить заглавие доклада. Речь пойдет о трех поколениях русских византинистов, первых в каждой из своих областей, основателей школ и научных направлений, как в России, так в Европе, так и, в конце концов, за океаном. И потому, не боясь риска быть претенциозным, я назвал бы мое сообщение «12 апостолов российского византиноведения», ибо каждый из тех, о ком сегодня уместно вспомнить, был зачинателем определенного направления, у каждого по – своему сложилась судьба, — но всех их, так или иначе, объединила Италия. Первым в плеяде русских византинистов следует помянуть о. Порфирия Успенского, — несравненного историка Православной Церкви, описателя афонских древностей, первого в России палеографа, ставшего византинистом, когда еще не было у нас этой дисциплины в академическом смысле слова1. Его талант духовного пастыря, ученого, исследователя полностью проявился, когда в 1846 г. он становится настоятелем Русской Духовной миссии в Иерусалиме, и бóльшая часть его жизни и творчества (назову такие его пионерские труды, как «Путешествие по Египту; Первое (а затем — Второе) путешествие в Синайский монастырь», затем — «Восток Христианский: Афон; Египет и Синай», «Афонские книжники» и др.). В 1854 г. он, возвращаясь в очередной раз из Палестины в Петербург, едет через Италию и Австрию, останавливаясь в Неаполе, Риме, Флоренции, Генуе, Милане, Падуе и Венеции. Итальянские впечатления отложились в его 5 – ом и 6 – ом томах «Книги бытия моего», а занятия в Biblioteca Laurentiana во многом легли в основу его наблюдений над историей византийского рукописного наследия. Основателем российской академической школы византиноведения признанно считается Василий Григорьевич Васильевский 2 . Руководитель первой в России византиноведческой кафедры в С. – Петербургском университете, первый редактор международного специализированного журнала «Византийский временник» (вышедшего сразу вслед за первым в мире периодическим изданием «Byzantinische Zeitschrift»), он стал основателем русской школы византинистов — историков и филологов, палеографов и папирологов, экклезиологов и критиков текста. 72 История Судьба связала Васильевского с Флоренцией далеко не старым, 60 – летним, ученым, но, как оказалось, на самом склоне дней. Его застарелый нефрит заставил его ехать на операцию в Италию, где, не доехав до Рима, он останавливается во Флоренции, на Via Magenta, 15. Здесь он проведет свои последние без малого 3 месяца жизни. В одном из сохранившихся в архиве писем он пишет академику В.К. Ернштедту: «Протягиваю правую академическую десницу через Альпы и дружески целую. Васильевский» — и дальше диктует: «Переезд из Вены во Флоренцию сильно надломил мои силы, и с тех пор не могу оправиться… Погода здесь почти месяц стояла холодная, лили дожди, дул ветер. Это одна из причин моего бедственного положения… Посидел несколько дней в садике, совершил прогулку с Модестовым в S. Miniato. Свел знакомство с местным церковным клиром… Доктор… нашел нужным сделать мне операцию. В Петербурге не узнали главной моей болезни: это был плеврит, и я носил его полгода». 13 (2) мая 1899 г. Васильевского не стало. В архиве русской церкви, которую освятят еще через 4 с лишним года, тем не менее хранится метрическая запись об отпевании «Заслуженного профессора С. – Петербургского университета, Ординарного академика Василия Григорьевича Васильевского» протоиереем о. Владимиром Левицким. Основатель русского академического византиноведения погребен на кладбище degli Allori, где на плите по сей день можно прочитать надпись: Hic situs est Basilius Gregorii F(ilius) Vasilievskius Universitatis Petropolitanae professor emeritus Academiae Scientiarum Rossicae Socius Quiescat In pace и перевод по – русски с датами жизни3. Если Васильевского связывает с Флоренцией место вечного упокоения, то совершившего «прорыв в Европу» Никодима Павловича Кондакова роднят с этим городом его лучшие творческие годы. Основатель новой научной отрасли — археологического византиноведения, классик византийского искусствознания4 , он, покинув в 1920 г. Россию, создал в Праге настоящий центр не только европейского византиноведения, но центр гуманитарной культуры, «Seminarium Kondakovianum», вокруг которого собрались как профессиональные византинисты, оказавшиеся в изгнании, так и многие представители русской творческой интеллигенции, как, например, М. Цветаева и Бибиков М.В. Двенадцать апостолов российского византиноведения и Италия 73 С. Эфрон. Благодаря Кондакову спасся в том же 1920 г. писатель Бунин со своей женой. Во Флоренции Кондаков оказался впервые во время своей полуторагодичной командировки в 1875–1876 гг., готовя докторскую диссертацию — «История византийского искусства и иконографии по миниатюрам греческих рукописей». Почетный член академий, университетов и научных обществ Франции, Чехии, Сербии, Германии, Италии, Хорватии, Греции, Польши, Н.П. Кондаков скончался в Праге в 1925 г., оставив после себя не только опубликованные труды, полные итальянскими, и в частности, флорентийскими материалами, но и архив еще не изданных лекций и незавершенных монографий (например, «Искусство Италии в период ХI – XIII в., или источники Ренессанса»), а также богатейший фотоархив. Ученик В.Г. Васильевского петербуржец академик Виктор Карлович Ернштедт прожил короткую, но яркую жизнь: он умер в 1902 г. в 47 – летнем возрасте, став первым крупнейшим профессиональным специалистом в области палеографии и текстологии, создателем методики палеографии и почерковедения, незаменимым издателем византийских текстов5. В 1882 г. он проводит целый год в Италии, в т.ч. во Флоренции, занимаясь в библиотеке Лауренциана, на основе чего в 1891 г. издает диссертацию «Порфирьевские отрывки… (Палеографические и филологические этюды)», удостоившись за нее степени доктора греческой словесности. С Флоренцией связано и становление Ернштедта как византиниста: здесь, по поручению Васильевского, он сличал византийские агиографические тексты и нашел неизданный текст Жития Константина Великого. Учеником Ернштедта был другой редчайший лингвист, специалист в области критики текста, агиограф и историк античности и Византии, несравненный издатель Прокопия Кесарийского Михаил Никитич Крашенинников6. Выпускник С. – Петербургского университета, затем его профессор, а с 1896 г. — профессор Юрьевского (Дерптского— Тартуского) университета, он жил по несколько лет во Флоренции — в 1893, 1895 и 1897 – 1898 гг., занимаясь в Laurentian’е списками трудов Прокопия, правовыми текстами, подготовив диссертацию в области римского [=византийского. — М.Б.] права «Августулы и сакральное магистрство» (1895). Став деканом в 1914 г. в Юрьеве, а затем и.о. ректора университета, он переживает все перипетии переезда в 1918 г. Тартуского университета в Воронеж. М.Н. Крашенинников открывает мартиролог невинных жертв репрессий. В Воронеже он, являясь про- 74 История фессором новосозданного университета, ничего не печатает (последняя работа — 1916 г.). Против него публикуются статьи в воронежских газетах («не признает классовой борьбы, освещает всё не с точки зрения марксизма»), что завершается призывом изгнать заслуженного профессора из университета. Сам Крашенинников открыто вступает в публичный диспут, заявляя: «Я — не марксист, марксистом не был и быть не хочу. Маркс, Энгельс и Ленин ничего не сделали в области языкознания». Последствия не замедлили сказаться: в ноябре 1930 г. его арестовывают по сфабрикованному так называемому «Делу краеведов», а последний документ о тончайшем эллинисте — это приговор 1931 г. к ссылке в Казахстан. Его следы теряются в застенках ГУЛАГа. Не успел пережить последствий разгона византинистики в СССР современник Ернштедта и Крашенинникова — Алексей Афанасьевич Дмитриевский7: он, говоря словами Александра Галича, «умер в своей постели» в 1929 г., не успев, однако, издать и половины подготовленных им трудов по литургике, публикаций типиконов и евхологиев, — потеря, не восполнимая и поныне. Дмитриевский неоднократно приезжал и жил и работал в Италии — в 1891, 1893 гг.: итальянские материалы составляли подготовленные им, но не изданные 4 – й и 5 – й тома «Описания литургических рукописей Востока». Прах классика российской литургистики покоится в Александро – Невской Лавре, близ Санкт – Петербургской Духовной академии, с которой были связаны последние годы ученого. Другая судьба ожидала Николая Петровича Лихачева — создателя российской школы византийской сфрагистики и сигиллографии, исследователя иконографии, ведущего в мире специалиста в редчайших областях — филиграноведении, кодикологии, дипломатике, истории мелкой пластики, мер и весов, прикладного искусства Византии и геральдики8. Труды Н.П. Лихачева издаются до сих пор («Моливдовулы греческого Востока» увидели свет лишь в 1991 г.), а итальянские материалы (труд «Моливдовулы в Италии») не издан и даже не обнаружен в архивах, — что не мудрено: в 1930 г. следует арест Н.П. Лихачева с последующей ссылкой в Астрахань. Ослабленный и измученный, он в 1933 г. возвращается в Ленинград и успевает еще написать до своей смерти в 1936 г. «Принципы хронологического деления византийских печатей», — труд, хранящийся в Петербургском архиве РАН и не потерявший свою актуальность и сегодня. Любимым учеником Васильевского был Хрисанф Мефодиевич Лопарев — историк византийской и древнерусской литературы, аги- Бибиков М.В. Двенадцать апостолов российского византиноведения и Италия 75 ографии9. Главным его трудом стало исследование «Греческие жития святых VIII и IX в.», за что он получил степень магистра в Юрьевском университете в 1915 г. В основу изучения текстов положены наблюдения, сделанные Лопаревым в Италии в 1902 г. В 1918 г., в год своей смерти, он писал: «Специализировавшись в области рукописного материала, я поставил целью своей жизни служение на этом посту до тех пор, пока по физическим и умственным силам буду в состоянии исполнять порученные мне дела». Но вот его современнику и коллеге – рукописнику Григорию Николаевичу Церетели10 повезло меньше: я даже не могу назвать точной даты его смерти (или гибели?). Филолог – классик, крупнейший в России палеограф и папиролог, издатель античных и византийских текстов, переводчик, основоположник эллинистики в Грузии, он был профессором Санкт – Петербургского, Юрьевского и Тифлисского университетов, членом – корреспондентом РАН (2.XII.1917), учеником Ернштедта и Кондакова. В 1899–1902 гг. он работает в европейских рукописных центрах, в т.ч. в Италии, результатом чего стала его магистерская диссертация «Сокращения в греческих рукописях», сохраняющая полностью свое значение и поныне. Никто как Церетели не знал мировые собрания папирусов, никто не готовил изданий столь многих текстов (Иоанн Итал, Агафий Миринейский, Житие Константина Евсевия). Будучи профессором Юрьевского университета, он жил в Петрограде, где был в первый раз арестован в 1919 г., и после освобождения в мае 1920 г. уехал на родину отца — в Грузию, где остался навсегда, воспитав целую плеяду грузинских эллинистов. Но в 1931 г. его опять арестовывают на полгода по так называемому «Делу вредителей», а в 1938 г. арест оказался последним. Правда, еще накануне обыска было объявлено о высокой правительственной награде Церетели, «одобренной (цитирую) ЦК ВКП(б) и тов. Берия» в связи с XX – летием ТГУ. А 31 марта 1939 г. следует приговор по четырем пунктам пресловутой 58 – ой статьи на 10 лет тюрьмы. Последние «живые» сведения о Церетели относятся к апрелю 1939 г. о пребывании его в Ортачальской тюрьме: согласно одному из свидетельств, ученый, который писал в свое время о Флоренции, что «готов в ней жить всегда», до смерти, умер в пути в лагерном эшелоне осенью 1939 г., а труп его был выброшен из вагона… Современником Церетели был выдающийся историк византийского и раннехристианского искусства, основоположник научного изучения древнерусской живописи, первый специалист в области фольклорной 76 История византийской литературы Димитрий Власьевич Айналов11. Ученик Кондакова, он окончил Новороссийский (в Одессе) университет, был прикомандирован к Санкт – Петербургскому университету, но доцентом работал в Казани, откуда в 1891 г. на два года отправился во Флоренцию. В сохранившейся в архиве записной книжке находим впечатления первого дня знакомства с городом: «Прогулка по городу, осмотр галереи Уффици и собора. Здесь история европейского искусства, отсюда — подражание разнесло стиль форм и даже самое содержание пластичных и живописных форм повсюду. Отсюда и надо начинать. Прав наш дорогой Никодим [т.е. Кондаков]». В 1893 г. Айналов знакомится в Италии с художником М.В. Нестеровым, приехавшим для подготовки к работе по росписи Владимирского собора в Киеве: Айналов становится его проводником. Диссертация Айналова «Мозаики IV и V вв.» и следующая работа «Византийские памятники Афона» не заменены сегодня ничем. Дальнейшая судьба ученого связана с Казанским университетом. В Казани ученый читает курс по итальянскому Возрождению и Предвозрождению, целиком основанный на флорентийских впечатлениях. Он ставит возрождение византийского искусства в Италии в связь с новым возрождением его в самой Византии. Во время новых поездок во Флоренцию в 1909 и 1911 гг. он вновь обращается к искусству Кватроченто, сопоставляя его с византийским. Оказавшись в 1917 – 1920 гг. на юге, в Крыму, он числится профессором Таврического университета в Симферополе. Но в 1921 г. возвращается в Петроград, где не находит ни квартиры, ни обстановки, ни книг. Основное место его службы — Эрмитаж, откуда он в 1929 г. уходит тихо на пенсию. Он наблюдает за активной ликвидацией византиноведения в СССР. Еще в 1927 г. печатает статью «Искусство Палестины в Средние века» — в «Византийском временнике», ставшем тогда последним томом. В 1939 г. его прах упокоился на Литературных мостках Волкова кладбища. Годом раньше оборвалась — трагически — жизнь, может быть, самого талантливого из всей плеяды поминаемых сейчас византи­ нистов, связанных с Италией. Я говорю о Владимире Николаевиче Бенешевиче — всемирно признанном историке византийс­ кого права, канонисте, палеографе и тонком текстологе 12 , введшем в оборот такие важнейшие тексты, как так называемый «Тактикон Бенешевича» или, отложившееся в архивных документах, «Сказание о начале Москвы». Он, член – корреспондент РАН (1925), выдвинутый кандидатом в академики, стал чуть ли не самой трагической Бибиков М.В. Двенадцать апостолов российского византиноведения и Италия 77 фигурой в русской науке: вслед за его расстрелом в тюрьме НКВД 27 января 1938 г. последовали аресты и расстрел его двух сыновей, талантливых ученых; был расстрелян его брат — геолог Дмитрий Николаевич, репрессирована жена. За свою жизнь Бенешевич объездил все рукописные хранилища, знал все рукописи юридического содержания, издал основные объемные тексты византийского и славянского права — «Синагогу в 50 титулах», на основе изученного во Флоренции Лауренцианского списка. Член Страсбургской, Баварской, Прусской Академий, ­почетный доктор права Афинского университета был осужден впервые в 1928 – 1933 гг. по так называемому «академическому делу». Роковой стала для Бенешевича публикация в Мюнхене в 1937 г. критического издания юридических сборников Иоанна Схоластика: оно стоило жизни ему и его близким. На этом фоне благополучной выглядит судьба еще одного ученика Васильевского — Александра Александровича Васильева, ставшего не только крупнейшим (после своего учителя) российским византинистом, классиком ориенталистики (в области арабистики, сиро – и тюркологии), но и основоположником американской византинистики, первым послевоенным и единственным пока из русских Президентом Международной ассоциации византинистов13. Автор фундаментальной «Истории Византии» (в 4 – х томах), классических монографий «Арабы и Византия», «Готы в Крыму», «Второй поход Руси на Византию» (по – англ.), он был членом – корреспондентом РАН (1919), ординарным профессором Юрьевского университета (1904), директором РАИ в Константинополе, Председателем РАИМК (1920 – 1925), затем — профессором Мэдисонского университета (с 1925), членом Югославской АН, Президентом Института Кондакова в Праге (1936), сотрудником Dumbarton Oaks (с 1945). В 1903 г. специально едет во Флоренцию, чтобы поработать над списком арабского историка X в. Агапия Манбиджского: «Уже несколько дней, как я нахожусь в Firenze la Bella, успел уже схоронить папу Льва XIII, сыграть и выиграть в винт у местного священника [о. Владимира Левицкого], списать часть арабской рукописи и найти учреждение с прекрас­н ым мюнхенским пивом и кельнером Ромео (о Шекспир, Гуно!)» Васильев много путешествовал (что отражено в его письмах и открытках), причем не только по научным нуждам. Вот его маршруты: 1900 — Мальта, 1902 — Синай, 1906 — Таити, 1910 — через Кордильеры в Чили и Перу, 1926 — Флорида, 1929–1930 — Мексика, 1930 — 78 История Аляска, в 40 – е гг. — в Мексику и на Кубу, в Гватемалу, Гондурас, 1938 — Скандинавия и Балтия (в т.ч. Тарту), 1931 — вновь Италия: Равенна, Венеция, Флоренция. Здесь он вновь оказывается у могилы Васильевского (впервые — в 1903). Читаем: «Вот уже около трех дней как я в очаровательной Флоренции, где после удушающей жары Равенны, можно дышать и двигаться. И какой пиетет, какую благодарность чувствовал я в эти моменты к Васильевскому и Розену, которые сделали мою жизнь!» (Письмо Жебелеву из Флоренции 10.VIII.1931). «И должен Вам сказать откровенно, что я, стоя перед этой дорогой мне плитой, произнес громко: "Я знаю, что мог бы сделать в своей области в сто раз больше, чем сделал; но я могу лишь одно честно утверждать, что я не опоганил, не осквернил твоего времени"». Из письма Жебелеву (о кладбище Allori): «Нашел сразу группу памятников семьи Левицкого, настоятеля русской церкви во Флоренции; погребен сам он, его жена, дети. Самого настоятеля я знавал: в 1903 г., когда я работал в Laurenziana над рукописью Агапия, я ходил иногда к Левицкому играть в винт. В 1913 г. он уже в очень преклонном возрасте служил моей сестре и мне панихиду в полугодовой день кончины нашей матери. Умер он в 1923 г.». «…Не символ ли это, что я этим летом делаю пелеринаж к моему далекому прошлому, к дорогому, светлому и, увы! невозвратному прошлому? Конечно, больше в своей жизни я не увижу ни Мариенбада, ни кладбища Allori у Флоренции». А.А. Васильев, bon vivant, живший полной жизнью, влюблявшийся и влюблявший в себя всех, любитель музыки, не пропускавший оперных премьер и компаний, пиров и дружеских встреч, прожил долгую, счастливую, наполненную музыкой и путешествиями жизнь, в кругу друзей и учеников, был всегда жизнерадостным, жизнелюбивым и молодым даже в свои 85 лет. Он умер в Вашингтоне 30 мая 1953 г. через месяц после очередного путешествия и на следующий день после 500–летия падения Константинополя. Тем неожиданнее читаем у А.И. Солженицына следующее14. В 1952 г. истек срок заключения А.И. Солженицына, и его из Экибастузского лагеря отправляют в ссылку в казахстанский Кок – Терек. По дороге, на станции Джамбул, он знакомится с 73 – летним Владимиром Алек­ сандровичем Васильевым — родным братом А.А. Васильева, быв­ шим видным инженером – гидротехником и гидрографом, еще до Первой мировой войны разработавшим собственные проекты орошения Чуйской долины. Отсидев 15 лет «за вредительство» (3 послед- Бибиков М.В. Двенадцать апостолов российского византиноведения и Италия 79 них — в Верхнеуральском заполярье), он отправлялся в ссылку (хотел в Семиречье, где были внедрены его же системы ирригации), но пришлось осесть в Казахстане, при арыках на должности младшего гидротехника. Он рассказал Солженицыну, что у него есть брат, но «у брата глубоко несчастная судьба: он историк, не понял Октябрьской революции, покинул родину и теперь, бедняга, преподает историю Византии в Колумбийском университете». Так два человека, прошедшие муки всех кругов гулаговского ада, пожалели профессора Васильева. Круг замкнулся: ученик на могиле учителя думает об Италии, о византинистике, о русской церкви во Флоренции, об их значении в его жизни. Архим. Иннокентий (Просвирнин). Памяти епископа Порфирия (Константина Александровича Успенского). 1804 – 1885 // Богословские труды. 1985. Т. 26. С. 315 – 325; Герд Л.А. Еп. Порфирий Успенский: из эпистолярного наследия // Архивы русских византинистов в Санкт–Петербурге. — СПб., 1995. С. 8 – 21. 1 Литаврин Г.Г. В.Г. Васильевский — основатель санкт – петербургского центра византиноведения // Византийский временник. 1994. Т. 55. С. 5 – 21; Заливалова Л.Н. В.Г. Васильевский: Материалы к биографии. — Кострома, 1998; Герд Л.А. В.Г. Васильевский: портрет ученого в свете его неизданной переписки // Рукописное наследие русских византинистов. — СПб., 1999. С. 52 – 67. 2 Бибиков М.В. Hic situs est... // Византийский временник. 1994. Т. 55. С. 22 – 23. Историю флорентийского кладбища и полный свод захоронений россиян см. Талалай М.Г Русский некрополь во Флоренции // Русско–итальянский архив, № VIII / Под ред. Д. Рицци, А. Шишкина. — Салерно, 2011. С. 297–324. 3 Никодим Павлович Кондаков, 1844 –1 925. Личность, научное наследие, архив: к 150–летию со дня рождения. — СПб., 2001; Тункина И.В. Академик Н.П. Кондаков; последние годы жизни // Мир русской византинистики. — СПб., 2004. С. 641 – 765. 4 Куклина И.В. В.К. Ернштедт: обзор научного рукописного наследия // Рукописное наследие… С. 68 – 130; Она же. В.К. Ернштедт: обзор переписки с учеными и современниками // Мир русской византинистики… С. 384 – 435. 5 Анфертьева А.Н. М.Н. Крашенинников: к портрету ученого и человека // Рукопис­ ное наследие… С. 375 – 419; Bibikov M., Lill A. Estonian and Russian intellectuals in Tartu University. Viro ja Venäja–seminari. — Helsinki, 2001. P. 1 – 5. 6 О. Михаил Арранц. А.А. Дмитриевский: из рукописного наследия // Архивы русских византинистов… С. 120 – 133; Лобовикова К.И. А.А. Дмитриевский и великая княгиня Елизавета Федоровна // Мир русской византинистики… С. 241 – 255. 7 Климанов Л.Г. Н.П. Лихачев: византиноведение в рукописном наследии ученого // Архивы русских византинистов… С. 181 – 212. 8 80 История Заливалова Л.Н. Х.М. Лопарев: ученый и его рукописное наследие // Архивы русских византинистов… С. 213 –225. 9 Каухчишвили С.Г. Григорий Филимонович Церетели. Тбилиси, 1969; Фихман И.Ф. Г.Ф. Церетели в петербургских архивах: портрет ученого // Архивы русских византинистов… С. 226–258. 10 11 Анфертьева А.Н. Д.В. Айналов: жизнь, творчество, архив // Там же. С. 259–312. Медведев И.П. В.Н. Бенешевич: судьба ученого, судьба архива // Архивы русских византинистов… С. 339 – 381; Он же. Урок Бенешевича // Византийские очерки. — М., 1996. С. 187 – 205; Он же. Неопубликованные материалы В.Н. Бенешевича по истории византиноведения // Рукописное наследие… С. 574 – 611; Герд Л.А., Щапов Я.Н. Бенешевич Владимир Николаевич // Православная энциклопедия. — М., 2002. Т. IV. С. 619 – 621. 12 Медведев И.П. Honor sepulchri (Размышления А.А. Васильева у могилы В.Г. Васильевского) // Византийский временник. 1994. Т. 55. С. 24–26; Басаргина Е.Ю. А.А. Васильев и РАИК в Константинополе // Российские ученые и инженеры в эмиграции. — М., 1993. С. 127–135; Куклина И.В. А.А. Васильев: «Труды и дни» ученого в свете неизданной переписки // Архивы русских византинистов… С. 313–338; Карпов С.П. Материалы А.А. Васильева в Архиве Dumbarton Oaks // Византийский временник. 1999. Т. 58 (83). С. 117–126; Он же. Васильев Александр Александрович // Православная энциклопедия. — М., 2004. Т. VII. С. 229–230. 13 14 Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. — М., 1990. Ч. 6. С. 408 и сл. Марк Аркадьевич Юсим Юсим М.А. ПОЛИКУЛЬТУРНОСТЬ И НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ (РОССИЯ И ИТАЛИЯ) Вероятно, следует сразу же пояснить, что означает в данном случае слово «поликультурность». В моем понимании она не имеет ничего общего с мультикультурализмом как государственной политикой или феноменом мирного сосуществования разных национальных культур в одном государстве, как и с идеей слияния разных культур в одну. Я говорю о поликультурности как о феномене сосуществования разных культур в ментальности, как принято сейчас говорить, одной личности, о сознательной или невольной причастности одного человека к разным национальным, а следовательно, и историческим культурам, которая (причастность) может рассматриваться и как особый вид обогащения, и как разновидность раздвоения личности1. Иначе говоря, поликультурность — принятие чужой культуры или культур как своей и наряду со своей. Упрощенное и метафорическое определение поликультурности может быть следующим: это способность использовать чужой (другой) язык: как язык этнический, так и язык в переносном или широком смысле, знаковую систему. Сразу можно сказать, что в основе этого феномена лежит объективная гибкость (и способность к диалогу) любой культуры. Соответственно следует выделить два аспекта поликультурности: первый, это диалогичность и многослойность, объективно присущие любой культуре, это ее вынужденное и неизбежное общение с другими культурами – индивидами. Второй (субъективный) — осознанное стремление к такому общению, взаимообогащение культур как культурная и ценностная парадигма. Итак, поликультурность — одно из базовых понятий, анализ которых в разговоре о национальных культурах позволяет пересматривать устойчивые стереотипы или увидеть их в более современном свете2. Проблемы поликультурности применительно к тематике нынешней конференции затрагивают много довольно обширных сюжетов — остановиться на всех затруднительно, но я попытаюсь их перечислить. В общем плане это проблема соотношения национальных культур и общечеловеческой культуры (и соответственно комплекс национальных проблем) и проблема соотношения разных культурных эпох в рамках развития отдельных стран и регионов, другими словами — проблемы горизонтального и вертикального (во времени) распростра- 82 История нения и развития культур. Обращаясь к нашей конкретике можно говорить о Европе, европеизме и европейской культуре, о России и Западе, о России и Италии, о национально – культурном становлении каждой из них, о феномене российской интеллигенции, о Ренессансе как исторически первой, на мой взгляд, эпохе, более или менее сознательно обратившейся к синтезу исторически разных культур, если не осознавшей, то почувствовавшей их разность. (Античной и средневековой, из которых выросла современная). Является ли такой феномен поликультурности чем – то особенным, характерным только для определенных исторических обстоятельств, например, для империй, где разные народы вынужденно общались, или для Советского Союза, где жители национальных республик так или иначе осваивали русский язык и культуру, или для ситуаций, где национально – культурное влияние опосредуется экономическими и прочими связями (Италия и Далмация на закате Средних веков, Россия и Франция в конце XVIII в.)? Я думаю, что поликультурность есть не особый случай взаимодействия культур, а отражение сути самой культуры вообще. Коротко уточню, что я говорю о культуре в широком смысле, как идейном, духовном и технологическом багаже человечества. Этот багаж исторически всегда был привязан к отдельным общностям, к этническим общностям, поэтому слово культура здесь почти равнозначно понятию «национальная культура». Более того, хотя между отдельными расами и народами, как и между отдельными людьми, есть генетическая разница, основу национальной идентичности, на мой, и очевидно, не только мой взгляд, составляет культура, то есть выше­ упомянутый ценностный багаж, накапливаемый в ходе конкретной истории. (Если представление о родстве по крови и различиях народов по крови сильно укоренено, это не мешает этому же представлению быть не чем иным, как культурным стереотипом, пусть и не лишенным каких – то оснований). Общечеловеческая культура есть сумма отдельных культур, так же как и человечество есть сумма отдельных народов. Разумеется, есть природные основания для общности и сходства отдельных культур, однако исторически общечеловеческая идея родилась лишь на определенном этапе развития, и если смотреть на всемирную историю с той точки, на которой мы находимся, то очень большой вклад в ее формирование внесла Европа. Многим эта идея обязана христианству, которое, правда, является синтезом античных и восточных традиций; многим Юсим М.А. Поликультурность и национальная идентичность 83 Риму и Ренессансу, утверждавшим принцип универсализма, и родившимся затем концепциям науки и прогресса. Этнические (или цивилизационные) культуры, которые базируются прежде всего на языке как средстве общения и хранения знаний (плюс комплекс невербальных традиций), вступают в истории в разнообразные виды взаимодействий, и прежде всего это взаимообогащение. Все или почти все ценное, полезное и приятное, что есть в других культурах, усваивается людьми в силу их склонности к подражанию, но есть и конфликтные взаимоотношения культур, когда культура (или конфессия, или законы, например) навязываются завоевателями побежденным, или когда более развитая культура вытесняет менее развитую, и наоборот. В любом случае культура, будучи совокупностью традиций и текстов, может существовать и развиваться только как диалог этих традиций и текстов, собеседниками в котором выступают их носители, человеческие коллективы, народы. Не может существовать человеческой культуры вообще, как нет человека вообще, а есть человеческие индивиды. Но есть человеческая культура, которая существует в разных национальных формах Но как быть тогда с процессами объединения, глобализации, как быть, наконец, с научными истинами, которые не имеют национальности, — дважды два всегда и везде четыре? Я полагаю, что эти процессы и сама наука, которая является, по сути дела европейским феноменом или европейской парадигмой Нового времени, — не что иное, как результат поликультурного взаимодействия. Результат, который строится на понимании сходства и равенства людей и народов, и соответственно ставит перед собой единство человечества как цель, но при этом видит в равноправии и взаимодействии культур и народов условие достижения этого единства. После этого длинного предисловия, которое занимает почти половину моего выступления, я остановлюсь на роли и месте России и Италии в рамках упомянутого процесса движения человечества к созданию общей культуры путем взаимодействия отдельных национальных культур. Рим дал образец восприятия другой культуры как эталона — я имею в виду отношение римлян к культуре Древней Греции, отсюда родилось общее историческое представление об Античности. Христианство с его настойчивой проповедью общечеловечности стало государственной религией в Римской империи и доминировало на протяжении средневековой истории Европы. В Италии — наследнице империи и центре католического мира, зародился Ренессанс, который ощутил античную культуру как эталон, но в итоге создал свою культуру, заложившую 84 История основы мировоззрения, или, если угодно, ментальности Нового времени. (Оговорюсь снова о влиянии Востока: может быть, свою роль сыграли и подземные толчки, ощущавшиеся на протяжении Средних веков и приходившие в Европу с Востока — начиная с переселения народов и до Чингисхана и османов). Особенностью этой ментальности стало понимание важности разности и вместе с тем единства человеческих культур, важности их диалога во времени — в вертикальной проекции, и в пространстве — в горизонтальной, в диалоге национальных культур и отдельных цивилизаций. Ренессансные принципы в ходе распространения этого движения на другие страны Европы, имевшие античные корни и даже восходившие к ним опосредованно, стали основой т. наз. европейского образования, европейских взглядов, в том числе и такого интернационального института, как наука. Италия, таким образом, с ее гуманистами, их кружками и академиями, играла ключевую роль в этом процессе. Что касается России, то русское государство оказалось, простите за банальность, на границе западного и восточного миров. Россия не была непосредственной преемницей античной культуры, но стала причастна к ней опосредованно, через восточное христианство, православие, через византийскую традицию. Российскую историю сопровождает тяга к западной в широком смысле культуре, выражавшаяся и в соперничестве и в притязаниях на равенство, а то и старшинство. На Руси существовали многие институты, напоминающие западные, или восточноевропейские (городские республики с вече, иерархия в землевладении, не буду говорить о феодализме, но сходные феномены были). В силу исторических обстоятельств здесь сложился такой политический организм, который усваивал западные наработки рывками, как бы подстрекаемый сильными правителями после долгих периодов стагнации. Тем не менее, начиная с Ивана Грозного и особенно при Петре определилась та тенденция, которую теперь называют «модернизацией» — тенденция динамического развития, связанного, с некоторыми оговорками, на европейских ценностях эпохи гуманизма (свобода личности и индивидуальных проявлений, свобода мнений, экономическая свобода). При выработке национальной идентичности — процесс, который шел в разных странах Европы на протяжении столетий, примерно с XIII по ХIX вв., Италия и Россия подвергались разным культурным влияниям, и в основе каждой из их национальных культур, которые в определенный период выглядели достаточно монолитными, лежал многове- Юсим М.А. Поликультурность и национальная идентичность 85 ковой исторический синтез. В России это синтез восточной и западной цивилизации, происходивший параллельно с процессом «собирания земель», объединения независимых в XII – XVI вв. княжеств, имеющих общие корни (Киевская Русь) и общую религию — православие. В Италии это сходное в смысле централизации объединение множества независимых государств, также опирающихся на общие историко – политические и вероисповедные традиции (Римская империя, католицизм), но достигших куда более высокой степени обособления. (Ср. Германию, средоточие новой империи, где в конечном счете образовалось два государства — Германская и Австрийская империи). Смысл этих рассуждений в том, чтобы показать, что всякая культура многослойна, и всякая национальная идентичность, представляющаяся монолитной и исключительной, всегда является плодом взаимодействия нескольких культур. Представление о единстве и исключительности нации — это не что иное, как идеологический стереотип Нового времени, сменивший средневековый стереотип единства и исключительности вер. На основе ренессансных идей позднее (особенно в эпоху Просвещения) сложился другой новоевропейский стереотип о единстве человечества и его культуры, сперва утверждавший миссионерскую роль Европы, а затем преобразовавшийся в политически корректный тезис о равной значимости всех национальных культур. В России, где «модернизация» по западному образцу культивировалась в ХVIII в. особенно активно, сложилось особое сословие, интеллигенция, усвоившее принципы поликультурности и научно – культурного интернационализма, и сознательно стремившееся ввести в свой образовательный багаж достижения других культур. Знание западных языков, литературы, искусства было для русских образованных людей XIX, да и XX вв. обязательным, во многих семьях увлечение западной культурой и историей переходило из поколения в поколение, и из таких семей часто выходили писатели и ученые, совмещавшие в себе глубокое знание разных культур. Впоследствии, оказываясь в эмиграции, они легче находили себе место благодаря этому опыту. Примеры среди историков — В. Забугин, Н. Оттокар, П. Бицилли, — если называть только историков Италии Средних веков и эпохи Возрождения. Менее известный пример — семья священников ­А мфитеатровых, одним из известных ее выходцев был поэт Семен Егорович Раич (1792 – 1855), переводчик Вергилия, Тассо и Ариосто (Раич — первоначально литературный псевдоним). Его внучатый племянник, Александр Амфитеатров, был писателем, журналистом, даже оперным певцом и, 86 История наряду с прочим, автором перевода Макиавеллиевой «Мандрагоры» и многотомного романа из эпохи Нерона. После революции он перебрался в Лигурию. Любопытно, что один из его сыновей стал известным автором музыки для итальянских и голливудских фильмов, а другой — выдающимся виолончелистом, в честь которого в Италии (в Леванто) проводится музыкальный фестиваль. Скромный вывод, который я хотел бы сделать в заключение, состоит в том, что открытость другим культурным влияниям более плодотворна для национальных культур, чем замкнутость (хотя сегодня существует опасность глобального нивелирования культуры и утраты некоторых базовых ценностей национальных культур). Поликультурность — это норма культуры, наряду с уважением к правилам и эталонам, и наряду с созданием новых образцов. За последние 10 лет тема «поликультурализма» дебатируется в разных аспектах, часто в связи с проблемами образования (см. Вершловский С. Поликультурализм как противопоставление двум тенденциям в мировой культуре: нацио­нализму и глобализму; поликультурное образование в решении вопросов межкультур­ ного общения // Новые знания. Проблемы образования. 2002, № 1. С. 8 – 12; Сажин Д.В. Поликультурализм: теория и образовательная практика. — СПб., 2001). Поликультурализм как новую модель межнациональных отношений продвигают некоторые теоретики неомарксизма и антиглобализма, в то время как националисты его отвергают. Я в данном случае выступаю скорее как историк и исследователь феномена, хотя и исхожу из собственного понимания природы культуры как общего наследия человечества. 2 Этот текст основан на тех соображениях, которые я планировал высказать на предыдущей конференции, посвященной проблемам национальной идентичности и, в частности, роли языка в ее формировании. Кроме того, сходные мысли я развивал на конференции «Прошлое, настоящее и будущее итальянистики в странах Балтии и России», организованной Историко – филологическим факультетом Латвийского университета совместно с Институтом всеобщей истории РАН (Рига, 24 – 28 ноября 2010 г.), отправляясь от идеи поликультурности. Материалы этой конференции находятся в печати. 1 Анатолий Александрович Чернобаев Чернобаев А.А. РОССИЙСКО – ИТАЛЬЯНСКОЕ КУЛЬТУРНОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО НА СТРАНИЦАХ ЖУРНАЛА «ИСТОРИЧЕСКИЙ АРХИВ» Культурные связи России и Италии уходят в глубь веков. На протяжении нескольких столетий русские и итальянцы тесно сотрудничали в различных областях науки, архитектуры, живописи и т.д. Это обогащало народы обеих стран, способствовало их взаимопониманию. Журнал «Исторический архив», главным редактором которого я являюсь, с первого номера, вышедшего в 1992 г., не ограничивается рамками только истории России (СССР). В обращении редакции «К читателю!», открывающем этот номер, подчеркивалось, что в журнале «будут публиковаться и наиболее интересные источники по истории и культуре других стран из российских и зарубежных архивов». Эту задачу мы выполняем вот уже 20 лет. Материалы по проблемам международных отношений, внешней политике, культуре регулярно появляются на страницах журнала. Так, например, в «Историческом архиве» дважды публиковались документы о взаимоотношениях России с Ватиканом: в № 4 за 2000 год, в рубрику «К 2000 – летию христианства», была включена секретная переписка сотрудников Русской миссии при Ватикане за март — октябрь 1917 г. (публикатор М.И. Одинцов), а в 1–й номер за 2005 год, в рубрику «Государство и церковь», — переписка наркома иностранных дел РСФСР (СССР) Г.В. Чичерина с партийными, советскими, дипломатическими и другими ведомствами о необходимости урегулирования отношений с Ватиканом за 1920 — 1928 гг. (публикаторы М.И. Одинцов и А.А. Чернобаев). В 1–ю подборку вошли документы, хранящиеся в Архиве внешней политики Российской империи (АВПРИ), во 2–ю — из Государственного архива РФ (ГА РФ), Архива внешней политики РФ (АВПРФ) и Российского государственного архива социально–политической истории (РГАСПИ). В № 5 журнала за 2000 г. в рубрику «Русское зарубежье» включена публикация документов из ГА РФ о судьбе около 10 тысяч бывших российских военнопленных периода Первой мировой войны, оказавшихся в 1919 г. на одном из Сардинских островов — острове Азинара (публикатор А.Л. Райхцаум). В Италию они были перевезены с территории Австрии и Албании после капитуляции Австро – Венгрии, которая обязалась возвратить на родину всех пленных. Публикуемые документы раскрывают некоторые подробности жизни русских солдат на острове 88 История Азинара, участия в их судьбе военных властей и революционно настроенных итальянских социалистов. По советско – итальянскому соглашению, заключенному в апреле 1920 г., бывшие российские военнопленные, за небольшим исключением, возвратились на родину. Несомненный интерес представляет публикация в № 4 журнала за 2003 г. в рубрике «Век девятнадцатый» писем профессора истории архитектуры Н.В. Султанова председателю императорского Общества любителей древней письменности графу С.Д. Шереметеву с впечатлениями о поездках в конце XIX в. в Италию и Францию (публикатор Л.И. Шохин). Эти документы хранятся в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА). Приведу лишь отдельные строки из них. Оказавшись в «чудном городе» Флоренции, Султанов писал: «Искусства столько, что можно с ума сойти». Переехав в Рим и «начерно» осмотрев его, автор почувствовал «себя совершенно подавленным Колизеем и Св. Петром. Таких исполинов я не ожидал». Высылая Шереметеву один из снимков «с удивительной Богородицы» итальянского живописца ХVII века Карло Дольчи, Султанов замечал: «Это изображение — лучшее доказательство, до чего раннее итальянское искусство близко с нашим, благодаря общему византийскому источнику». Кроме, так сказать, обычных номеров, мы издали несколько специальных страноведческих номеров, полностью посвященных впервые вводимым в научный оборот документальным материалам по истории России и Великобритании, Франции (дважды), Германии (дважды), Китая, Украины, Беларуси, Казахстана. В 2001 г., в Год Италии в России и России в Италии, мы подготовили номер «Исторического архива» «Россия и Италия». В нем нашли отражение вопросы политики, экономики, истории Церкви, относящиеся к разным векам. Среди источников по истории XX века, включенных в номер, — материалы из Российского государственного архива научно – техни­ ческой документации (РГАНТД) о полете итальянского астронавта Роберто Виттори в апреле — мае 2002 г. на космическом корабле «Союз ТМ – 34» (публикаторы Г.А. Медведева, И.Л. Макаревич); документы из Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ) о советско – итальянских отношениях в конце 1960 – х — начале 1970 – х гг. (публикатор Фабио Беттанин); подборки документов из РГАСПИ о дипломатических последствиях обеда Бенито Муссолини в 1924 г. у советского полпреда К.К. Юренева (публикатор И.А. Анфертьев) и о выступлении Антонио Грамши в 1922 г. на XII Всероссийской конференции РКП(б) (публикаторы Катерина Балистрери и Алессан- Чернобаев А.А. Российско–итальянское культурное сотрудничество 89 дро Карлуччи); доклад референта советского торгпредства в Италии В.В. Эттема 1926 г. из Российского государственного архива экономики (РГАЭ) (публикатор В.С. Пушкарев); документы из Секретного архива Ватикана о положении католиков в СССР в 1920 – е–1930 – е гг. (публикатор Е.С. Токарева); хранящиеся РГАЭ воспоминания бывшего гардемарина на линкоре «Слава» В.Н. Янковича об участии русских моряков в спасательных работах после катастрофического землетрясения в городе Мессина в 1908 г. (публикатор Ю.В. Бельчич). Все эти материалы включены в наши традиционные рубрики «Архив вождей», «Внешняя политика», «Экономика и финансы» и др. Учитывая проблематику конференции, хочу обратить ваше внимание на подборки документов в данном номере «Исторического архива», свидетельствующие о сотрудничестве наших народов в области культуры, о том большом влиянии, которое оказали итальянские архитекторы, скульпторы, живописцы, деятели театра на российскую культуру, и вместе с тем — на благотворное взаимопроникновение культур России и Италии. Так, в письмах 1878 г. русского историка Павла Гавриловича Виноградова к родным из Италии, хранящихся в Архиве МГУ (публикацию подготовил А.В. Антощенко), говорится об огромном впечатлении, которое произвела на него Италия, ее богатейшая культура. Другой русский ученый, известный экономист и публицист, Александр Иванович Чупров, многократно посещавший Италию в начале XX века, считал крайне важным общение с зарубежными коллегами, а также непосредственное наблюдение живых картин европейской жизни в разных их проявлениях. В центре внимания Чупрова был поиск путей наиболее оптимального решения аграрно – крестьянского вопроса в России. В этой связи он был первым, кто познакомил русских читателей с уникальным опытом итальянских ученых по созданию так называемых «странствующих кафедр земледелия». Их главной целью было сделать понятными для крестьян достижения сельскохозяйственной науки. Публикуемые в журнале фрагменты «итальянских писем» Чупрова, хранящихся в Архиве РАН (их подготовила Н.Б. Хайлова), дают представление о нем не только как об ученом – экономисте, но и знатоке итальянской истории, тонком ценителе ее культурного наследия. В заголовок публикации автор вынесла слова Чупрова, характеризующие его отношение к Италии: «Я очень люблю эту страну и особенно Рим». А вот строки из его письма от 16/29 апреля 1900 г. из Неаполя: «Мы до сих пор сидим в этом прекрасном городе, любуясь его природной обстановкой, наслаждаясь его мягким весенним воздухом и изучая 90 История его достопримечательности. Я познакомился с университетом, с некоторыми профессорами и осмотрел некоторые интересовавшие меня кредитные учреждения. Университет — самый крупный в Италии, а, пожалуй, и в целой Европе: в нем более 5000 студентов, так же, как у нас, преимущественно юристов и медиков». Уникальные исторические источники представлены в рубрике «Из глубины веков». Во–первых, это хранящаяся в Архиве Санкт–Петербургского института истории РАН и в Государственном архиве города Модены финансовая документация Северной Италии конца XIII — начала XIV веков. Целью данной публикации является не только введение в научный оборот нотариальных актов, стоявших у истоков банка графов Сакрати, но и рассмотрение их правовой основы (публикатор Н.Б. Срединская). Во – вторых, в рубрику включена глава, посвященная Италии, из хранящейся в РГАДА «Космографии» XVI века Герарда Меркатора. В своей работе Меркатор использовал сведения об Италии из сочинений многих античных и средневековых ученых (публикаторы С.Р. Долгова и Е.В. Иванова). В третью подборку также включены документы из РГАДА — о деятельности в Риме и последующей нелегкой судьбе Ю.И. Кологривова, посланного в Италию Петром I для приобретения книг, картин, скульптур и других произведений искусства для царских коллекций. В 1719 г., возвращаясь на корабле в Россию, он попал в плен к пиратам, был продан в рабство и смог вернуться на родину лишь в 1729 г. (публикатор Т.А. Лаптева). Портрет Ю.И. Кологривова, выполненный неизвестным художником в 1730 – е гг., вынесен на первую сторону обложки данного номера «Исторического архива». Кроме документальных источников в журнал включены две «Фотолетописи». Одна из них — из собрания Российского государственного архива кинофотодокументов (РГАКФД) (публикатор А.В. Коробова). Этот архив обладает большим массивом материалов конца XIX – начала XХI века, связанных с сотрудничеством наших стран (более 1000 наименований). Первые из них посвящены гастролям итальянских артистов в России, последние — приезду в Москву итальянской кинозвезды Дж. Лоллобриджиды. В настоящую подборку включены фотографии о наиболее ярких страницах культурного сотрудничества России и Италии во второй половине XX в. В публикацию по материалам личного архива известных московских коллекционеров Шульгиных вошли цветные почтовые открытки с репродукциями картин из музеев мира и частных собраний, содер- Чернобаев А.А. Российско–итальянское культурное сотрудничество 91 жащие ценную наглядную информацию о культурных связях России и Италии (публикаторы П.М. Шульгин и Д.П. Шульгина). При этом мы исходили из того, что зачастую художественные полотна даже известных мастеров репродуцировались лишь один раз, и в таком случае открытка является редким, а порой и уникальным документом. Издание тематического номера журнала «Россия и Италия» стало возможным благодаря активному участию в его подготовке многих российских и итальянских историков и архивистов. Выражаю признательность всем нашим авторам, а также Андреа Милано — за приглашение на данную конференцию, Е.С. Токаревой и М.Г. Талалаю, А.Ф. Бондаренко и Г.И. Науменко за проделанную ими большую организационную и редакторскую работу. В заключение отмечу, что редакция журнала и в последующих номерах «Исторического архива» продолжила публиковать документальные материалы по истории российско–итальянских отношений. Так, в № 1 за 2012 г. были включены окончание публикации документов из Секретного архива Ватикана о положении католиков в СССР в 1920 – е–1930 – е гг. (Е.С. Токарева), а также три новых подборки материалов: о правовом положении русской эмиграции в Италии в 1921–1926 гг. из ГА РФ (З.С. Бочарова и Л.И. Петрушева; окончание этой публикации — в № 3 за 2012 г.); документы о помощи Вальденской Церкви русским эмигрантам во второй половине XX в., выявленные в Историческом архиве ее администрации и в частном архиве в Турине представителем Института всеобщей истории РАН в Италии М.Г. Талалаем (в виде Приложения в данную подборку включен список жителей так называемой Голландской виллы — приюта, где проживали беженцы из России, составленный автором публикации на основании списков его жителей разных лет по данным Исторического архива администрации Вальденской Церкви, ЗАГСов /Anagrafe/ городов Торре–Пелличе и Лузерна–Сан–Джованни и надписей на надгробиях на кладбищах в Лузерна–Сан–Джованни); письма ученого корреспондента РАН в Риме Е.Ф. Шмурло к его коллеге и другу профессору М.А. Дьяконову за 1893 – 1917 гг. (В.Г. Бухерт). Наконец, в 2013 г. в № 2 журнала в рубрике «Великая Отечественная» опубликован небольшой по объему трофейный документ из фондов Российского государственного военного архива (РГВА) о пребывании итальянских оккупационных войск на территории СССР в 1942 г. (И.И. Баринов). Уверен, что дальнейшая публикация материалов из архивов России и Италии, широкое использование их в научных и просветительских целях будет способствовать взаимопониманию народов наших стран. Россиус А.А. Титул Петра I в речи Джанвинченцо Гравины Андрей Александрович Россиус Россиус А.А. ТИТУЛ ПЕТРА I В РЕЧИ ДЖАНВИНЧЕНЦО ГРАВИНЫ «В ЗАЩИТУ РИМСКИХ ЗАКОНОВ» (PRO ROMANIS LEGIBUS) Примечательное сочинение знаменитого итальянского ­п равоведа, философа и эрудита Джанвинченцо Гравины (1664 – 1718), его речь «В защиту римских законов» была написана, по – видимому, около 1698 г., в преддверии ожидавшегося посещения Рима Великим посольством Петра I, которое сорвалось в последний момент по причине получения известий о бунте стрельцов. Связывая с именем Петра великие надежды на повсеместное утверждение европейской культуры и словес­ ности и на искоренение варварства, воплощением которого он изображает Османскую империю, Гравина призывает своего адресата устроить государственную жизнь на основании римского права, которое одно может служить залогом утверждения добродетели1. Полное название речи в современном научном издании трудов Гравины звучит так: Pro Romanis legibus. Ad magnum Moschorum Impe­ ratorem («В защиту римских законов. К великому Императору Московскому»)2. Точно так же сформулирован заголовок речи и в обоих прижизненных изданиях речей Гравины: J. Vincentii Gravinae jurisconsulti pro Romanis Legibus ad Magnum Moschorum Imperatorem. Oratio VII3. Однако сохранилась и автографическая рукопись интересующей нас речи, в которой этот заголовок выглядит по – другому: Oratio / pro Romanis Legibus / ad Magnum Moschorum Regem, «Речь в защиту римских законов, к великому Царю Московскому»4. Научный аппарат и комментарии считающегося стандартным упомянутого выше издания сочинений Гравины в редакции Амедео Квондама, к сожалению, не дает ответа на неизбежное недоумение, возникающие в связи с такой разноголосицей источников, которая ставит нас перед лицом нетривиальной проблемы: как известно, русские цари решились именовать себя императорами лишь по завершении Северной войны 1700 – 1721 гг. и подписании в 1721 г. Ништадтского мирного договора, и даже после этих победоносных событий другие державы, за исключением Пруссии и Голландии, не спешили признать легитимность нового титула русских правителей (Швеция в 1723 г., Турция в 1739 г., Великобритания и Австрия в 1742 г. и т.д.). Квондам утверждает, что текст речей в его издании воспроизводит «непосредственно оригинал», разумея под таковым неаполитанское 93 издание 1712 г.5. Почему именно текст первого неаполитанского издания наделяется статусом оригинала, нигде не обсуждается. В то же время неверно было бы сказать, что на рукопись Квондам совсем не обращает внимания: он приводит небольшой список тех мест в тексте, которые ему удалось исправить на основе рукописных вариантов. Однако вопрос о рукописном заголовке речи он не поднимает вовсе. Рассмотрим немного подробнее эту рукопись. Как уже было отмечено, мы имеем дело с автографом, причем с рабочим экземпляром текста: на всех использованных для этого сочинения 32 листах рукописи Гравина делит страницу на два столбца и пишет основной текст только в правом, левый оставляя для дополнений и примечаний. Поправок довольно много, как много и дополнений, сделанных в левом столбце. Почерк, которым написана речь, — очень беглый курсив с обилием аббревиатур, который местами не так просто прочесть. Тем не менее нет никаких оснований говорить вместе с Квондамом о «непреодолимых труднос­ тях» расшифровки почерка Гравины:6 при минимальном усердии легко решаются даже наиболее трудные его загадки. Между тем дополнения Гравины, помещенные в левом столбце и проигнорированные Квондамом, проливают свет на намерения автора, не отразившиеся ни в прижизненном, ни в посмертных изданиях данного произведения. Чаще всего слева помещаются фразы, кратко выражающие основную мысль текущего раздела речи: так, в самом начале слева выведено: breves (?) sunt virtutes, nisi firmantur, et propagantur legibus7 («недолог срок жизни добродетелей, если они не подкреплены законами и не насаждаются ими»). Естественным кажется предположение о том, что в правом столбце Гравина написал текст речи, как он мыслил ее произнести перед российским Государем, если бы задуманная встреча состоялась, а впоследствии слева сделал дополнения, способствующие ее удобочитаемости, и планировал издать ее с краткими резюме главных тезисов на полях. Вернемся к рукописному заголовку речи. По – видимому, он написан не рукой самого Гравины, но рукой некоего распорядителя оставшихся после его смерти документов. В пользу такого вывода свидетельствуют аналогичные по почерку и дизайну заголовки, сохранившиеся и в других рукописных сочинениях Гравины, например, в рукописи ms XIII B 44, f. 18 r: Sbozzo di Supplica al Papa a pro dell’Università de gli Studi, contra gli Avvocati Consistoriali («Набросок прошения к Папе по поводу Университета, против адвокатов Консистории»). В данном случае мы, в отличие от речи «В защиту римских законов», имеем дело с итальянским заголовком итальянского сочинения, однако и в том первом случае 94 История лицо, написавшее заголовок, пользуется латынью для непосредственно составляющих заголовок слов, а потом делает италь­янскую приписку: Oratio pro Romanis Legibus ad Magnum Moschorum Regem. Stampata nel L. II pag. 73 a 85. Эта приписка («напечатано во II томе на стр. 73 – 85») может служить ключом к объяснению многих странностей, связанных с заголовком речи «В защиту римских законов» и с историей ее публикации. Именно на страницах 73 – 85 мы находим эту речь во втором томе замечательного издания трудов Гравины, подготовленного Готфридом Масковом и опубликованного практически одновременно в 1739 г. в Лейпциге8 и в Венеции9, причем венецианское издание в дальнейшем дополнялось и еще дважды переиздавалось в Венеции же (1750) и в Неаполе10. Неудивительно, что и заголовок речи в этих изданиях имеет вид: Oratio pro Romanis Legibus ad Magnum Moschorum Regem11. К этому заголовку Масков (издание которого, в отличие от прижизненных изданий речей Гравины, особенно первого, отличается серьезной текстологической работой и довольно обширным научным аппаратом) делает следующее примечание: «Об этой речи мне не довелось прочитать никаких надежных сведений. Посему пусть никто не поставит мне в упрек, если мои предположения в чем – то разошлись с истиной. Итак, я полагаю, что подготовил эту речь автор в 1698 г., когда Петр I, самодержец Московский, уже находился в Вене и готовился к путешествию в Италию; от этих намерений, однако, его отвлекло восстание подданных. Поэтому, хотя на третьей отсюда странице12 и упоминается о том, что Петр достиг уже границ Италии, речь об этом заходит, как мы полагаем, исключительно под влиянием надежды на продолжение его путешествия. Затем, после того как автор не давал этой речи хода в течение в общей сложности девяти лет, в конце концов случилось так, что он довел работу над ней до конца, и она была опубликована в 1707 г. Именно этот год указан в подписи к речи13. Задача автора — убедить Петра принять в пользование, во – первых, римские законы, а во – вторых, римско – католическую религию. Однако и о том, и о другом предмете он рассуждает весьма сжато. Значительная же часть речи отдана похвалам в адрес Петра и порицанию турок, особенно пространному.»14. Чем же вызваны различия в написании заголовка речи и связаны ли они как – либо с политическими и дипломатическими соображениями? Гравина на протяжении речи трижды обращается к Петру, именуя его Moschorum Imperator, так что, казалось бы, ничто не мешает поставить те же самые слова и в заголовке. Надо полагать, что поначалу Гравина именно так и поступил, не вкладывая в слово Imperator современного Россиус А.А. Титул Петра I в речи Джанвинченцо Гравины 95 политического значения, но обращаясь к Петру как к любому из знаменитых полководцев греческой и римской древности, благо главный предмет его рассуждений — польза, которую несет с собой римское право. Неслучайно он называет его также и Цезарем. Однако заголовок, если смотреть на него отдельно от текста речи, производит на читателя совсем иное впечатление, нежели обращения по ходу рассуждения, и скорее всего этот деликатный и спорный политический момент учел посмертный издатель трудов Гравины. О личности этого издателя мы узнаем из «Журнала итальянских ученых» за 1721 – 1722 гг., в котором дается высокая посмертная оценка личности и трудам Гравины и рассказывается о начатом новом издании его итальянских и латинских сочинений: «Вполне новым будет издание всех латинских трудов знаменитого правоведа, не только уже опубликованных, но и множества до сих пор не издававшихся. В подготовке его участвует г – н Пьетро Метастазио, ставший наследником не только имущества Гравины, но и доблестей его. Сюда входят три книги «Происхождения права», книга о «Римской империи», уже печатавшиеся, «Установления права граж­ данского и канонического», не публиковавшиеся, некие речи, малые произведения, латинские трагедии и многочисленные письма, также все по – латыни, частью им самим написанные, а частью людьми прославленными к нему; почти все эти вещи прежде не изданные.»15. Таким образом, заголовки в рукописях Гравины, в том числе заголовок речи «В защиту римских законов», с немалой вероятностью написаны рукой Пьетро Метастазио, знаменитого поэта, приемного сына и наследника Гравины. Эти заголовки слишком кратки, чтобы позволить нам делать уверенные выводы на основе их сравнения с сохранившимися рукописями самого Метастазио, однако беглая сверка по меньшей мере не противоречит такому предположению. См. ниже, прим. 14. Gianvincenzo Gravina. Scritti critici e teorici. A cura di Amedeo Quondam / Scrittori d’Italia N.255 / Roma–Bari: Gius. Laterza & figli, 1973, p. 435. 3 Jani Vincentii Gravinae J. C. et Antecessoris Romani Orationes. Neapoli apud de Bonis typographum archiepiscopalem superorum permissu 1712, p. 223 – 272; J.V. Gravinae jurisconsulti et antecessoris romani Orationes et Opuscula, quorum series conspicitur post praefationem. Trajecti ad Rhenum, apud Gulielmum vaude Water. Acad. Typogr. MDCCXIII. 4 Bilioteca Nazionale di Napoli, ms. XIII B 43, f. 19r. 5 Gianvincenzo Gravina… 1973, p. 659–660. 6 Id., p. 661. 1 2 96 История Bilioteca Nazionale di Napoli, ms. XIII B 43, f. 20 r. Jani Vincentii Gravinae J. Cti Opera seu Originum iuris civilis libri tres, quibus accedunt De Romano Imperio liber singularis eiusque Orationes et Opuscula Latina, recensuit et adnotationibus auxit Gottfridus Mascovius, reg. Magn. Britan. consil. aul. et in Academia Goettingensi juris professor. Lipsiae, apud Joh. Frid. Geldtschii B. filium. Anno MDCCXXXVII. 9 Jani Vincentii Gravinae J.C. Opera seu Originum iuris civilis libri tres, quibus accedunt De Romano Imperio liber singularis eiusque Orationes et Opuscula latina, recensuit et adnotationibus auxit Gottfridus Mascovius, reg. Magn. Britan. consil. aul. et in Academia Goettingensi juris professor. Venetiis, apud Franciscum Pitteri MDCCXXXVII. 10 Jani Vincentii Gravinae jurisconsulti opera, seu Originum Juris Civilis libri tres, quibus accedunt De Romano Imperio Liber singularis, Orationes, et Opuscula Latina.... Recensuit, et Adnotationibus auxit Gottfridus Mascovius... Editio novissima ad Veneti exemplaris Pitteriani formam exacta, at vero mendis quam plurimis, vel sententiam perturbantibus, quibus Exemplar illud scatebat sedula opera expugnata. Tomus secundus. Neapoli MDCCLVI. Publica auctoritate excudebat Josephus Raymundus, sumptibus Antonii Cervone. 11 Любопытно, что Квондам (Gianvincenzo Gravina… 1973, p. 615) без тени сомнения утверждает, что для малых произведений и речей Гравины Масков следует прижизненному изданию 1713 г.! 12 P. 74, в правом столбце. 13 Это еще одно отличие изданий нашей речи в собрании Маскова от прижизненных: если Масков печатает после заключающих речь слов Quod nostris et Ecclesiae universae praecibus annuat Deus («Да будет Господь благосклонен к мольбам об этом нашим и вселенской Церкви») фразу Kalendis Majis MDCVII («в майские календы 1707 г.»), которая, по–видимому, имелась и рукописи, но была утрачена при обрезании истрепавшегося нижнего поля, то в прижизненных изданиях, воспроизведенных Квондамом, мы читаем: Scripsi sex ab hinc annos circiter («Писано мною примерно шесть лет назад»). Гипотезу о наличии двух своеобразных «традиций» текста нашей речи в истории ее печатных изданий подтверждают и многочисленные расхождения в орфографии и выборе вариантов, которые у Маскова всегда совпадают с рукописью и отличаются от текста прижизненных изданий и издания Квондама. Полный список разночтений в настоящей краткой заметке был бы неуместен. 14 De oratione hac nihil certum relatum legi. Quare sine fraude mihi esto, si qua a vero aberrarit conjectura mea. Paraverat igitur, credo, hanc orationem Auctor anno 1698, cum Petrus I. Moschorum αὐτοκράτωρ jam Viennae ageret, & iter in Italiam moliretur, a quo tamen rebellione suorum revocatus est. Proinde etsi tertia abhinc pagina Petrus extremam jam Italiam pervagatus dicatur, tamen id sola spe suscipiendae profectionis dictum putamus. Cum dein orationem per annos omnino novem pressisset tandem impetrari a se passus est, ut ea Anno 1707 ederetur. Hunc enim annum parefert subscriptio. Agit autem id Auctor, ut Petro suscipiendum primum usum legum Romanarum, tum religionis Romano–Catholicae persuaderet. De utroque tamen argumento parce agit. Nam magna pars orationis ipsius Petri laudibus absolvitur, tum quoque vituperio, in quod dilabitur, Turcarum (p. 73 infra). 15 Giornale de’ letterati d’Italia. Tomo trentesimo quarto Anni MDCCXXI. MDCCXXII. Sotto la protezione del serenissimo Gio. Gastone, principe di Toscana. In Venezia, MDCCXXII, appresso Gio. Gabbriello Hertz, p. 438–439. 7 8 II. ЛИТЕРАТУРА И ФИЛОСОФИЯ Стефано Гардзонио Гардзонио Стефано. ОБРАЗ РОССИИ В ИТАЛЬЯНСКОЙ АНТИНАПОЛЕОНОВСКОЙ ПОЭЗИИ: «RUSSIADE» ДЖИРОЛАМО ОРТИ Среди итальянских интеллектуалов, которые отказались от бонапартизма и заняли антинаполеоновские позиции, многие отмечали не только политическую, но и культурную роль александровской России. Отсюда интерес к русской литературе и желание представить ее италь­ янскому читателю. Это случай Джироламо Орти (1769 – 1845), графа, уроженца Вероны, члена многочисленных академий (в частности, Флорентийской академии и Академии дель’Аркадия), плодовитого писателя и переводчика (он считал Пиндемонте своим ориентиром и учителем), автора трагедий и книг о путешествиях. В 1816 г. он опубликовал «Saggio di poesie russe» (Очерк русских стихотворений) и вскоре издал эпическую поэму, посвященную военной кампании Наполеона в России под названием «La Russiade» (Россияда). Что касается собственно вклада Орти — переводчика и популяризатора русской словесности в Италии, то его роль давно определена и описана. Здесь стоит лишь напомнить, что Орти перевел (или скорее переложил с помощью французского) произведения Карамзина, Державина, Дмитриева, Хераскова и Богдановича, которые содержались в немецкой хрестоматии русских текстов для начинающих, изданной в Риге в 1805 г.1 Как сказано, здесь я не буду заниматься деталями, лишь отмечу, что, в общем, это довольно верные переводы, которые раскрывают некую поэтическую чувствительность и оригинальность в переводческих решениях (по некоторым источникам Орти, хоть и элементарно, но владел русским языком). Поэма «La Russiade» в четырех песнях безусловно представляет собой литературное и культурное явление совсем другого порядка. Конечно, поэма повторяет название знаменитого эпического сочинения Хераскова Россияда, из которой сам Орти представил в своем Очерке русских стихотворений краткий фрагмент, богатый перекличками из Тассо. Поэму сопровождает краткая вступительная статья в прозе, в которой указан идеологический подтекст произведения: 98 Литература и философия Узурпация тронов, отмены правительств были фастами Александра Македонского... В русском Александре, которому эта историческая поэмка посвящается, восхищают Религия и Справедливость, весьма редкие и ценные качества. Тот своими стремлениями стал ненавистным народам, этот любовью к порядку и миру — объектом всемирной благодарности: того я сравниваю с Ахиллесом, этого с Улиссом. Улисс был храбрым не меньше, чем мудрым и Гомер не усомнился его сравнить в уме с самим Юпитером. Если разумное похищение образа Паллады помогло Грекам приобрести Пергам, то еще больший и более красивый триумф Русский Герой завоевал себе и всей Европе, освободив истинного Палладия Церкви. Это идеологические предпосылки поэмы, которая в прозаическом предисловии вся строится на параллелизмах с античной традицией и избегает прямого упоминания Наполеона, нового Александра Македонского. Стоит отметить подчеркивание роли царя Александра в освобож­ дении Папы Пия VII. Но перейдем теперь к анализу поэмы, которая сочинена в белом стихе (эндекасиллаб) в духе «Italia liberata dai Goti» (Италия, освобожденная от Готов) Ж.Ж. Триссино, и, как уже указано, строится из четырех песен. Текст довольно гибриден и неоднороден, он порой проникнут лиризмом, порой торжественно риторичен. Неслучайно А. Крониа определил Орти как «полуклассика и полуромантика»3. Первая песня открывается обращением к Музе и восхвалением Александра, реставратора монархии: E dammi espor, come le nordich’armi Con magnanimo ardir s’apriro il varco Ne le galliche arene, ed Alessandro Nel natio ripiantò suo campo il Giglio… [Позволь мне поведать, как русская армия с великим боевым духом проложило путь на французской территории, и Александр I восстановил французскую монархию...] Показав грустную картину Европы после злодеяний Наполеона и подчеркнув богохульственное обращение французского императора по отношению к Папе, поэт переходит к рассказу о русском походе: в противовес зверскому и хищному образу Наполеона Орти представляет благодетельного Александра, которого во сне посещает Петр Великий: «...ad Alessandro appare / L’alma di Pietro, innovator felice / Di Scizia un giorno; ei d’un vivace lume / Tutto l’irraggia, ed a pugnar l’accende…» Гардзонио Стефано. Образ России в итальянской антинаполеоновской поэзии 99 [К Александру во сне приходит Петр, счастливый однажды новатор Скифии; он живым лучом его всего освещает и к битве возбуждает...]. Разные фазы русского похода пересказаны в высокопарном тоне и с постоянными отсылками к мифологии и античной истории (например, параллель между Москвой и Сагунтом).Часты сопоставления с предыдущим итальянским походом Суворова: … Di Suvorovo L’ombra grave, e severa al Neva in riva Freme a un punto, e gioisce: il patrio onore Vede ridesto, ma impugnare il brando Vorrebbe invan: le inutili ghirlande Di Novi, e da la Trebbia ancor rivolge Nella mente adirata … [Торжественная и суровая тень Суворова ликует на берегах Невы, но в какой – то момент содрогается: она видит восстановленную честь державы, но тщетно желает взяться за меч: ненужные лавры битв при Нови и Треббиа вновь встают перед возмущенным разумом…] Во второй песне описания военных действий сопровождаются многочисленными образами России и элементами ее культуры, которые показывают, как хорошо Орти знал историческую литературу о стране. Имеется в виду, разумеется, История России П.С. Левека и работы Вольтера и Леклерка, но также другие тексты научно – популярного характера, которые вышли в Италии, начиная со второй половины XVIII века 4. Об этом свидетельствуют упоминания о славянском язычестве: Lo Slavo antico v’è, che al quadriforme Sviatovide un tempo, e a l’orecchiuta Lesnia e ai tutelari Aspidi Smei Feasacrificio. [То был древний Славянин, который приносил жертвы Святовиду четырехглавому и ушатой Лесниии богам–покровителям Аспидам — Змеям.] Или описание казаков: Avvi il pugnace, e scaltro Lievissimo Cosacco abitatore De le Cimmerie valli: armato ei giva Di samopalo ed arco; or su destriero 100 Литература и философия Ei lunga lancia impugna, e con acute Strida, timballi e nacchere s’avanza… [Отправляется боевой и коварный легкий Казак, житель Киммерийских холмов: вооруженный самопалом и луком; мчится на коне с длинным копьем и с воплями, ударяет в литавры и стучит кастаньетами…] Здесь не трудно видеть присутствие имен и понятий непосредственно славянского происхождения, таких как Sviatovide [Световид, бог плодородия у западных славян], Lesnia [из слова лес], Smei [из слова змея] и samopalo [из слова самопал]. Чуть ниже, приведя описание калмыков, Орти добавляет сноску с уточнением: «данные нравы довольно хорошо описаны историками»5. В тщательном описании военных действий Орти всегда внимателен к географическим источникам и приводит с точностью все топонимы: Vitepschio, Moilovia, Mitovo, Caluga, Tula, Smolensco, Vlodomir (Витебск, Мойлово, Митово, Калуга, Тула, Смоленск, Владимир) и гидронимы: Viasma, Clesma, Neva (Вязьма, Клязьма, Нева). Интересно отметить, что название реки Москва передано по – итальянски Мosca (как название города), в то время как обычно она передается, как Moscova. Хотя они включены в сложные мифологические построения, происшествия и герои показаны с исторической правдивостью в соответствии с источниками. Посмотрим следующий отрывок: Lascian Caluga intanto, e ai Franchi incontro Tomasovo, Bagrazion, Cutusovo Scendon rapidamente: a cotal grido Napoleone inver Smolensco cerca Ritrarre il piè … [Тормасов, Багратион и Кутузов спешно покидают Калугу: потому Наполеон пытается направить стопы к Смоленску…] Или еще все данные о комете, которая имела большое значение в провиденциальных прочтениях исторических событий 1812 года. Среди исторических персонажей времени Орти отводит особую роль Федору Растопчину: Mentre Teodoro, a cui n’è dato il freno, Serba austero sua fede: ei per tre volte Fanciullo ancor ne l’agghiacciato Neva Il capo impresse, e d’indomabil, dura Cinto ha fermezza il cor; ne l’armi avvolto Гардзонио Стефано. Образ России в итальянской антинаполеоновской поэзии 101 Precede il volgo, e così esclama: in polve Sciolto il perfido vada; io di Maria, Io de la Croce impugnerò il vessillo… [Пока идет ничем не остановимый вооруженный народ, Федор про себя таит свою веру: еще смолоду он трижды окунал главу в ледяную Неву и сердце одели укрепил неукротимой твердостью; он восклицает: ослабьте же зло, я же встану под знамя Марии и Креста…] Третья песнь повествует о погибели и бегстве французов и заканчивается противопоставлением между Сеной и Невой: … Tu vinto cedi, E giù nel centro, ov’hai tuo regno, o inferno Mostro, l’ire disfoga: i tuoi ruggiti Già orribilmente rintronar di Senna Le altere sponde, e lieto il Neva udilli … [Сдайся ты, побежденный, и туда, где царство твое, свой гнев обрушь, о исчадие ада: твой рык оглушительный с берегов Сены слышит радостно Нева…] Последняя песнь открывается темой милосердия. Мать французского императора просит у наследника Петра молиться за сына, в то время как он, необузданно гордый в своих страстях, отказывается от новых перемирий и рассеивает смерть и разруху по всей Европе. Вся песня проникнута чувством набожностии мыслью о Божьем наказании, которое осуществляется в победном антинаполеоновском походе, освобож­ дающем Париж, и в возвращении Бурбонов: … Entra Alessandro E vincitrice insiem l’augusta Lega Per l’aperta cittade, e a i franchi vezzi La scita austerità vanne commista In foggia varia… [Входит Александр и вместе с ним побеждающий союз в открытый город, и крики французов по – разному сочетаются со скифской суровостью...] Поэма заканчивается местным упоминанием о Вероне и о возвращении австрийцев в город 14 января 1814: Pago, o Verona, è il tuo desire; Eugenio Cesse già il brando, e già l’Austriaco impone 102 Литература и философия A te l’aureo suo fren. Gli allegri panni Rivesti, e l’arti, e i prischi studi imprendi. [О Верона, твое желание исполнилось; Евгений уже бросил меч, и уже Австриец налагает на тебя свою золотую власть. В праздничные одежды ты оделась и обратилась к искусствам и прежним занятиям.] Говорить, что сочинение не было отмечено в итальянской критике несправедливо. В самом деле, на страницах литературных журналов встречаются несколькие резкие и, может быть, несправедливые отзывы. Среди них стоит упомянуть мнение аббата Лоренци в миланском журнале «Lo Spettatore» (1815, № 34), где отрицается предложенное некоторыми сравнение с Тассовым Освобожденным Иерусалимом. Мнение Лоренци основывается, главным образом, на наблюдениях формального и жанрового характера. В самом деле, как уже отмечено, выбор белого стиха связывает текст Орти с традицией Триссино, и также с тематической точкой зрения, именно данная параллель наиболее приемлема. Творчество Джироламо Орти остается до сих пор малоизученным. Как уже отмечено, большая часть его огромного наследия относится к жанру литературного путешествия. Известно, что граф очень любил путешествовать верхом вместе со слугой и записывать свои путевые впечатления (он объездил большую часть Италии и посетил многие европейские страны, в частности, Моравию и Богемию). Его Itinerario scientifico di varie parti d’Europa вышел на итальянском языке в Петербурге в 1814 г. и свидетельствует не только об идеальных, но и о конкретных связях с Россией – освободительницей. До сих пор, к сожалению, мне не удалось определить конкретные связи Орти с русским культурным миром и, в конечном счете, вообще тема итальянских поклонников России в первых десятилетиях XIX века еще не раскрыта. Разумеется, данная задача требует тщательного изучения русских архивных фондов и, в частности, петербургских. Я уверен, что, как в случае Джузеппе Бонекки (в годы правления Елизаветы), Джамбаттиста Касти (годы правления Екатерины II), Миниато Риччи (пушкинская эпоха), также и во втором десятилетии ХIX в. можно найти многочисленные данные об интересе и участии итальянских литераторов в русской культурной жизни. Речь идет, очевидно, не только об италь­янских придворных поэтах, которые сочиняли панегиристические стихи в честь царя, но о значительно большем круге интеллектуалов, как чуть позже засвидетельствует издание избранных стихов Гардзонио Стефано. Образ России в итальянской антинаполеоновской поэзии 103 Ивана Крылова в переводе И. Пиндемонте, В. Монти, У. Лампреди и других известных поэтов6. Что касается собственно антинаполеоновской литературы в Италии, то поэма Орти является,безусловно, одним из самых значительных примеров, с художественной точки зрения она выше длинной поэмы Джироламо Мурари Далла Корте Петр Великий и многочисленных лирических од, которые появились по всей Италии во время подвигов Суворова и потом во время Реставрации7. Имеется в виду книга «Russisches Lesebuch oder Auswahl auserlesener prosaischer und poetischer Aufsässe aus den besten Russischen Schriftstellern», изданная Й.Г. Гарт­ маном. Анализ переводов см. Maver Lo Gatto А. Il saggio di poesie russe di Girolamo Orti, veronese (1816) // La traduzione letteraria dal russo nelle lingue romanze e dalle lingue romanze in russo. — Milano, 1979. P. 372 – 386; см. также Гардзонио С. Образ Российской Империи в итальянской поэзии конца XVII – начала XIX вв. // Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. — М., 1997. С. 106 – 116. 2 Цитирую из кн.: Orti G. La Russiade. Canti IV e L’eremita. — Verona, 1817. P. 3 – 4. 3 Cronia A. La conoscenza del mondo slavo in Italia. Bilancio storico – bibliografico di un millennio. — Padova, 1958. P. 344. 4 Например, Vita e fasti di Caterina II imperatrice ed autocratrice di Tutte le Russie. Lugano [Venezia], 1797 – 1799. 5 Orti G. цит. P. 17. 6 Имею в виду издание Fables russes de M.Kriloff imitées en vers français et italiens par divers auteurs.— Paris, 1825. Двумя годами позже переводы переизданы в Перудже с дополнениями при Типографии Бадуэля: Favole russe del Kriloff, imitate in versi italiani da vari chiarissimi autori. 1 7 Ср. Cronia А. цит. P. 343 – 346. Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф Михаэла Бёмиг Бёмиг Михаэла. РАЙ И АД, ЛИМОНЫ И ВЕЗУВИЙ: НЕАПОЛИТАНСКИЙ МИФ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ НА РУБЕЖЕ XIX – XX ВЕКОВ Итальянский миф русской словесности в той его конфигурации, которая сложилась к исходу XIX в., конкретизируется на пересечении непосредственных впечатлений нового поколения путешественников с прочной изобразительно–дескриптивной традицией, восходящей в своей значительной части к произведениям не только русских, но и европей­ ских писателей. Русские путешественники конца XIX в. прибывали в Италию уже обремененными читательским багажом, который предшествовал их первому знакомству со страной и в большой мере предопределял — если не прямо обусловливал — не только выбор объектов паломничества, но и характер непосредственно переживаемых впечатлений. Итальянские восторги, спровоцировавшие огромное количество вдохновленных Италией путевых записок и стихотворений, которыми изобилуют почти все европейские литературы — восторги, достигнувшие своего первого апогея в эпоху романтизма, несколько потускнели во второй половине столетия, когда на авансцену культурной и политической жизни вышли другие приоритеты. Однако с наступлением декаданса и символизма их ожидал очередной взлет: новое, молодое поколение писателей – космополитов, посещавших Италию, начало примериваться к итальянским искусству, литературе и культуре. В философии культуры, сосредоточенной на полярности своих основных категорий, которые, будучи на поверхности абсолютно антиномичными, находятся тем не менее в глубинном диалектическом взаимодействии — категорий природы и цивилизации, упадка и возрождения, преходящего и вечного — Италия вновь становится доминирующей темой. С итальянскими видениями интимно связываются такие приоритетные концепты декаданса как соседство красоты и руин, тесное переплетение любви и смерти: именно их воплощение художники эпохи fin de siècle видят в интенсивно насыщенных символическими смыслами итальянских локусах. В опирающейся на почти двухвековую и в значительной степени инонациональную традицию вариации русского образа Италии, которая формируется на закате XIX в., непосредственное восприятие предопределенo исторической памятью, и в особенности — литературно – художес­ твенными моделями: с одной стороны, эти последние целенаправленно 105 ограничены узкой тематической областью памятников истории и культуры, а также ландшафтных достопримечательностей, с другой — пропускают изображение реальности сквозь призму столь плотного наплас­ тования культурных интерпретаций, ассоциаций и реминисценций, что она (реальность) уже не воспринимается непосредственно. Предшествующие первым контактам русских путешественников со страной интерпретационные коды Италии переадресовывают интерес путешественников с живой жизни на прошедшее и вечное: прежде всего природу, затем историю и искусство — и всё это переживается исключительно как духовная реальность (здесь нелишне заметить, что политико – социальные аспекты жизни страны или совершенно игнорируются, или предстают в живописно – приукрашенном виде). В результате открытие Италии этим поколением путешественников становится чем – то вроде отыскивания следов предшественников, «духовным паломничеством»1, ведущим в «ландшафт моих воображений», конструктивные элементы которого зачастую собственно предшественниками и предопределены. Именно в этом смысле следует понимать замечание Н. Бердяева в очерке «Чувство Италии» (1915), констатировавшего тот факт, что Италия для русских не является географическим или национально–государственным понятием — это «вечный элемент духа, вечное царство человеческого творчества», где креативная способность человека неотделима от природы, а всё мертвое и принадлежащее прошлому является неисчерпаемым источником жизни и духовного возрождения2. В большом ансамбле итальянского мифа, символические локусы которого отождествляются прежде всего с Венецией, Флоренцией, Римом и римской Кампаньей3, город Неаполь и его окрестности занимают особое место4. По мнению П. Муратова, в 20 – 30 гг. XIX в. образ Италии в русском воображении связывался прежде всего с Венецией и Неаполем5. Позже в эту сферу вписались Рим и Флоренция, постепенно оттеснившие с первых позиций другие города Италии. Лишь к концу XIX в., когда Италия и ее культура вновь обрели мощный притягательный потенциал, Неаполь и неаполитанский регион снова начали привлекать к себе внимание. Оживление интереса к Южной Италии вызвано, безусловно, записками западноевропейских путешественников, выходившими в свет в оригинальных изданиях в течение XIX в. и часто публиковавшимися в русских переводах. Распространению зафиксированных в них откровений и впечатлений способствовали, помимо всего прочего, обширные рецензии, печатавшиеся в русских журналах. Классический репертуар путевых 106 Литература и философия записок и «итальянских» романов первой половины XIX в., таких, как «Коринна, или Италия» мадам де Сталь (1807) — произведение, имевшее основополагающее значение для формирования «итальянского мифа», два путешествия Ф. – Р. де Шатобриана («Воспоминания об Италии, Англии и Америке», 1815; «Путешествие в Италию», 1827), «Итальянское путешествие» И.–В. Гете (1816–1817), первоначально озаглавленное «Et in Arcadia ego» [«И я рожден в Аркадии счастливой»], которое уже Жуковский собирался перевести6, и очерки М.–А. Стендаля «Рим, Неаполь, Флоренция» (1817) — этот репертуар обогатился во второй половине XIX в. не только подчас весьма живописными очерками Ч. Диккенса («Картины Италии», 1846) и А. Дюма («Путевые впечатления: le Corricolo7», 1851, под заглавием «Le Corricolo» изданы в 1842 и 1843 гг.), но и более основательными трудами: это «Путешествие в Италию» Ипполита Тэна (1866; первый том посвящен Неаполю и Риму), и особенно «Годы странствий по Италии» («Wanderjahre in Italien», 1856–1877) Фердинанда Грегоровиуса. Все эти романы и путевые заметки, по большей части переведенные на русский язык8, но, впрочем, вполне доступные образованному русскому читателю и в оригинале, способствовали возрождению, модернизации и реинтерпретации итальянского мифа и сфокусировали читательское внимание на чудесах итальянского Юга. Если Гете и Шатобриан увидели Неаполь и его окрестности как воплощенную коллизию полярных концептов рая и ада, то взгляды мадам де Сталь и Грегоровиуса обратились за пределы города, и резкие контрасты неаполитанского ландшафта представились им уникальным в своем роде единством, вызывающим отклик в самых потаенных уголках человеческой души. «Импровизация Коринны в окрестностях Неаполя», в которой героиня «со свойственной итальянцам пылкостью» выражает «меланхолические чувства», выявляет возможные психологические следствия созерцания разнообразного пейзажа Неаполитанского залива, где «природа, поэзия и история соперничают <...> в величии»9. С одной стороны, Коринна видит в этом пейзаже символическое изображение человечес­ ких страстей: La campagne de Naples est l’image des passions humaines: sulfureuse et féconde, ses dangers et ses plaisirs semblent naître de ces volcans enflammés qui donnent à l’air tant de charmes, et font gronder la foudre sous nos pas10. [Почва в окрестностях Неаполя являет собой образ человеческих страстей: пропитанная серой, но плодородная, она, со всеми скрытыми в ней опасными и благими свойствами, Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф как бы порождена огнедышащим вулканом, придающим прелесть окружающему пейзажу и колеблющим землю у нас под ногами]11. 107 С другой стороны, подпав под власть воспоминаний, она предается скорби об утрате изначального естественного блаженства. Высокий пафос ее слов сублимируется в видениях «золотого века» и «земного рая» — этой первой духовной родины изначального человечества, таящейся в безвозвратном прошлом: Oh! Souvenir, noble puissance, ton empire est dans ces lieux! De siècle en siècle, bizarre destinée! L’homme se plaint de ce qu’il a perdu. L’on dirait que les temps écoulés sont tous dépositaires à leur tour d’un bonheur qui n’est plus ; et tandis que la pensée s’enorgueillit de ses progrès, s’élance dans l’avenir, notre âme semble regretter une ancienne patrie dont le passé la rapproche12. [О, воспоминание, благородный властитель! ты господствуешь в этих местах! Что за странная участь: человек из поколения в поколение жалеет о том, чего он лишился. Можно подумать, будто ушедшие века были хранителями счастья, которого больше уже нет; меж тем, как наш ум гордится своими успехами и устремляется в будущее, душа наша скорбит о древнем отечестве, с которым ее сближает прошлое]13. Далее в импровизации возникают мотивы почти удручающего изобилия земли, периодически сотрясаемой катастрофами, и природы, к которой человек устремляет свои мечты и желания, но которая остается отчужденной и безразличной к человеческому страданию: Oh! Terre, toute baignée de sang et de larmes, tu n’as jamais cessé de produire et des fruits et des fleurs! Es–tu donc sans pitié pour l’homme? Et sa poussière retourne–t–elle dans ton sein maternel sans le faire tressaillir?14 [О, залитая слезами и кровью земля, ты никогда не переставала рождать плоды и цветы! Неужели ты не питаешь жалости к человеку? неужели не содрогается твое материнское лоно, принимая человеческий прах?]15. Неаполитанский раздел книги Ф. Грегоровиуса «Годы странствий по Италии» выстроен сходным образом: взор наблюдателя ускользает за пределы города с тем, чтобы сосредоточиться на зрелище «райской природы» его окрестностей и блуждать над морем, звучащим в унисон глубинным переживаниям человека. И вновь подавляющая красота пейзажа неаполитанских окрестностей погружает душу созерцателя в меланхолию, поскольку «самые возвышенные земные чудеса в конце концов настраивают на меланхолический лад» [«die höchsten Wunder der Erde endlich doch immer zur Wehmut stimmen»16]. Эти движения души, волно- 108 Литература и философия образно перетекающие от блаженства к скорби, предвосхищают аналогичные настроения, которыми пронизаны многие тексты конца XIX в. На рубеже XIX – XX вв. Неаполь и его окрестности начало осваивать новое поколение русских путешественников, в значительной части своего контингента состоявшее из писателей, художников и просто разнузданной богемы: все они посещали город по ходу более или менее протяженных маршрутов своих итальянских путешествий, о которых оставили многочисленные текстовые свидетельства. Между 1881 и 1891 гг. Южную Италию посетили поэты Николай Минский, Иннокентий Анненский и Дмитрий Мережковский (вместе с женой Зинаидой Гиппиус). Еще один поэт – символист, Вячеслав Иванов, совершив свою первую поездку в Италию в 1892 г., эмигрировал туда в начале 1920 – х гг. и обосновался, главным образом, в Риме и Флоренции. Летом 1900 г. предпринял свое второе путешествие в Италию Максимилиан Волошин, совершивший паломничество по следам Гете и сохранивший незабываемые впечатления от посещения Неаполитанского Археологического музея и поездки на Соррентинский полуостров17. Начиная с 1906 г. на Капри жил Максим Горький, бывший вместе с немногочисленной группкой его друзей и коллег – писателей идейным вдохновителем эфемерной «Каприйской школы»; вплоть до конца 1913 г. дом Горького оставался прибежищем русских художников18. В 1908 г. путешествие по Италии — тоже второе — совершил Валерий Брюсов. С 1909 по 1914 г. регулярно жил в Неаполе и на Капри Иван Бунин, в 1910 г. итальянское турне, закончившееся на Сицилии, предпринял Андрей Белый. В том же году, вместе с группой писателей и художников журнала «Сатирикон», путешествие по Германии, Тиролю и Италии с заездом в Неаполь осуществил Аркадий Аверченко. В мае 1912 г. в Неаполе останавливался основатель и теоретик акмеизма Николай Гумилев, путешествовавший по Италии вместе с женой Анной Ахматовой; к этому же направлению русской поэзии принадлежал Сергей Городецкий, добравшийся до Помпей и Сорренто в следующем году, во время своего второго путешествия по Италии19. Непосредственные южноитальянские впечатления находят себе выражение не только в дневниковых записях и путевых заметках, но и в художественных текстах писателей конца XIX — начала XX в. Начиная с 1880 – х гг плеяда писателей, таких как Н. Минский, И. Анненский, Д. Мережковский, В. Иванов. А. Голенищев–Кутузов, С. Соловьев (родственник и тезка знаменитого историка), Н. Гумилев, С. Городецкий и И. Бунин, посвящает Неаполитанскому заливу и памятным местам его Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 109 окрестностей серию тематически родственных стихотворений, которые очень часто тяготеют к жанру элегии и обнаруживают несомненное сходство жанровых структур, имеющих очевидную эпико–идиллическую первооснову и синтезирующих пейзажную лирику с философской медитацей. Помпеи и Везувий, Сорренто и Капри становятся теми избранными местами, где реальные наблюдения писателей – путешественников переплетаются с их историософской и метафизической рефлексией. Стихотворения, посвященные самому городу Неаполю, можно пересчитать по пальцам — к ним относятся «Villa nazionale» И. Анненского (1890), «Неаполь» Н. Гумилева (1913), «У гробницы Вергилия» И. Бунина (1916); к этому же тематическому ряду можно отнести и VI главу поэмы «Италия» С.М. Соловьева (1914). При этом только Гумилев и Соловьев сосредоточиваются на, так сказать, физиологии Неаполя: взоры Анненского приковывает зрелище фейерверка над заливом, а для Бунина посещение гробницы латинского поэта становится не более чем отправной точкой лирической медитации на тему метемпсихоза поэтической души, поскольку этот памятник истории и культуры наводит русского поэта на мысли о Пушкине20. Согласно распространенному исследовательскому убеждению, основоположником «итальянской неомифологии» символистов считается Дмитрий Мережковский21. Это утверждение, актуальное и для комплекса более частных локальных мифов, связанных с неаполитанскими окрестностями, нуждается, однако же, в уточнении: несомненно, именно Мережковский наиболее интенсивно и продуктивно разрабатывал итальянскую тему в своих произведениях, и особенно в больших романах, имевших огромный читательский успех; тем не менее, первенство в новом откровении поэтического потенциала неаполитанской Кампаньи принадлежит Николаю Минскому, еще в 1881 г. посвятившему свое одноименное стихотворение Везувию и, следовательно, на целое десятилетие опередившему то поветрие южноитальянской темы в русской поэзии рубежа XIX – XX вв., начало которого традиционно приурочивается к 1891 г. Этот год ознаменован первой публикацией одноактной пьесы И.С. Тургенева «Вечер в Сорренте» (немецкий перевод которой увидел свет на три года раньше, в 1888). Написанная в 1852 г., пьеса явно перекликается с тургеневским рассказом того же периода «Три встречи», восоздающим картину роскошной южной соррентинской ночи, под сенью которой и произошла мимолетная волнующая встреча повествователя. Весной и летом одного и того же 1891 г. и Минский, и Мережковский предприняли продолжительные путешествия по Италии, результатом 110 Литература и философия которых для обоих поэтов стали серии «итальянских стихотворений»: достопримечательностям неаполитанского побережья посвящено из них более дюжины. Лирическое вдохновение обоих поэтов воспламенили главным образом Сорренто и Капри, Помпеи и Везувий, увиденные ими на фоне устойчивого мифопоэтического субстрата этих сквозных концептов русской неаполитаны Нового времени, тогда как современный им город Неаполь почти не оставил следов в их творчестве. Образам Сорренто и Капри в их текстах неотъемлемо атрибутивны топологические метафоры земного рая, сада Эдема и Золотого века; Помпеи предстают как некрополь историко – культурных ассоциаций, а образ Везувия обрастает инфернальными коннотациями. Мотив оппозиции ада и рая применительно к окрестностям Неаполя восходит к европейским претекстам русской неаполитаны XIX в., наиболее ранними из которых являются «Письма об Италии» Ш. Дюпати (1788), а также ставшие известными в России несколько позже «Путешествие по Италии» Шатобриана и путевые записки Гете «Итальянское путешествие». Дихотомия ада и рая впервые возвещена в «Письмах об Италии в 1785 г.» Шарля Дюпати». В письме CXV, последнем из неаполитанской серии писем, Дюпати, прощаясь с Неаполем, совершает поездку на шлюпке, чтобы посетить острова Прочиду, Искию и Низиду в Неаполитанском заливе, как и прекрасные места вдоль побережья — Байя, Поццуоли и Капо – Мизено, где он посещает древнеримскую цистерну «Piscina admirabilis». Всё это вызывает у автора впечатление Елисейских полей, в ста шагах от которых находится ад22. Эта традиция продолжается в записи от 17 марта 1787 г. в «Итальянском путешествии» Гете, где вулканический пейзаж отождествлен с воображаемым зрелищем ада, в то время, как образ современного Гете Неаполя — в отличие от большинства записок русских путешественников рубежа XIX–XX вв., — еще органично вписывается в представление о рае23. Менее, чем через два десятилетия, та же пара антонимов обнаружится в шатобриановом «Путешествии по Италии», хотя и с характерным смещением образно–смысловых акцентов: в записи, датированной 5–м января 1804 г., вид Везувия вызывает у Шатобриана ассоциации с дантовым адом24, тогда как рай лишь брезжится в отдалении: Шатобриан, озирая с вершины Везувия развернувшуюся перед его глазами панораму неаполитанского залива, окаймленного апельсиновыми рощами побережья, Позиллипо, Искии, Капри, Портичи, замечает: «Находясь в аде, вижу рай»25. Гете и Шатобриану вторит Грегоровиус, видящий в Неаполе «что – то почти отталкивающее» [«geradezu etwas Abstoβendes»], а в его окрестнос­ Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 111 тях — созданный природой «очаровательнейший рай» [«weil die Natur ringsumher das zaubervollste Paradies aufgebaut hat»26]: антиномия ад – рай предстает у него расцвеченной столь же антиномическими концептами роскошно – изобильного плодородия и пустыни, жизни и смерти. Зрелище Везувия, которое приковывает взгляд, сначала надолго зачарованный видом «рая Кампаньи» [«Paradies Campaniens»], а затем скользнувший по всему «огромному цветущему саду средней Кампаньи» [«das ganze große Gartenland Mittelcampaniens»27], угнетает силой контраста и вызывает следующее умозаключение автора: In grellstem Kontrast wurden wir von den lachenden Gefilden Campaniens in die graue, leichenstarre Todeswüste versetzt, wo die freudenlose Natur in Asche trauert. Die Gewalt dieses Gegensatzes kann ich nicht schildern, noch den Eindruck bezeichnen, den der plötzliche Anblick des dampfenden Aschenberges machte; schien er doch mit einemmal in dämonischer Furchtbarkeit aus dem finsteren Höllenschlund schwefelflammend emporzusteigen28. [Мы перенеслись в серую, оцепеневшую пустыню смерти, где испепеленная безрадостная природа облечена в траур — зрелище это составляет резчайшую противоположность смеющимся полям Кампаньи. Я не в состоянии ни изобразить всю силу этого контраста, ни назвать словом того впечатления, которое вызывает внезапное зрелище курящейся пеплом горы: кажется, что из самых мрачных адских бездн, пылая серным пламенем, восстала она в своей ужасной демонической мощи]. Везувий постоянно напоминает путнику о том, «что посреди блаженного рая водружен демон разрушения» [«dass mitten in das Paradies aller Wonnen der Dämon der Zerstörung hingestellt sei»29]. Однако же поэтика адских ландшафтов Везувия и Флегрейских Полей в лирике эпохи декаданса и символизма восходит не только к образности «итальянских» текстов Гете, Шатобриана и Грегоровиуса: русские поэты конца XIX в., переводившие и комментировавшие «Божественную комедию» Данте, несомненно, испытали влияние образности «Ада» в своих везувианских этюдах 30. Если в образе Везувия сосредоточиваются адские мотивы природоописаний неаполитанского региона, то и райские коннотации Кампаньи тоже имеют свой репрезентативный символ, которым русская литературная неаполитана, по всей видимости, обязана тому же Гете — и, в частности, первому стиху его романса «Mignon» [«Kennst du das Land, wo die Zitronen blühеn…», из фрагмента романа «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», 1777 – 1785]31: именно он, скорее всего, даровал 112 Литература и философия неувядаемую славу этой характерной дендрологической примете региона. Непременные сценические аксессуары Южной Италии — края мечты и романтического томления (Sehnsucht) — это цветущие и плодоносящие цитрусовые деревья, которые отчетливо проецируются на архетипический субстрат запретного, но соблазнительного плода древа познания добра и зла, занимающего центральную позицию и в пространстве Эдема, и в библейском сюжете утраты первыми людьми своей изначальной родины, земного рая. Даже в сознании самого Гете, в его «Итальянском путешествии», написанном уже после романса «Миньон», отягощенные плодами лимонные, апельсинные и померанцевые деревья выступают коррелятами концепта рая, по крайней мере в его восклицании: «Как права была Миньон, стремясь туда!» [«Mignon hatte wohl recht, sich dahin zu sehnen»32]. Линии литературной преемственности, возводящие к топике Гете и Данте поляризованные интерпретационные коды Южной Италии и как страны земных наслаждений, и как юдоли адских мук, сопрягаются в многочисленных полисемичных стратификациях, позиционирующих литературные картины неаполитанских окрестностей на двух контраст­ ных, но взаимодополняющих основаниях: это сообщает исключительную многогранность поэтическим образам, где узоры, составленные из элементов реальности, вышиты по плотной канве литературных реминисценций и отсылок. Таким образом, неаполитанская Кампанья предстает квинтэссенцией не только Италии, но и Юга вообще. Здесь в едином пространстве сошлись воедино все составные элементы дихотомического образа Италии, которая очаровывала не только символистов. Южная Италия воспринимается исключительно в противостоянии и взаимопроникновении архетипических противоположностей: рая и ада, жизни и смерти, гармонии и хаоса, природы и цивилизации — и каждая из этих категорий является, в свою очередь, биполярной структурой. Например, в литературных интерпретационных кодах природа Ита­ лии безусловно двойственна. Если иметь в виду обычный набор литературных почти что штампов природоописания, таких, как цветущие лимоны, апельсиновые рощи, лавры и мирты (мотивы неизбежные, и потому нагруженные четко идентифицируемыми символическими смыслами), то для наблюдателя – северянина это, с одной стороны, признак первозданной силы буйного плодородия и роскошного изобилия, которые не могут не найти сочувственного отклика в самых потаенных изгибах души, но с другой — ввиду близкого соседства изрыгающей пламя Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 113 горы — природа воспринимается как первобытная и грозная стихийная мощь. Столь же амбивалентной предстает и сфера культурной деятельности человека, ознаменованная контрастными картинами кипящей в Неаполе жизни и смертного оцепенения археологических памятников Байского побережья и Помпеи, где сохранившаяся древность предстает взорам современного человека как бы живой, но не живущей. Один из наиболее репрезентативных сводов русских лирических текстов, посвященных Южной Италии, предлагает поэтическое наследие Николая Минского: все стихотворения стали результатом двух путешествий, предпринятых поэтом между 1881 и 1891 гг. Не исключено, что именно эти два путешествия стимулировали его творческое вдохновение и предопределили направление его философских взглядов тем захватывающим зрелищем предельной красоты южной природы, которое открылось его взору в Неаполе, Сорренто и на острове Капри. В период времени между первым и вторым путешествиями в Италию для Минского, действительно, началась вторая жизнь, ознаменованная прогрессирующей духовной изоляцией, которая сопровождалась как отходом поэта от ранее свойственной ему социальной ангажированности с народническим — и, следовательно, социалистическим — оттенком, так и нарастанием духовной склонности к тихой резиньяции, предвещающей близость декаданса и символизма. Наиболее ярким выражением этого мировоззренческого переворота стала новая философская система «меонизма» (от греческого to mh on — несуществующее): доктрина чрезвычайно личная и очень своеобразная, в которой смешиваются элементы поэзии, философии и религии, интерпретируемые с позиций теории «волюнтаризма» Шопенгауэра и Ницше, христианской антропологии и восточной мистики. Свое первое выражение теория «меонизма», более тяготеющая к мифопоэтике, чем к философской систематике, находит в трактате «При свете совести. Мысли и мечты о цели жизни» (1890, второе изд. — 1897), провозглашающем что – то вроде культа «несуществующего» и религии «небытия», позиционированных между атараксией и нирваной. Исходя из осознания глубокого кризиса, охватившего современное человечество и культуру и вызванного острым ощущением потери смысла жизни, Минский предлагает концепцию высшей формы бытия: мэон бытия, несуществующее бытие, небытие, которое обладает для бытия неотразимой притягательностью. В этом случае единственный смысл бытия — это стремление к небытию, страстное желание преодолеть себя и перейти от бытия к небытию, от существующего к несущест- 114 Литература и философия вующему. Лишь преодолевая бытие ради самоуничтожения в небытии, человеческая душа может постигнуть конечность, бренность, неуловимость и скоротечность реальности и проникнуть в сущность явлений, достигнув на этом пути безразличия в желаниях, релятивности убеждений и переоценки ценностей: финал же его увенчан ощущением абсолютной независимости и полной свободы. Мысли и переживания, навеянные посещением самых живописных окрестностей Неаполитанского залива, излились в серии «итальянских» поэтических композиций: это два одноименных стихотворения «Везувий» (первое из них датировано: «Неаполь, 1881» — это единственный датированный текст «итальянского» цикла33, все остальные написаны, вероятно, десятью годами позже34); «Блеском солнца…», «Южный полдень», «На родине теперь…», «Сорренто», «В оливковой роще», «Лазурный грот» и «Arco naturale». Стихотворения рассредоточены по трем томам четырехтомного «Полного собрания стихотворений» (1907), которые своими в высшей степени символическими заголовками («Белые ночи», «Просветы» и «Песни любви») отражают три субстанциальных стадии духовной эволюции поэта: путь от ночного мрака к рассвету и ясному полудню. В этой перспективе три цикла Минского обнаруживают и направление, в котором развивался мотивный состав его лирики: от гражданских идей к общечеловеческим чувствам и далее — к попытке достижения высочайших идеалов истины и красоты35. В первый том вошло только раннее стихотворение под названием «Везувий» (впервые опубликованное в сборнике «Стихотворения», 1887); второе одноименное, а также стихотворения «Блеском солнца…» и «Южный полдень» включены в состав текстов третьего тома, все остальные объединены в четвертом. Последнее стихотворение на южноитальянский сюжет, озаглавленное «У моря» и напечатанное в третьем издании «Стихотворений» (1896), в «Полное собрание стихотворений» не вошло. Описания природы в этих композициях нередко превращаются в социальную аллегорию, в то время как непосредственные зрительные впечатления преломляются сквозь призму уже совершенно устоявшегося и вполне традиционного итальянского мифа русской литературы, кодифицированного вышеупомянутой серией путевых заметок в стихах и в прозе, которая непрерывно тянется через весь XIX век. Первое из двух посвященных Везувию стихотворений, обязанное своей образностью ранней манере Минского, входит в состав тома, озаглавленного «Белые ночи», где оно соседствует, по выражению самого поэта, с «песнями, зачатыми в черные дни, рожденными в белые ночи»36. Окру- Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 115 жая образ извергающего огонь вулкана петербургским ассоциативным контекстом, поэт — возможно, бессознательно — акцентировал аналогию между гнетущей угрозой, нависающей над Помпеями, и ощущением подавленности, царствующим в невской столице — ассоциация в русле герценовской интерпретации «Последнего дня Помпеи» К.П. Брюллова. В этой длинной астрофической композиции, которая в притчевой структуре повествования сохраняет воспоминание о политических идеалах молодого поэта, Минский описывает одинокое восхождение по голой крутизне горы, почерневшей от остывшей лавы и грозно высящейся посреди жизнерадостных окрестностей. По мере того, как лирический герой взбирается всё выше и выше, его поле зрения постепенно суживается (и это составляет разительный контраст большинству опи­ саний восхождения на Везувий, которое предпринималось еще и с целью максимально широкого панорамного обзора залива и его окрестностей), окружающий мир и небосвод окутываются дымкой, пока, наконец, путник не оказывается перед челом горы, изборожденным гневными морщинами. Вулкан, персонифицированный в восприятии Минского (аллегория и олицетворение — это очень характерный прием природоописаний поэта), глубоко вздыхает, содрогается и исторгает огромный столб огня. Достигнув вершины, автор приветствует Везувий, адресуя ему эпитет «губитель городов», который в совокупности с другими описательными деталями заставляет вспомнить зачин стихотворения Дж. Леопарди «Дрок, или цветок пустыни» (1836): Qui su l’arida schiena Del formidabil monte Sterminator Vesevo <...>37. Вовлекая вулкан в воображаемый философский диалог, лирический герой увещевает Везувий сохранить свой скрытый гнев, поскольку мир прославляет его только за его жестокость, и никто не знал бы о нем, если бы его пик безвредно дремал над морем. Этот апеллятив плавно перетекает в общечеловеческую аллегорию: Счастлив, чей пламень внутренный нашел Исход наружу, лавой вытекая. Но горе тем, в ком сила спит немая, В ком дремлет гнев, как раненый орел. Кто знает их?38 Воображаемый ответ Везувия гласит: он молчал веками, безропотно терпя тяжелый гнет людей, разделивших между собой его плодородные земли и не подозревавщих о том, что кипит в его груди, где плавится 116 Литература и философия гранит и зреет негодование39. Час мести, который пришелся на праздничный день, когда толпа в цирке предавалась дикой радости, искупил века страдания, хотя и «<...> трудно залечить в гранитном сердце рану // И остудить вулкан...». Столб огня, извергнутый Везувием — это лейтмотив, служащий своего рода композиционной цезурой, которая отделяет дескриптивные отрывки от диалогических фрагментов текста; амбивалентность же метафорического извода этого мотива — огонь как разрушительное и очистительное начало — корреспондирует с диссонантным образом Италии, типичным не только для лирики Минского, но и для символизма вообще. Во втором стихотворении, посвященном Везувию, вспоминая о юношеском волнении, которое сопутствовало его первому восхождению десятилетней, как это явствует из самого текста, давности, Минский углубляется в пессимистическую резиньяцию, соответствующую его изменившемуся за прошедшие годы мировосприятию. Если в начале 1880 – х гг. вулкан представлялся поэту гордым провозвестником новой судьбы и мстителем за всю мирскую несправедливость, то теперь в тоне стихотворения преобладает разочарование. Во время вторичного восхождения, совершенного на этот раз уже не одиноким путником, но собирательным лирическим героем, обозначенном в тексте местоимением «мы», лирический субъект повествования вспоминает об исчезнувших чувствах, которые одушевляли его в давнопрошедшие дни, когда всё вокруг — люди и природа, создания красоты и тишина руин — говорило его сердцу о свободе, о родине, о святости борьбы, а Везувий представлялся силой, способной дать миру новую судьбу. Однако в размышления лирического героя о том, что «Живая кровь застыла // В сердцах людей» и что «стала жизнь бледна», заканчивающиеся с вопросом «Но кто разбудит нас ото сна?», внезапно вторгается парабола, озвученная мягким и спокойным голосом спутницы поэта: Как тяжело по этой пыли знойной Тащиться лошадям на скат крутой! И так всегда. Нет в мире наслажденья, Не купленного чьей – нибудь бедой (3, 56 – 61). Вслед за серией субстанциальных вопросов, кульминационно увенчанных сомнением в возможности любви вообще («Кого любить, когда равно всех жаль? // И чем жестокость хуже безучастья?»), лирический дискурс обретает свой финал в констатации невозможности служить высоким идеалам так, чтобы это никому не причиняло стра- Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 117 даний, и лишь в последней строфе начинают звучать более оптимис­ тичные ноты: Есть живая сила! Я верю, мир ей будет обновлен. Пусть голосом озлобленным пророки Вещают про смиренье, мысли сон Баюкая, увы, без них глубокий! Пока живут страданья, злоба, страх, — И жалость не умрет в простых сердцах. Когда – нибудь она придет, нахлынет, Исчезнет скорбь и смоется позор (3, 56 – 61). Тем более горьким оказывается финальное двустишие, обращенное к спутнице поэта («О, друг прекрасный!») и не оставляющее места ни малейшей надежде: «<...> До тех пор // Твой взор померкнет, кровь остынет...». Как представляется, подобный итог дискурса продиктован не только отказом от гражданских идеалов, но и предписанным философией меонизма стремлением к небытию. Отзвук идей «меонизма» явственно слышится и в другом стихотворении этого периода, «Блеском солнца…»), где также очевиден концепт двуликой природы. Визуальные впечатления, основа образной системы первой из четырех его строф, становятся источником интерпретации природы как превосходящей стихии, способной подавить человеческую душу; акустические же образы двух заключительных стихов — мягкие негромкие звуки природы и даже их полное отсутствие — выступают своего рода эмоциональным модератором, который, тем не менее, оказывается сильнее отрицательных аффектов духовной жизни человека. Этому спокойному образу соответствует и настроение лирического героя, признающего простую истину: для того, чтобы душа смирилась и успокоилась, нужно совсем немного: Блеском солнца небо ослепляет, Даль морская отблеском небес. Теплый ветер усыпляет Кипарисов гордый лес. А кругом и тает, и синеет Голых скал зубчатая гряда. Я гляжу и сердце млеет От блаженства и стыда. Стыдно мне, что нужно так немного Для души измученной людской, 118 Литература и философия Чтоб утихла в ней тревога И борьбу сменил покой; Что сильней сознательного горя Кипарисов благовонный лес, Шорох листьев, шепот моря И безмолвие небес (3, 67)40. Эти и подобные им стихи вобрали в себя отзвуки философской концепции «меонизма», возможно, родившейся под сильнейшим воздействием ярких визуальных впечатлений от южной природы: захваченный и подавленный зрелищем явного превосходства этой природы над человеком, подозревающий в ней угрозу обезличивания, поэт пытается сублимировать свой ужас, цепляясь за идею ухода и приглушая полнокровные образы ради того, чтобы заместить их смутным и неясным космическим чувством. Аналогичные мотивы оживают в стихотворении «Южный полдень» (3, 77 – 78), где слово «блеск» появляется в первом же стихе с тем, чтобы далее развернуться в образ всепроникающего tremolo солнечных лучей на водной шири, crescendo света и зноя, доходящих до степени почти оргиастической. Это закономерно вызывает к жизни эротические образы: волны, ласкаемой дневным светом, обнаженной земли, залитой солнцем и отдающейся полдню, гранита скал, рождающего зелень мхов под раскаленными поцелуями солнца. Однако и эта ослепительная картина «сладостного покоя» характеризуется общей для всех вдохновленных Южной Италией поэтических текстов амбивалентностью, зафиксированной двумя стихами в композиционном центре текста: «Незримо переходит солнца зной // И в виноградный сок, и в яд алоэ». Всё это становится своего рода прелюдией к завершающему текст образу вечного покоя, символизированному мотивом спящего времени: «И, кажется, средь общей тишины // Заснуло время в глубинах небесных». Возможно, образ всеобщей тишины и заснувшего времени — это и есть поэтическая аллегория состояния, необходимого для преодоления времени и пространства, к которому стремится очарованная небытием за пределами времени и пространства человеческая душа: экзистенциальное состояние, утишающее все страсти и желания, дарующее мир душе. Вероятно, к тому же периоду второго итальянского путешествия относится и стихотворение «На родине теперь встречают праздник чудный…», пронизанное ностальгией по России, празднующей православную Пасху: его эмоциональной доминантой становится отно- Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 119 сящееся к возлюбленной поэта предположение о ее готовности отдать весь «край чудес», Огни Неаполя, горящие вдали, Лимонных рощ кругом цветущее дыханье И южных близких звёзд горячее мерцанье (4, 4 – 8) за ритуальный возглас, совершающего пасхальное богослужение: «воскрес из мертвых кроткий Бог». В этом фрагменте мотив цветущих лимонных рощ, восходящий к гетеанской картине Южной Италии, райскому концепту земли, благословенной самою природой, тесно переплелся с русскими литературными реминисценциями. Определение «край чудес», периодически всплывающее на протяжении всего XIX в. в природоописаниях неаполитанского региона — это очевидная контаминация понятия «чудеса», общего места русской неаполитаны начиная с XVIII в., с риторическим восклицанием «Волшебный край!», родившимся под пером Пушкина в русле рецептивной истории романса Миньон (стихотворение «Кто знает край, где небо блещет…», 182841) и периодически возникающим в «итальянских» стихах русских поэтов (ср., например, зачин стихотворения Я.П. Полонского «Ночь в Сорренто», 1859: «Волшебный край!..»42; ср. также соррентинский эпизод рассказа И.С. Тургенева «Три встречи»: описанием великолепной южной ночи, залитой лунным сиянием и блеском огромных звезд, повествователь совершает долгую прогулку по тропинке, окаймленной апельсиновыми деревьями, осыпанными «золотыми шарами тяжелых плодов» и нежными белыми цветами, ароматом которых — «томительно сильным, острым и почти тяжелым, хотя невыразимо сладким» — напоен теплый воздух: все эти детали описания объединены обобщающим словом «чудеса»43). Слово «чудо» и все его возможные лексические модификации, перекрещиваясь с риторическим восклицанием «Волшебный край!», стягиваются в устойчивые обороты «чудесный край» или «край чудес», которые становятся не только одним из преобладающих общих мест русской поэзии в описании красот Неаполитанского залива и его окрестностей, но и своего рода нарицательным обозначением самого города Неаполя. Еще одну возможную вариацию этого мотива — «пленительный край» — предлагает стихотворение А.А. Голенищева–Кутузова «В садах Италии» (1903), создающее эротизированный, как и у Минского образ страны, где любовь является естественным состоянием природы: Если ждет твое сердце любви — поспешай В тот излюбленный солнцем, пленительный край, 120 Литература и философия Где у склонов цветущих прибрежий и гор Расстилается моря лазурный простор, Где красу юных пальм сторожит кипарис, Где с землей небеса в томной неге слились44. В большом стихотворении Минского «Сорренто», позиционированном, как и «Южная ночь», в ночном хронотопе, сосредоточены все перечисленные элементы описания: прощаясь с покидаемым городом и мысленно следуя за полетом полуночного ветра, автор перебирает воспоминания о Неаполе, Помпеях, Везувии, лимонных рощах: Но вечным сном поодаль спит Помпея: Как тихо в этот час, как грустно там! Семья беззвучных ящериц, темнея, Скользить по белым мраморным плитам. И ты, полночный ветер, кротко вея, Обходишь ряд домов, и цирк, и храм, И дальше мчишься, смертью устрашенный, Пустынных трав дыханьем напоенный. Летишь туда, где, вижу я, вдали Встает и быстро гаснет столб багровый: Там рвется пламя из груди земли, Разбив её холодные оковы. Оттуда чрез обрывы, где легли Застывшей лавы серые покровы, Ты к морю направляешь свой полет И льнешь усталый к лону нежных вод. И посещаешь гроты под скалами И на скалах лимонные сады (4, 18 – 20). Это стихотворение Минского, создающее образ мест, где торжествует красота, а человек познает радости и муки любви, становится своеобразной зеркальной инверсией «Ночи в Сорренто» Я.П. Полонского, поскольку оно не начинается, а завершается риторическим восклицанием «Прощай, Сорренто! Светлый край чудес!». Распространенность этих общих мест, ставших своего рода обязательным сценическим атрибутом русской неаполитаны (если не ее устойчивым литературным штампом) практически не нуждается в доказательстве — достаточно упомянуть хотя бы наиболее хронологически близкие Минскому стихотворения Мережковского «Сорренто» и «Addio, Napoli» (1891), в которых лимонные рощи до такой степени прочно ассоциируются с представлением о Сорренто, что даже и в более позднем Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 121 стихотворении, посвященном этому городу на берегах Неаполитанского залива («Сорренто» 1896), несмотря на его зимний на сей раз колорит, возникают образы апельсинных рощ и лимонных садов, на втором плане которых точно так же угадывается архетип райского сада Эдема 45. Вероятно, и сонет «В оливковой роще» (4, 164) тоже примыкает к тематическому циклу «итальянских» стихотворений Минского — не только по своему сюжету (который мог быть навеян южной природой вообще, например, крымской), но и по своему композиционному положению в непосредственной близости к текстам «итальянского» цикла. Оливковая роща, кажущаяся прозрачной и как бы растворенной в неясной дымке на фоне серебряного заката и нежно – голубой дали, сливается со своей собственной бледной тенью, угасает «<...> с тревожностью бесследной», и луч вечернего света, падающий в ее серебристый сумрак, или случайный звук, раздающийся в ее сонной тишине, преоб­ ражаются в дым и безмолвие как будто для того, чтобы подчеркнуть неизбежность, с которой все реманентные проявления жизни будут поглощены сном, подобным смерти. Образно – лексические мотивы описания рощи: «тень бледная», «мертвей», «погасла», «спит», «мрак» и «тьма» становятся своеобразной нитью основы в визуально – эмотивной ткани текста, описывающего образно – поэтическим словом не просто вечерний пейзаж, но угасание бытия и его преображение в небытие вообще. Образная структура сонета еще раз демонстрирует стадиальную регрессию яркого и многокрасочного, но преходящего и бренного мира, которая осуществляется во имя перехода в царство вечности, пока еще неопределенное в своих поэтических параметрах: может быть, именно этот путь и это ощущение иносказательно описаны финальным образом стихотворения: «трепет звезд». И даже в тех случаях, когда отмеченные выше мотивы в стихотворениях Минского этого периода не насыщены столь глубоким философским смыслом, они всё же присутствуют в них как таковые, переходя из текста в текст. Персонификация природных явлений очевидна с самого зачина стихотворения «Лазурный грот» (4, 180–181), лирическим объектом которого становится угрюмый горный дух: влюбившись в беспечную морскую волну, дочь лазурного морского простора, он строит великолепный грот, дабы удержать и пленить ее. Однако волна не задерживается в гроте: покидая его, она оставляет в нем отсвет и отзвук причудливой игры обольщения и отказа, свой лазурный отблеск и эхо вздоха любви и смеха измены. Несмотря на то, что в 1880–х гг. Минский явно предпочитает философскую тематику, гражданские и политические мотивы отнюдь не исчезают 122 Литература и философия из его лирики. Поэтическая композиция под заглавием «Arco naturale» (каприйский топоним) — выстроена на изысканных смысловых и философских антитезах, усиленных необычными эпитетами, и увенчана социально – политической метафорой. Если в первой строфе сопоставлены «теплый остров» и «забавы мрачные» Тиберия, «громады серых скал» и «воды прозрачные», то во второй обыгрывается вертикальное измерение: внизу видны клокочущие волны, охарактеризованные эпитетом «седые», а наверху возвышается «мощная арка». Эта поэтическая картина заставляет вспомнить о впечатлениях Грегоровиуса, который следующим образом описал тот же утес «Arco naturale», уподобив его грандиозность Лазурному гроту: «Глубоко внизу — море, окутанное черной тенью, высоко вверху — небо, вокруг — красновато–бурые утесы» [«Tief unten das Meer, schwarz verschattet, hoch oben der Himmel, rings rotbraune Klippen»46]. Причудливое скальное образование в глазах Минского превращается в подобие свода триумфальной арки, выстроенной на вечном фундаменте свободными стихиями природы. Поэт завершает стихотворение двумя строфами, в которых невозмутимый и неизменный круговорот природных явлений приобретает смысл в высшей степени символический: И времени рукой начертаны над ней В чертах нетленных и правдивых Сказанья мирные о смене многих дней, О вихрях и волнах, приливах и отливах. И солнце каждый день, взойдя на синий свод, К ней шлет, прогнавши тьму, свой первый луч победный, Да ветер, покоритель вод, Под нею держит путь свободный и бесследный (4, 182 – 183). Стихотворение Минского «У моря», запечатлевшее в своем лиричес­ ком сюжете очевидные автобиографические черты, тесно переплетенные с литературными реминисценциями (в частности, из стихотворения Полонского «На берегах Италии», 1858), развивает мотивы одиночества и отчуждения — лишь море не кажется поэту враждебным. Душа лирического субъекта органично приходит в состояние резонанса с морской ширью, его сознанию внятен язык валов, Как будто прожил здесь я детство золотое, И в первый раз любил, и в первый раз страдал Под сладкий шепот волн, под гул прибрежных скал47. Упомянутая в стихотворении привычка автора уединяться в полдень на берегу моря и читать Гомера (ср.: «И склад гекзаметра так родственно и звучно // Сливался с пением воды...») весьма напоминает один Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 123 из эпизодов «Итальянского путешествия» Гете: откровение глубинного смысла «Одиссеи» на возвратном пути из Салерно и Пестума в Неаполь: Was den Homer betrifft, ist mir wie eine Decke von den Augen gefallen. […] Nun ich alle diese Küsten und Vorgebirge, Golfe und Buchten, Inseln und Erdzungen, Felsen und Sandstreifen, buschige Hügel, sanfte Weiden, fruchtbare Felder, geschmückte Gärten, gepflegte Bäume, hängende Reben, Wolkenberge und immer heitere Ebnen, Klippen und Bänke und das alles umgebende Meer […] im Geiste gegenwärtig habe, nun ist mir erst die Odyssee ein lebendiges Wort48. [Что касается Гомера, то у меня словно пелена упала с глаз. <...> Только теперь, когда я вновь вижу внутренним взором все эти берега и предгорья, заливы и бухты, острова и песчаные отмели, лесистые холмы, ласковые луга, хлебные поля, изящнейшие сады, тщательно ухоженные деревья, вьющиеся лозы, горы в облаках и радостные вечнозеленые равнины, скалы и косы, вдающиеся в море, <...> только теперь «Одиссея» стала для меня живым словом]49. Психологический параллелизм колебаний морских волн и душевных волнений их созерцателя находим уже и в неаполитанском эпизоде романа мадам де Сталь, особо отметившей магическую притягательность воды. Короткая ссылка на балладу Гете «Рыбак» (1778), повествующую о душе, зачарованной отражением собственных тайных стремлений в неизмеримой водной глубине, вызывает следующие размышления: Cette puissance magique de l’onde ressemble, en quelque manière, au regard du serpent qui attire en effrayant. La vague, qui s’élève de loin et se grossit par degrés, et se hâte en approchant du rivage, semble correspondre avec un désir secret du coeur, qui commence doucement et devient irrésistible50. [Эта магическая сила воды чем–то напоминает взгляд змеи, который притягивает к себе и в то же время ужасает. Волна, которая пенится вдалеке, вздымается все выше и выше и, наконец, с шумом обрушивается на берег, имеет нечто общее с тайным желанием — сперва робким, а потом непреоборимым]51. В 1891 г., одновременно с Минским, серию «итальянских» стихо­ творений, явившихся результатом его первого путешествия, создал и Дмитрий Мережковский: под названием «Песни и легенды» они вошли своего рода лирическим циклом в поэтический сборник «Символы» (1892). Для поэтической медитации шести из этих текстов («Сорренто», «Капри», «Праздник св. Констанция», «Везувий», «Помпея», «Addio, Napoli») отправной точкой послужили впечатления, вызванные соответствующими пунктами традиционного маршрута путешественни- 124 Литература и философия ков по Южной Италии. В 1896 г. к вышеперечисленным добавилось еще одно посвященное Сорренто стихотворение, опубликованное в журнале «Северный вестник». Подобно всем входящим в сборник «Символы» поэтическим текстам, «итальянские» стихотворения принадлежат переходному периоду мировосприятия и творчества Мережковского, который в это время отходит от своих юношеских позитивистских убеждений и склоняется к религиозному мировоззрению. В его лирике этих лет очевидны три тематических фокуса: мистическое чувство, благоговение перед искусством, переживаемое как религиозное призвание, и поиски новой веры. В это время поэт со всё возрастающей настойчивостью, не увенчанной, однако же, окончательными итоговыми формулировками, предается рефлексии о вечных метафизических предметах: о смерти и страхе смерти, о бессмертии души и существовании Бога, и все они объединяются для него в главном вопросе о природе таинства бытия. Ответ на него он склонен искать, с одной стороны, в пантеистическом единении с природой и небесами (то есть с Богом), а с другой — в религиозном опыте мистического — если не прямо эзотерического — толка. Этот идейно – тематический комплекс обретает своеобразный проблемный разворот в «итальянских», и особенно в «южноитальянских» стихотворениях, которые, несмотря на изобилие образно – тематических штампов, отличаются глубиной проблематики. Южная природа предстает в интерпретации Мережковского хотя и захватывающей, но противящейся страстному желанию человека с нею слиться; она подчеркнуто чужда, остранена, невозмутима вплоть до жестокости; что же касается религии, в том числе и христианской, то и в ней господствуют вполне языческие предрассудки, оставляющие ее глухой к потребностям верующего. Основные образные мотивы и интонации предшествующего творчества — одиночество, страдание, смерть и внеземные радости, сомнение, разочарование, резиньяция, меланхолия — достигают в этих текстах своего полного развития; очевидно и возникновение той тематической линии, которая станет основной в последующем творчестве Мережковского: это противопоставление двух типов культуры, христианской и языческой, которые воплощают в себе, соответственно, жизнь и смерть, радость и страдание, небесную любовь и земную красоту — и далеко не всегда первые позиции этих антитез оказываются более художественно убедительными. Первое из цикла «итальянских» стихотворений Мережковского, «Сорренто», целиком посвященное природе, сосредоточено на идее гар- Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 125 монии. Начиная с первых же стихов в нем перечислены виднеющаяся в отдалении Помпея, изящный и четкий контур Везувия, лимонные рощи, ароматные золотистые плоды. Растворяясь в дыхании огромного моря, Сорренто чарует и пробуждает воспоминание о первой любви (ср. аналогичный мотив в лирике Минского), вводя лирическое «я» в сильнейший соблазн уподобить вечную красоту природы сиюминутной красоте любимой женщины, отдаться ее ласке, раствориться в огромности моря. Однако в последней трехстрочной строфе, как будто утверждающей, что влюбленность в природу есть только форма выражения любви к живой и бесконечной женской душе, нервная графика стихотворного текста, отделенного пробелом от предыдущих стихов, со сдвинутыми относительно левой границы текста строчками, приходит в противоречие с успокоительной интонацией его содержательного плана: Милая, душу живую твою Здесь я в природе еще беззаветней люблю, Душу твою бесконечную (341 – 342). В свою очередь, идеологема непреодолимой притягательности природы тоже исподтишка профанирована скрытым спором, в который вступают антонимические смыслы существительных и прилагательных, в результате чего слово «вечность» начинает означать не что иное, как равнодушие и отчужденность, а преходящее и тленное обретает сигнификат живого и бесконечного. Мотив мощной притягательности природы и ее реальной бесчувственности по отношению к человеческому горю доминирует и в лирической миниатюре «Капри», которая стягивает потенциальное развернутое природоописание в синекдоху образа морской волны. Это стихотворение воспроизводит поэтику «Сорренто» сплетением воедино всё тех же двух эмоциональных аффектов — любовного чувства и любования природой: и так же, как предыдущее, оно поднимает пейзажную зарисовку до уровня философской рефлексии: Больше слов твоих ласковых, больше, чем всё, Успокоили бедное сердце моё Эти волны, к страданьям моим равнодушные, И над радостным морем вдали В золотой пыли Очертанья Капреи воздушные (342). Подчеркнуто традиционное занятие лирического субъекта — созерцание морских волн и «очертаний Капреи воздушных» — оттеняет новизну символистского интерпретационного кода русской стихотвор- 126 Литература и философия ной неаполитаны рубежа XIX – XX вв.: природа, по – прежнему персонифицированная, перестает быть источником земного наслаждения; напротив, она становится индифферентной, если не прямо враждебной, по отношению к человеку — однако же именно это ее свойство служит своего рода модератором человеческого страдания, и притом более эффективным, чем нежные слова возлюбленной. В другом каприйском стихотворении, «Праздник св. Констанция» (342 – 343), детальная и живописная картина почти языческого праздника в честь местного святого, развернутая на фоне «седых» (как волны у Минского) утесов и «залива голубого», концентрирует внимание поэта на шумном веселье народа, который тимпанами и взрывами петард привествует св. Констанция, чей истукан величаво высится на носилках как какой – нибудь идол. Наблюдая «<...> праздник всенародный // В честь языческого бога», Мережковский, подобно Грегоровиусу, задается вопросом — какое отношение к этому веселью имеют святой дух Церкви Христовой и смиренные молитвы. В двух заключительных строфах, отделенных отточием от основного текста, взоры лирического субъекта вновь обращаются к лимонным рощам Сорренто и вечному морю, по–прежнему абсолютно безучастным к людскому ликованию. Напротив, дикий остров, как бы в ответ на народные восторги, содрогается в своих гранитно–скальных глубинах — и в этом мотиве тема персонифицированной природы претерпевает единственную в своем роде инверсию привычных ассоциативных цепочек интерпретационного кода: подвижная стихия моря застывает, а неподвижные скалы принимают активное динамическое участие в народном веселье. Заключающее миниатюрный «южноитальянский» цикл Мережковского стихотворение «Addio, Napoli» (346 – 347) озаглавлено словами неаполитанской народной песни, однако, вопреки названию, в нем вновь возникает образ Сорренто, созданный по обычному сценарию литературных клише: визуально – живописный образ лимонных рощ и золотистой береговой линии, очерчивающихся на фоне Везувия, дым которого возносится к небесам, как бы исходя от спокойного жертвенника, дополняется акустико – музыкальным образом звуков органа, которым уподоблено дыхание моря, и этот сказочный топос, где в явлениях природы поэт видит воплощение ее языка — слов, исходящих из самого ее сердца, дает лирическому субъекту текста ощущение внятности этого языка Природы — Природы с прописной буквы, которая вместе с Океаном и Югом образует своего рода триаду одушевленных субстантивов. Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 127 Написанное пять лет спустя стихотворение «Сорренто» (615 – 616) демонстрирует чрезвычайную устойчивость вышеописанных литературных клише: несмотря на зимний колорит стихотворения (это обстоятельство выясняется, впрочем, только по ходу лирического сюжета), в его первых четырех строфах снова фигурируют апельсинные рощи (и на втором плане этого неистребимого образа просматривается архетипический субстрат вечного сада Эдема), бесчисленные плоды, звонкое журчание ручейков и лимонные сады52. Неудивительно, что подобное описание увенчано мотивом духовного пробуждения, даруемого этими местами и заставляющего безутешное сердце уверовать в изначальную благодать, небесную любовь, и вознести новые молитвы перед «бледною Мадонною». Совсем другим настроением насыщено разделенное на две неравные по объему строфы стихотворение «Везувий» (1891; 343 – 344). Если все стихотворные посвящения Мережковского Сорренто обнаруживают имманентные коннотации «земного рая», определяющие характер образности этих текстов, то здесь очевидно нанизывание инфернальных мотивов (пепел, сера, преисподняя, подземный гул и грохот, огонь). Везувий предстает в облике «Великого Хаоса», «Праотца вселенной», персонифицируя «слепую власть природы», которой лирический субъект в порыве гордости бросает вызов: пусть вулкан в силах уничтожить человека физически, его мощь бессильна потушить Прометееву искру божественного вдохновения в свободной душе поэта. О мелодраматическом финале, венчающем текст образом обратившего чело к небесам и попирающего ногами «древний Хаос, Праотца вселенной» поэта, очень резко отозвался Аким Волынский53. К очеркам Везувия примыкает и образ мертвого города Помпеи, которому посвящено длинное трехчастное одноименное стихотворение Мережковского 1891 г. (344 – 346): подобно многим предшествующим и последующим литературным произведениям на эту тему, оно порож­ дено впечатлением, произведенным на русскую литературу знаменитым полотном Карла Брюллова «Последний день Помпеи» (1830 – 1833)54; в случае с Мережковским на образность Брюллова наложились и непосредственные впечатления очевидца, расцвеченные, в свою очередь, многочисленными литературными реминисценциями. Под поверхностным сюжетным слоем — уничтожение идиллии роковой слепой и безразличной силой — постепенно кристаллизуется тема конца языческого мира и «смерти богов», впоследствии развитая писателем в его первом историческом романе, который в черновых вариантах имел заглавие «Смерть богов» (1895)55. 128 Литература и философия В первой части стихотворения торжествует идея античной гармонии, напоминающей о земном рае своей радостью жизни; здесь оживают гоголевские характеристики греческого мира, каким он предстал в статье «Скульптура, живопись и музыка»: счастливый городок, населенный беспечными людьми с младенчески радостными душами, людьми, влюбленными в красоту и радости земной жизни. Здесь, где даже предметы повседневного обихода и кухонная утварь украшены рукою художника, а обычные бани высятся подобно императорским дворцам, где всё растворено в прозрачной голубизне Партенопейского залива, не страшна сама смерть, и никого не ужасающий дым Везувия поднимается к небесам нежным розовым облачком, сверкая на закате безмятежной улыбкой. Вторая, самая лаконичная часть, посвященная описанию извержения Везувия, выступает своего рода словесным парафразом брюлловского полотна, образность которого пропущена дополнительно и сквозь призму пушкинской интерпретации видеоряда картины в стихотворном отрывке «Везувий зев открыл…» (1834)56: Но смерть и к ним пришла: под огненным дождем, На город падавшим, под грозной тучей пепла Толпа от ужаса безумного ослепла… «Огненный дождь» заменяет пушкинский образ «каменного дождя», а «грозная туча пепла» выглядит сошедшей в стихотворение Мережковского непосредственно с полотна Брюллова. Кроме того, образ огненного дождя способен вызвать еще и библейские — ср. эпизод гибели Содома и Гоморры, затопленных дождем огня и серы 57, и дантовские ассоциации: в аде Данте под огненным дождем претерпевают свою кару богохульники, содомиты и ростовщики 58. Еще одной реминисцентной отсылкой к картине Брюллова и статье Гоголя «Скульптура, живопись и музыка» является символическая интерпретация образа «идолов», т.е., своеобразного метафорического заместителя античной сакральной скульптуры, таящая в себе имплицитный приговор, произнесенный над языческой религией с позиций христианского мировоззрения: это «улыбка безучастная» на мраморном лице изваяния олимпийского божества, счастливого и прекрасного, которое возвышается над ослепительным блеском пожара и не склоняет слуха к мольбам припавших к его пьедесталу людей. В трех заключительных стихах строфы скупыми штрихами набросана картина разрушения, оставленного катаклизмом: смерть торжествует, время останавливается, замолкает последний крик… и лишь один Везувий рдеет как уголь, подобно факелу Эвменид. Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 129 В третьей части, переносящей читателя в современность, событие приобретает метафизический смысл: время растягивается до вечности, и на всем — вплоть до «улыбки беспечной» на лицах поверженных богов — запечатлен «последнего мгновенья ужас вечный». Стихотворение завершает гимн «могильной красоте», не живой и не мертвой, но вечной, как бы окаменевшей от ужаса под взглядом Горгоны Медузы. Графически выделенный заключительный катрен повторяет финальные стихи первой части, незначительно их варьируя. Таким образом, всё стихотворение как бы испаряется в нежно – розовом дыме Везувия, сверкающем своей безвредной красотой на фоне заката и возносящемся в небеса подобно легкому облачку. Возможно, этот изощренный прием формального повтора маркирует скрытую перспективу повтора содержательного: идея вероятного повторения гибельного происшествия более чем допустима для поэта, убежденного в непреложной причинно – следственной связи, существующей между идиллией и катастрофой. Одним из центральных мотивов стихотворения является всё тот же мотив равнодушия сил природы — и языческих богов — к человеку, которому они ниспосылают столько бедствий. В одной из ранних редакций текста этот мотив был еще резче подчеркнут общностью эпитета «безмятежный», примененного не только к улыбке богов, но и к дыму Везувия59. Второй по значимости мотив «могильной красоты» ведет непосредственно к идее «смерти в расцвете красоты», которая, в свою очередь, соотносится с эстетизированным культом смерти, столь широко распространенным и в изобразительном, и в словесном искусстве символизма и декаданса. Другой тематический разворот катастрофического везувианского сюжета можно отметить в немногих стихотворениях, авторы которых не стремятся соперничать с Брюлловым, изображая массовые сцены, исполненные высокого драматизма, но предпочитают развивать идею «смерти в расцвете красоты», слагая гимны красоте погребенных золою тел, возвратившихся как живые спустя многие столетия. Ярким примером этого тематического направления явилось стихотворение Брюсова «Помпеянка» (1901)60, вошедшее в его сборник «Urbi et orbi» (1903), которое предлагает образ «живого изваянья вечных тел», созданный поэтом, еще не посетившим к тому времени разрушенного Везувием города. Как ни странно, но Вячеслав Иванов, поэт, прекрасно знавший Италию и ее культурное наследие задолго до того, как он окончательно поселился в Риме в 1924 г., почти не оставил стихотворных посвящений Южной Италии. Одно из немногих на эту тему, стихотворение 130 Литература и философия «Кумы» (1902)61, являет собой полный набор литературных штампов, хотя они и намечены лишь эскизно и замаскированы плотным покровом литературных реминисценций: вид с вершины акрополя, воспоминание о живописных Мизенах и Байе, «где пленных Нереид объемлет тесный рай», но милей поэту пророческие Кумы; его взор охватывает морской простор, который стерегут «на двух краях небес» «там — скал Гаэтских тень» и «тут — Искии шатер», Флегрейские поля, где «зияют Орка своды» и вдали видны «Ахерузии недвижимые воды», испарения озера Аверно, прилетающие из – за гор, внушают лирическому субъекту мысль о «Аида близком хладе». Земля и море Неаполитанского региона (и особенно остров Капри) в восприятии русских поэтов периодически вызывают к жизни не только мортальные, но и эротические мотивы — и образ Данаи, встречающей Зевса в принятом им обличье золотого дождя, который возникает в начальных строках стихотворения Иванова «Сфинкс глядит» (1902; 590 – 591), вошедшего, как и предыдущее, в сборник «Кормчие звезды» (1902 – 1903), претворяется далее именно в такую эротизированную картину взаимной страсти земли и моря, воспламененных закатными лучами солнца. На этом фоне остров Капри обретает очертания «тайны изваянной тени» и «стройного Сфинкса», продолжающего вглядываться в постепенно угасающий день. Уподобление очертаний острова фигуре Сфинкса, разрывающее ассоциативную цепочку «Капри — земной рай» и, следовательно, придающее олицетворенному ею острову таинственный, двусмысленный и тревожный колорит, восходит к роману Жан – Поля (Рихтера) «Титан» (1800 – 1802): Wie eine Sphinx lag dunkel das zackige Kapri am Horizont im Wasser und bewachte die Pforte des Golfs62. [Зазубренный силуэт Капри, подобный лежащему в воде сфинксу, темнел на горизонте, оберегая врата залива]. Возможно также, что сравнение Капри со сфинксом проникло в русскую литературу через посредничество Грегоровиуса, который открывает посвященный острову Капри раздел своей книги «Годы странствий по Италии» эксплицитной отсылкой к роману Жан – Поля, вторя его образности своим уточнением: <...> mir kam die schöne Insel, wenn ich sie vom Festland betrachtete, wie ein antiker Sarkophag vor, dessen Seiten schlangenhaarige Eumeniden schmücken — darinnen aber liegt Tiberius63. [Когда я смотрел на него с берега, прекрасный остров представился мне античным саркофа- Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф гом, грани которого украшают змееволосые Эвмениды — он скрывает в себе Тиберия]. 131 Метафора Сфинкса позволила очарованному современной красотой Неаполитанского региона и хранящему в памяти тревожные предания его прошлого Грегоровиусу подчеркнуть загадочное очарование Капри и до некоторой степени примирить противоречия под знаком естественной гармонии, сопряжением вневременного архетипа «земного рая» с образами древней исторической эпохи, преданной чувственным наслаждениям. В русской неаполитане рубежа XIX – XX вв. образ Капри – сфинкса встречается и у И. Бунина: в очерке «Остров Сирен» (1932), обозначив квинтэссенцию каприйских ассоциаций образной триадой «Лазурный грот, Тиберий, Крупп»64 и адресовав острову эпитеты «божественный» и «дикий», писатель констатирует: «Капри поднимается из лона морского подобно лежащему сфинксу <...>»65. В качестве побочного эпизода образы Южной Италии присутствуют и в поэзии акмеистов — поэты этого направления, в своем стремлении освободиться от груза литературной традиции, отчасти уже успевшей заштамповаться, предлагают новое видение региона, более субъективное и спонтанное. После двух итальянских путешествий 1912 и 1913 гг. сборник «итальянских» стихов подготовил Сергей Городецкий — однако он не был напечатан из – за начала Первой мировой войны. Два из них посвящены южноитальянским сюжетам: «Девушка из Помпеи» и «Сорренто»; вероятно, к ним можно добавить и стихотворение «Дума» (все три написаны в 1913 г.). Первый из этих текстов, подхватывая сюжет брюсовского стихотворения «Помпеянка» (идеальная любовь, сила которой преодолевает страх смерти и делает ее вечной), развивает его дальше 66: к помпейской девушке, любимой поэтической «душою северной и снежной» как ни одна другая, лирический субъект обращается от собственного первого лица. Посвятив четыре строфы воспеванию красоты и грации возлюбленной, поэт заканчивает изображением смятения, которое охватило его в музее, при виде стеклянного гроба, в котором покоится эта живая красота. Что же касается Сорренто в восприятии Городецкого, то здесь и речи быть не может об образе земного рая. В четырех катренах короткого лирического посвящения городу развит совсем иной лирический сюжет: отчуждение от природы, призыв к молчанию, покою и созерцанию — однако завершается этот сюжет совершенно нетипичной картиной: спокойствие морской глади эмфатически соответствует образу онемевшего вулкана, зато из уст поэта излетает упоенное призывание, 132 Литература и философия абсолютно противоположное страстному стремлению к покою, которое излил в стихотворении «Блеском солнца…» Минский — призывание «дней смятения и бурь», которые только и дают возможность почувствовать всю полноту бытия: Не для нас покой таинственный Созерцанье не для нас. Извержений дым воинственный Наш окутывает час (413). Что же касается стихотворения «Дума» (414), то оно не обязательно вдохновлено Южной Италией: возможно, этот пламенный гимн солнцу и прекрасной стране, которая исцеляет от горестей жизни, является вполне обобщенным эмоциональным переживанием итальянского макротопоса. Более близкой к традиционным интерпретационным кодам русской неаполитаны является поэма «Италия» (1914) С.М. Соловьева (1885 – 1942): ее автор, двоюродный брат Александра Блока и друг Андрея Белого, поэт и богослов, рукоположенный в священнический сан в 1916 г., во многом опирается на литературные источники, среди которых необходимо упомянуть «Итальянские впечатления» В. Розанова (1909) и «Образы Италии» П. Муратова (1913), переплетая мотивы, пришедшие к нему чисто литературным путем, с воспоминаниями детства и собственными впечатлениями67. Три из семи глав поэмы посвящены Неаполю (гл. IV), Сорренто (гл. V) и Помпеям (гл. VI) 68. Неаполь, в котором веет дыхание Греции и Египта и перемешаны разные народы, для Соловьева, так же, как и для Муратова, — это «не Европа, а Восток». Атрибутивный антураж городского топоса реконструирован по принципу pars pro toto, и почетное место среди топологических символов снова занимают апельсины и оливковые деревья; разумеется, всё это на фоне антропоморфного (в духе Минского и Мережковского) дышащего моря. Большую часть гл. IV занимает описание экскурсии во Флегрейские Поля, зрелище которых, однако, вызывает в сознании автора не столько адские видения, сколько продолжительное размышление о конце света и божественном правосудии, на которые его наводит воспоминание о пире Тримальхиона: Вот край, где жил Тримальхион, <...> Где все служили богу чрева <...> (27). В этой стране «отравленных паров, разврата, неги и пиров», определяемой как «ужасный край» и «адская страна» в резком контрасте с привычным перифрастическим оборотом «край чудес», на всем лежит печать божьей кары: ужас внушают и дым бурлящей Сольфатары, Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 133 заставившей в свое время содрогнуться Афанасия Фета 69, и печальные серые воды «как бы подземного» озера Аверно. Описание порока, неотвратимо вызывающего на себя божий суд, содержит в своем субстрате ассоциативные мотивы пляски над бездной и Содома и Гоморры; финалом же закономерно становится философическая рефлексия: Как эта зыбкая трясина Над морем лавы огневой, Таков удел наш роковой, И неминуема кончина (30). Возвращение в Неаполь, названный его поэтическим именем «Партенопея», воспринимается на этом адском фоне как сладостная утеха: это закономерно вызывает его женственное олицетворение в образе заснувшей легким весенним сном вечно юной девушки, подруги царей и поэтов древности: такая метафора на своем ближайшем ассоциативном плане чревата следующим шагом: уподоблением города Музе, как олицетворенному поэтическому вдохновению. Образ Сорренто вырастает на фоне апельсинных рощ и лимонных деревьев, распространяющих дивный аромат и усыпанных золотыми слитками бесчисленных плодов (30 – 32): однако с этим традиционным литературным антуражем соединяются конкретные воспоминания о страстных и чистых юношеских мечтах. Вновь, как и много лет назад, спускаясь к морю мимо осыпающихся гротов, автор совершает своего рода сошествие в преисподние области — в том числе и в метафорическом смысле, поскольку возвращается в свое прошлое, где продолжает жить его первая встреча с гомеровским эпосом и восхищение красотой Киприды, волнующий образ которой запечатлен в морских волнах: когда – то эти впечатления пробудили в авторе поэта, здесь родились его первые поэтические строки. Ассоциативная цепочка море – юность – Гомер, возможно, восходит к лирической миниатюре Минского «У моря»; сама же филиация идей «Гомер – Южная Италия», как об этом было упомянуто выше, оставлена в наследство русской неаполитане «Итальянским путешествием» Гете70. Помпеи, уже в IV главе, посвященной Неаполю, упомянутая в контексте мотива «смерти в расцвете красоты» (ср.: «нетленный, дивный прах»), предстает в поэме Соловьева царством смерти и страной гробниц, сохранивших, однако, «ясность древних линий»: перспективы ее улиц — дом за домом, храм за храмом — уходят в вечность. Апокалипсическое мироощущение автора находит свое выражение в эротических мотивах, абсолютно доминирующих в реконструкции повседневной 134 Литература и философия жизни древнего города, где рядом с храмом помещается лупанарий, а фрески с изображением обнаженных танцовщиц до сих пор обладают способностью пробуждать в современном посетителе «древнего зверя». В поэме Соловьева романтическая скорбь о потере древней Италии уступает место стремлению похоронить прошлое и сопротивлению самой идее возрождения античности. В заключительных строфах поэмы предложен грустный компромисс: Закройте древние могилы, Не подымайте мертвецов! Уже зараза охватила Европу с четырёх концов. Помпея вся могильным ядом Отравлена... а тут же, рядом С развратным домом для рабов Белеет улица гробов. Здесь кипарисы в небе синем Чернеют, навевая мир. Помпея спит, окончив пир И кубок выронив. Покинем С улыбкой грустной на устах Ее прелестный, грешный прах (34). В образной параллели «заразы», охватившей Европу, и «могильного яда», отравившего Помпеи, очевидно сказывается правоверно – славянофильское умонастроение автора — и это вполне закономерно для будущего православного священника и богослова. Однако же амбивалентность образа южной Италии очевидна и здесь, в том оксюморонном сочетании эпитетов «прелестный» и «грешный», которое завершает помпейскую главу, повторяя с незначительным варьированием стих неаполитанской главы «нетленный, дивный прах Помпеи». И оба эти варианта, в свою очередь, отчетливо контрастируют с общим местом «священный прах» применительно к Италии in toto во вступлении к поэме. Несмотря на то, что своими неукоснительными устойчивыми реалиями (лимоны) и сквозными образными мотивами (спуск в преисподнюю и адские пейзажи) поэма Соловьева, как и вся русская поэтическая неаполитана рубежа XIX – XX вв., обязана Гете и Данте, необходимо отметить, что и сами эти художественные элементы, и область их распространения видоизменялись и расширялись. Метафорически – адские коннотации постепенно захватывают в свою сферу не только традиционно принадлежащий ей Везувий, но и другие местности в окрест- Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 135 ностях Неаполя; Сорренто же, единственный топос, почти без ущерба удержавший коннотации райского сада, обладает не только правом на бесконечный повтор и варьирование образа цветущих и плодоносящих лимонов в своих литературных отражениях конца XIX — начала XX в., но и прерогативой слегка пародийной дискредитации этого штампа: И так же тухлые лимоны В траве сгнивают потаённо, Распространяя аромат (31). Если же говорить о новом интерпретационном коде Италии, в котором ее образ будет развенчан, сохранив, однако же, присущую ему амбивалентность, то его родоначальником станет И. Бунин, в стихотворениях которого Помпеи, Капри и античность окончательно потеряют свое неотразимое очарование, а следы тления и праха обнаружатся и в тех местностях, которые еще совсем недавно однозначно отождествлялись его предшественниками и современниками с земным раем. Перевод О.Б. Лебедевой Муратов П.П. Образы Италии. — М., 1993–1994. Т. 1. С. 7. Бердяев Н.A. Чувство Италии // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. — М., 1994. Т. 1. С. 367–370. 3 Римская Кампанья, или Agro romano, Римские поля — название сельской мест­ нос­ти близ Рима. 4 Ср. серию антологий: Кара–Мурза А.А. Знаменитые русские о Венеции. — М., 2001; Он же. Знаменитые русские о Флоренции. — М., 2001; Он же. Знаменитые русские о Риме. — М., 2001; Он же. Знаменитые русские о Неаполе. — М., 2002; Он же. Знаменитые русские в Амальфи. — М., 2012. 5 Муратов П.П. Указ. соч. С. 8. 6 См. об этом: Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. — Л., 1982. С. 390. 7 Слово «corricolo» означает: «легкая коляска», «двуколка». 8 Все цитированные тексты были не только общепризнанными бестселлерами, но и постоянными составляющими круга чтения для всего XIX в.; кроме того, они постоянно переиздавались не только отдельными изданиями, но и в составе более или менее полных собраний сочинений их авторов. Большинство этих текстов (или ранее опубликованные отрывки более обширных очерков) многократно переводилось на другие языки, в том числе и на русский, ср.: Сталь Ж., де. Слава и блаженство Италии // Вестник Европы, 1817. Ч. 94. № 15 – 16. С. 197 – 204; Она же. Коринна, или Италия. Перевод с французского. — М., 1809 – 1810; Гете И. – В. Путешествие в Италию // Сочинения Гете в шести томах. Под ред. П.И. Вейнберга. — СПб., 1865 – 1871; Шатобриан Ф. – Р., де. О огнедышущей горе Везувий (из письма одного путешествующего англичанина) // Детское чтение для сердца и разума, 1803 1 2 136 Литература и философия [см. Сводный каталог сериальных изданий России (1801 – 1825). — СПб., 1997 – …. Ч. 7. С. 93 – 96]; Он же. Путешествие на Везувий (из Moniteur’a) // Вестник Европы, 1806. Ч. 29. № 20. С. 262 – 273; Он же. Воспоминания об Италии, Англии и Америке. — М., 1817; Тэн И. Путешествие по Италии. — М., 1913 – 1916. Т. 1 (Неаполь и Рим). Несмотря на то, что «Годы странствий» в Италии Ф. Грегоровиуса на русский язык переведены не были, эта книга в 1912 г. была отрецензирована в журнале «Заветы» [см. Potthoff W. Dante in Rußland. Zur Italienrezeption der russischen Literatur von der Romantik zum Symbolismus. Heidelberg, 1991, S. 200). 9 Сталь Ж., де. Коринна, или Италия. («Литературные памятники», Большая серия). Изд. подг. М.Н. Черневич. — М., 1969. С. 231. 10 Staël A. L.G. de. Œuvres complètes. Paris, 1920. T. IX: Corinne, ou l’Italie (Tome II). L. XIII. Ch. 4. P. 108. 11 Сталь Ж., де. Коринна, или Италия. Указ. cоч. С. 227. 12 Staël A.L.G. de. Œuvres complètes. Op. cit. P. 108–109. 13 Сталь Ж., де. Коринна, или Италия. Указ. cоч. С. 228. 14 Staël A.L.G. de. Œuvres complètes. Op. cit. P. 111. 15 Сталь Ж., де. Коринна, или Италия. Указ. cоч. С. 229. 16 Gregorovius F. Wanderjahre in Italien. Einl. von H.–W. Kruft. München, 1967. S. 504. 17 О нереализованном намерении Максимилиана Волошина написать книгу о своем итальянском путешествии, озаглавленную титулом путевых записок Гете, см.: Комолова Н.П. «Миф Италии» Гете и его реминисценции у Волошина и Габричевского // Россия и Италия. Встреча культур. Т. 4. — М., 2000. С. 205. 18 См. сборник, составленный к 100–летию прибытия М. Горького на о. Капри: Uno scrittore ‘amaro’ nel paese ‘dolce’. Maksim Gor’kij fra Capri, Sorrento e Mosca / a cura di M. Talalay. Capri: Oebalus, 2006. 19 Об Италии и Неаполе писали и те поэты, которые никогда не бывали там — например, Василий Комаровский. Мысленно углубляясь в воображаемые пейзажи, канонизированные литературной традицией, он завершил свой первый лирический сборник «Первая пристань» (1913) семью стихотворениями, воспроизводящими традиционный маршрут путешественников по Южной Италии; последний из этих текстов посвящен Неаполю. 20 См.: Бунин И.A. Думая о Пушкине // Бунин И.А. Собрание сочинений: В 9 т. — М., 1965–1967. Т. 9. С. 455. 21 Potthoff W. Op. cit. S. 202. 22 Дюпати Ш.М. [псевдоним Шарля Маргерита Жана Батиста Мерсье]... Lettres sur l’Italie, en 1785. Paris, 1788. Vol. II. P. 303 – 304; вплоть до середины XIX в. «Письма…» многократно переиздавались и были переведены на основные европейские языки, равно как и на русский под заглавием «Путешествие г. Дю Пати в Италию в 1785 году» — СПб., 1800 – 1801. 23 Та же пара антонимов повторяется и в записи от 20 марта: «Gewiss wäre der Neapolitaner ein anderer Mensch, wenn er sich nicht zwischen Gott und Satan eingeklemmt fühlte»: Goethe J.-W. Italienische Reise. Leipzig 1914. S. 229. [Перевод: «Конечно, неаполитанцы были бы совсем другими, если бы не чувствовали себя затиснутыми между богом и сатаной»: Гете И. – В. Собрание сочинений: В 10 т. — М., 1975 – 1980. Т. 9. С. 107]. 24 При виде потоков лавы на склонах Везувия Шатобриан вспоминает «Ад» Данте, перефразируя стихи 28 – 30 и цитирует стихи 8 – 9 Песни XIV. Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 137 Этот фрагмент записок Шатобриана стал известен в России сравнительно рано по переводу, напечатанному в журнале «Вестник Европы», см.: Шатобриан Ф. – Р. Путешествие на Везувий. Указ. соч. С. 267. 26 Gregorovius F. Op. cit. S. 498 – 499. 27 Ibid. S. 519 – 520. 28 Ibid. S. 521. 29 Ibid. S. 522. 30 О восприятии Данте в России см.: Potthoff W. Op. cit. 31 О восприятии романса Гете см. подробно: Стихотворение И. – В. Гете «Mignon» как источник концептов рая и ада русской неаполитане XIX века // Лебедева О., Янушкевич А. Образы Неароля в русской словесности XVIII – первой половины XIX веков. Salerno, 2014. C. 81 – 108. 32 Ср. запись от 24 февраля 1787 г. в «Итальянском путешествии» Гете: «Als wir aus Fondi herausfuhren, ward es eben helle, und wir wurden sogleich durch die über die Mauern hängenden Pomeranzen auf beiden Seiten des Weges begrüsst. Die Bäume hängen so voll, als man sich’s nur denken kann. Obenher ist das junge Laub gelblich, unten aber und in der Mitte von dem saftigen Grün. Mignon hatte wohl recht, sich dahin zu sehnen»: Goethe J. – W. Italienische Reise. Op. cit. S. 192 – 193. [Перевод: «Когда мы выехали из Фонди, стало светлее, и нас приветствовали померанцы, свисающие из-за стен по обе стороны дороги. Деревья просто невообразимо отягощены плодами. Молодая листва на верхушках золотистая, внизу и в гуще кроны — сочного зеленого цвета. Как права была Миньон, стремясь туда!»]. 33 Впервые опубликовано в: Минский Н.M. Стихотворения. — СПб., 1887. С. 30; впоследствии вошло в состав четырехтомного собрания сочинений: Минский Н.M. Полное собрание стихотворений: В 4 т. — СПб., 1907. Т. 1. С. 100–102. 34 Во втором стихотворении под названием «Везувий» есть косвенное указание на приблизительное время его создания: «И вспомнил я: вот ровно десять лет, // Как молодой волнуемый тревогой // Я поднимался этой же дорогой», что дает возможность отнести ко времени второго итальянского путешествия Минского (1891 г.) не только этот, но и все остальные его тексты, посвященные Италии и отсутствующие в сборнике 1887 г. Все они вошли в Полное собрание стихотворений. Указ. соч.: Т. 3, С. 56–61 («Везувий»); С. 67 («Блеском солнца…»); С. 77–78 («Южный полдень»); Т. 4, С. 4–8 («На родине теперь…»); С. 18–20 («Сорренто»); С. 164 («В оливковой роще»), С. 180–181 («Лазурный грот»), С. 182–183 («Arco naturale») соответственно. Кроме того, стихотворение «В оливковой роще» было напечатано также в сборнике «Новые песни» (СПб., 1901, С. 40–41), а стихотворение с явным южным колоритом под названием «У моря», не вошедшее в последующие издания, помещено в третьем издании стихотворений Минского (Стихотворения. Изд. 3. — СПб., 1896. С. 250) между текстами «Arco naturale» и «Сорренто». 35 См. об этом: Полонский Г. Поэзия Минского // Русская литература XX века. 1890–1910. Под ред. С. Венгерова. — М., 2000. Т. 1. С. 356–357. 36 Айхенвальд Ю. Минский // Силуэты русских писателей. — М., 1994. С. 365. 37 Leopardi G. Opere, Milano, 1967, p. 115: La ginestra o il fiore del deserto [Перевод: Здесь на иссохшем хребте // Чудовищной горы, // Всеистребляющего Везувия…]. 38 Минский Н.М. Полное собрание стихотворений. Указ. соч. Т. 1. C. 100–102. Далее тексты стихотворений Минского за исключением особо оговоренных случаев цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках. 25 138 Литература и философия Ср. образ Везувия, смеющегося над поверженной им в прах Помпеей, в поэме Bладимира Маяковского «Облако в штанах» (1914–1915). 40 Ю. Айхенвальд в цит. соч. (с. 366) интерпретирует это стихотворение, на наш взгляд, ошибочно, как выражение типичной для русского интеллигента позиции пренебрежения к миру, с которой море и небо представляются мелочами и гораздо менее важны, серьезны и достойны, нежели социально – политическая злоба дня. 41 См. об этом: Стихотворение И.–В. Гете «Mignon» как источник концептов рая и ада русской неаполитане XIX века. Указ. соч. 42 Полонский Я.П. Сочинения: В 2 т. — М., 1986. Т.1. С. 127. 43 Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. — М., 1980. Т. 4. С. 222. 44 Голенищев – Кутузов А.А. В садах Италии // Поэты 1880 – 1890 – х годов (Библиотека поэта. Большая серия). — Л., 1972. С. 260. 45 Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы. (Новая библиотека поэта). — СПб., 2000. С. 341 – 342, 346 – 347, 615 – 616. Далее стихотворные тексты Мережковского цитируются по этому изд. с указанием страницы в скобках. 46 Gregorovius F. Op. cit. S. 571. 47 Минский Н.М. Стихотворения. Изд. 3. Указ. соч. С. 250. 48 Goethe J.–W. Italienische Reise. Op. cit. S. 340. 49 Гете И.–В. Из «Итальянского путешествия» // Гете И.–В. Собрание сочинений. Указ. соч. Т. 9. С. 159. Ср. также аналогичное рассуждение в книге В.Д. Яковлева: «Я вспомнил несколько стихов Гомера <...> теперь, когда я видел эту землю, это море, это небо, знакомые Гомеру, — могу сказать вместе с Гете, что "Одиссея" стала для меня живым словом»: Яковлев В.Д. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя. 1847. — СПб., 1855. С. 236. 50 Staël G. de. Corinne, ou l’Italie. Op. cit. L. XIII. Ch. 5. P. 117. 51 Сталь Ж., де. Коринна, или Италия. Указ. cоч. С. 231. 52 Подтверждением тому, что в данном случае можно говорить именно о штампе, может послужить большое лирическое стихотворение В. Брюсова «Италия» (1902) — гимн стране, прекрасной на протяжении от Альп до Капри. Давая сжатые поэтические характеристики достопримечательным местностям Италии, Брюсов, который впервые увидел неаполитанскую Кампанью только в 1908 г., начинает свое описание этого региона эпитетом «нетленные рощи лимонные»: Брюсов В.Я. Собрание сочинений: В 7 т. — М., 1973 – 1975. Т. 1. С. 300 – 302. 53 Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы. Указ. соч. С. 824. Прим. 129. 54 См. об этом подробнее: Бемиг М. Живописный текст как источник словесного. «Последний день Помпеи» К. Брюллова и русская литература XIX века // Вопросы литературы, 2010 (ноябрь–декабрь). C. 261–293. 55 Заглавие, может быть, навеяно оперой Рихарда Вагнера «Гибель богов», весьма популярной в среде декадентов и символистов. 56 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 17 т. — М. – Л., 1937–1950. Т. 3. С. 332. 57 Бытие, 19:23. 58 Алигьери Данте. Божественная Комедия. Ад. Песни XIV, XV, XVII. Совсем иные впечатления находим в книге другого русского путешественника, П. Муратова, который начиная с 1908 г. неоднократно бывал в Италии. Печальные руины Помпей не кажутся ему трагичными, поскольку город «<...> не был проклят, как Содом и 39 Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф 139 Гоморра, и души его обитателей не были осуждены на адские муки» — Муратов П.П. Указ. соч. Т. 2. С. 150. 59 Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы. Указ. соч. С. 824. Прим. 130. 60 Брюсов В.Я. Собрание сочинений: В 7 т. Указ. соч. Т. 1. С. 75. 61 Иванов В.И. Собрание сочинений: В 6 т. Брюссель, 1971 – 1987. Т. 1. С. 574 – 575. Далее стихотворные тексты Иванова цитируются по этому изд. с указанием страницы в скобках. 62 Jean Paul. Werke. Hrsg. N. Miller. T. 3. München, 1980. S. 614. Из романа Жан–Поля Иванов мог почерпнуть и образ «стражи» применительно к Искии и Гаэте в стихо­ творении «Кумы». 63 Gregorovius F. Op. cit. S. 546. 64 «Стальной король» Фридрих Альфред Крупп подолгу жил на Капри в период времени с 1898 по 1902 г. Необыкновенно щедрый по отношению к острову и его обитателям, он любил окружать себя местными юношами: каприйские гроты служили им своего рода клубами до тех пор, пока не разразился скандал, закончившийся насильственной смертью (возможно, самоубийством) главного действующего лица этой драмы. 65 Бунин И.A. Остров сирен // Бунин И.А. Собрание сочинений: В 9 т. — М., 1965–1967. Т. 7. С. 271. «Остров сирен» — это еще и название первой части книги: Лозина–Лозинский А. Одиночество. Капри и Неаполь (Случайные записки шатуна по свету). — Пг., 1916. Образ и словосочетание «остров сирен» восходит к Песне XII Одиссеи (см. стихи 55: «остров сирен смертоносный» и 201: «остров сирен потеряли мы из виду» в переводе В.В. Жуковского 1849 г.). 66 Городецкий С.M. Избранные произведения: В 2 т. — М., 1987. Т. 1. С. 413–414. Далее стихотворные тексты Городецкого цит. по этому изд. с указанием страницы в скобках. 67 В частности, именно к воспоминаниям детства восходит образ гниющих на тропинках сада лимонов и апельсинов, см.: Соловьев С.M. Детство. Главы из воспоминаний // Новый мир, 1993. № 8. С. 178–205. (Гл. «Италия»). 68 Соловьев С.М. Италия. Поэма. — М., 1914. С. 27 – 30, 30 – 32, 32 – 34. 69 Фет А.A. Мои воспоминания. — М., 1890 (Репринт: Пушкино, 1992). Т. 1. С. 176 – 177. 70 Минский Н.M. Стихотворения. Изд. 3. Указ. соч. C. 250; Гете И. – В. Из «Итальянского путешествия» (главы «Из воспоминаний» и «Гердеру») // Гете И. – В. Сочинения: В 10 т. Указ. соч. Т. 9. С. 143 – 145, 158 – 159. Джустино Анджела. Заболеть Италией: Путешествия русских мыслителей Анджела Джустино Джустино Анджела. ЗАБОЛЕТЬ ИТАЛИЕЙ: ПУТЕШЕСТВИЯ РУССКИХ МЫСЛИТЕЛЕЙ XIX – НАЧАЛА XX ВЕКА В ПОИСКАХ СЕБЯ Говорить о русских путешественниках, которые приезжали в Италию в XIX — начале ХХ вв., имеет смысл не ради притягательной силы воздействия на них этой земли, с ее великолепными пейзажами, археологическими и культурными достопримечательностями, а ради того философского смысла, какой приобретало подобное путешествие, возбуждавшее умозрительное сравнение России и Италии, двух столь различных, но при том и близких между собою миров, которые сходились и сталкивались в душе русских писателей, мыслителей, поэтов, художников. Все они как будто изначально носили в памяти код этой дальней земли, а при встрече с нею получали его реальное воплощение. Итальянское путешествие во многом приобретает для русской души значение поиска своей идентичности; путешествие, в котором она осознает самое себя. XIX столетие стало для России временем, когда ее культура, носившая прежде черты архаики и провинциализма, вышла из «состояния приниженности». Этому положил начало поворот, осуществленный Петром Великим, который в XVIII в., применяя насилие в борьбе с устоями и привлекая европейское на русскую землю, стряхнул с подданных душевную косность и разбудил «мысль и слово». Известно рассуждение Чаадаева, высказанное в «Философических письмах», в самом начале XIX в., о России, как о стране, изолированной от всего мира и лишенной своего места во всеобщей истории. Немота у русского человека означала для Чаадаева полное непонимание собственной идентичности1. При этом безжалостное и трезвое описание условий жизни народа не заставляло философа делать пессимистические выводы — напротив, порождало у него надежды, что невыраженные до сего времени силы могли бы заиграть в будущем, способствуя возрож­ дению не только России, но и всего человечества. Россия, которую описывает Чаадаев, переживала последствия владычества татар, которые загнали ее в состояние вялости и слабости. Впрочем, заслугой татар, по словам Белинского и многих других, было собирание воедино разрозненных частей России «самой ее кровью», преодоление усобицы этих частей, враждовавших между собою, но в целом татары внесли в менталитет русских сонливость, «азиатский образ жизни, умственную лень, невежество, презрение к самому себе», 141 что изначально не было характерно для русских и что по воле Петра Великого подлежало искоренению, ибо по сравнению с Европой, где духовная жизнь частного лица была активной и плодотворной, Россия, казалось, впала в полурастительный образ жизни2. Белинский утверждал, что один год для Европы равен целому веку для Азии и что один век для Европы равен целой вечности для Азии. Согласно этому мыслителю, всё, что есть великого, благородного, человеческого, душевного — всё это родилось, дав крупные плоды, на европейской почве. Россия при этом не принадлежала и не могла принадлежать в силу своих основных жизненных задатков к Азии: она представляла собой некое иное и отдельное явление; татары хотели бы породнить ее с Азией, и им удалось привязать ее к ней на какое – то время внешними механическими связями, но они не могли привязать ее духовно, ибо Россия — страна христианская. Значит, Петр действовал в итоге и в народном духе, сближая свою родину с Европой и выкорчевывая то, что на время смогли взрастить татары3. Во второй половине XVIII в. Европа стала проникать в жизнь русских, которые в путешествиях начали знакомиться с ее культурой, творя некий миф о европейской цивилизации: их последователи, посещая Европу в последующие десятилетия, усиленно искали следы этого мифа и репродуцировали его4. Поначалу открытие Запада в тот период, когда европейская цивилизация достигла своей вершины, выглядело для России, как простая ее имитация (преимущественно культуры Просвещения, откуда воспринимались только самые поверхностные моменты). Научные знания проникали неглубоко, при этом между народом и более состоятельными слоями существовала пропасть, поэтому идея народного образования тогда не получала одобрения. Только в XIX в. наблюдается развитие самостоятельной мысли (Бердяев скажет, что в XIX в. русские научились мыслить по – настоящему5). Расцвет творческой деятельности русских почти полностью совпадал со временем частых посещений Европы и в частности Италии. И пока русские восхищались художественными, археологическими, природными красотами Италии, итальянцы не испытывали таких же чувств по отношению к России, о культурных достижениях которой не имели понятия (она им представлялась отсталой, под игом деспотизма). Лишь во второй половине XIX в. в Италию проникает великолепная литература Достоевского и Толстого. Однако в течение всего XIX в. и начала ХХ в. в Италию приезжали и оставались надолго многие и многие русские интеллектуалы, писа- 142 Литература и философия тели, художники: Гоголь, Жуковский, Тургенев, Достоевский, Муратов, Зайцев и другие. Для некоторых из них эта поездка имела смысл как путешествие в поисках собственной идентичности. Италия становилась большим зеркалом, в котором русское сознание видело свое отражение. Путешествие приобретало значение самоопределения, движения к самопознанию, достигавшемуся при умозрительном сравнении идентичности и противопоставлении двух миров, близких благодаря христианским корням, но и противоположных: восхищению красотой и жизнерадостностью жизни, характерными для Италии, противопоставлялась Россия, склонная к унынию и измученная пережитыми драмами. Пребывая в Италии, некоторые из русских, такие, к примеру, как Гоголь, будут чувствовать себя в некоем изгнании из родной земли, более того — в вечном изгнании: изгнанники из России, когда будут в Италии, и изгнанники из Италии, когда вернутся в Россию. Ностальгия порождает у них чувство заброшенности и желание соединить Россию и Италию, потому как прощание с той и другой, в обоих случаях, вызовет ощущение утраты родины. Для русской души итальянское в каком – то смысле становится чем – то самостоятельным, иным, отличным от собственного, но имеющим значение дополнения. Италия и Россия, при их соединении, явили недостижимый синтез, ту полноту, к которой стремится душа, не умея достичь ее окончательно. Именно Гоголь более всех проявил то изначальное увлечение итальянской культурой, которое захватило русских в 1840 – е гг. Романтическая натура писателя колебалась между двумя крайностями; поездка в Италию превращалась для него в движение к изначальной духовной принадлежности к этой земле. Италия зажигает его душу, а созерцание красоты трогает его, возрождая в нем самом память о волнующем прошлом; смущение, вызванное созерцанием красоты, побуждает его творческое начало: «Что за земля Италия! Никаким образом не можете вы ее представить себе […]. Все прекрасно под этим небом; что ни развалина, то и картина; на человеке какой – то сверкающий колорит; строение, дерево, дело природы, дело искусства — все, кажется, дышит и говорит под этим небом […]. Я читаю ее, читаю … и до сих пор не могу добраться до конца; чтение мое бесконечно»6. Он с удивлением и восхищением наблюдает, как древнее усваивается и сохраняется в новизне; куда ни бросишь взгляд, прошлое проступает в памятниках, в древних колоннах, встроенных в стены двор- Джустино Анджела. Заболеть Италией: Путешествия русских мыслителей 143 цов, в самой природе, которая своей пышной зеленью украшает углы улиц. Гоголь познаёт Рим в самых мелких подробностях, его историю, литературу, ход развития искусств, цивилизацию, нравы и обычаи… Он нежно любит его, потому что очарование, навеваемое римскими красотами, заставляет его более отчетливо увидеть его Россию: Рим примеряет его с собственной страной. Он чувствует, что и Рим — это его родина. Он благословляет эту землю, хотя и чувствует, что она чужая. И когда он глубоко страдает по своим далеким корням, то говорит: «после Италии все кажется мне тусклым и бесцветным»7. Когда же он возвращается в Италию, то чувствует как будто возвращение на родную землю: «Если бы Вы знали <…>, я проснулся снова на родине»8. То же самое происходит с Тургеневым, который осенью 1857 г. покидает Париж, чтобы отправиться в Рим, в «целебные места для моей души», в удивительный город, «который может заменить общество, счастье, даже любовь». Город, наполняющий красотой душу, освобождает его «от мрачных мыслей о судьбе, смерти, увядании». Ностальгия, которая охватывала Гоголя и других, когда они удалялись от Италии, это тоска по творческим силам, по солнечной радости, красоте. Тургенев считает Рим источником творчества, единственным местом, где можно творить. Для него Вечный Город это бессмертная красота и вместе с тем ничтожество всего, что есть земного, но и в самом этом ничтожестве — величие, что – то глубоко грустное, примиряющее, что утешает душу9. Италию не причисляют к западноевропейской цивилизации. С тех пор, как постройкой Петербурга было открыто «окно в Европу» и Европа вошла в жизнь русских, которые через путешествия начинали знакомиться с ее культурой, с течением времени зрело недовольство по отношению к западному миру, который не сумел оценить культурное своеобразие русского народа, его духовность и, прилагая европейские мерки, обвинял русских в отсталости и варварстве, порождая у них чувство неуверенности и приниженности10. Герцен считал, что русские смотрят на Европу и европейцев, почти так же, как провинциалы смотрят на жителей столицы: с подобострас­ тием и ощущением собственной вины, принимая каждое отличие за недостаток, краснея за свои особенности, скрывая их11. Действительно, русская душа часто воспринимает Европу как враж­ дебную, потому что та, со всей своей модернизацией, не относится со вниманием к «наивному» народу — носителю новых, иных возможнос­ тей, целительных и для самой западной цивилизации. 144 Литература и философия Покидая в 1844 г. Париж, Евгений Баратынский писал матери, что отправляясь в сторону восхитительной, классической Италии, он должен заметить: жизнь заграницей не так уж хороша, потому начинаешь «больше любить свою родину»12. Но вот, приехав в Неаполь, он ощущает, что Италия во всех смыслах заслуживает, чтобы ее рисовали на географических картах как отдельную часть мира, ибо «это не Африка, не Азия, не Европа»13. У этих путешественников заметно, что они делают различие между Европой, как нечто отдельное, где цивилизация придала человеческим чувствам характер внешних, искусственных, и Италией, где всё еще признаются жизненные ценности солидарности и искренности чувств. Они продолжали любить Европу, но Европу прежнюю, родину искусств, а не Европу технического прогресса. Так и Константин Леонтьев, критик по отношению к Европе, восхищался Италией, утверждая, что Италия не тусклая, не буржуазная, не банальная. Все путешественники восхищаются не только разнообразием ее природы, но и ее жизнью, повседневными привычками, характерами. Высокого искусства, как в прошлом, более нет в Италии (за исключением музыки), но пластичность и полнота жизни покоряет русских14. Живя в Италии, Бердяев рассуждал, что ни в каком другом месте русский не чувствует себя так хорошо, как в Италии, только в Италии он не замечает ни напряжения, ни ига враждебности со стороны цивилизации западной Европы, не ощущает, что ему так отравляло жизнь в других европейских странах15. Согласно мыслителю, в Италии русский вольно дышит; русский характер очень близок, но при этом совершенно противоположен итальянскому характеру: «но мы в итальянцах ценим то, что их отличает от нас и дополняет нас»16. Замечательная близость с Италией, которую чувствует русская душа, — в том факте, что Гоголь, впервые побывавший тут в 1837–1839 гг., еще в 1828 г. напечатал поэму, посвятив ее Италии, где описывает ее с такой потрясающей проникновенностью и таким глубоким чувством, как если бы он лично побывал здесь, на земле, которой он еще не видел, а только жил страстным ожиданием увидеть. Но не только Гоголь, но и многие другие путешественники приезжали в Италию, заранее преисполненные любовью к стране, о которой многое им было уже «загодя» известно. Вот почему «паломничество» в Италию часто напоминало овладение тем, что тебе уже принадлежало, что было таким знакомым. Гоголь скажет также, что в Италии он вновь обретал свою душу. Встречаясь с Италией, Россия, часто охваченная «азиатской» вялос­ тью и бездействием, испытывает побуждение к жизни, той самой, Джустино Анджела. Заболеть Италией: Путешествия русских мыслителей 145 которая дремлет в ее душе, при случае взрываясь и расцветая энергией творчества. Опять – таки Бердяев напишет, что в итальянцах русские любят дар радости жизни, которого лишены вовсе или частично. Для него Италия — не географическое пространство, а «вечное царство человеческого творчества»17. Это «великодушная» Италия, щедрая на дары, готовая осыпать ими того, кто у нее их попросит, раскрываясь перед этими путешественниками. Обладая пластичной культурой, она представляет собою, как говорит философ, «очаровательное дополнение» к русской культуре», вдыхающей полной грудью «свободный творчес­ кий воздух». С помощью Италии, дополняет Бердяев, русские лечат раны их души, измученной болезненным русским сознанием, бесконечным «чувством ответственности» русского за судьбы мира, по отношению ко всему и ко всем. Высокая этика русской души ищет дополнения в изумительной этике итальянской души18. В Италии Бердяев напишет значительную часть своей книги «Смысл творчества», вдохновляясь присутствием «в стране творчества и красоты», которая пережила во времена Возрождения небывалый творческий подъем человека19. Италия — это место, где можно возрождаться. Привыкнув к огромным и бескрайним пространствам, русские путешественники попадали в такие «тесные» города, как Милан, Неаполь, Венеция, Рим и перед ликом такой нежданной красоты и оживления чувствовали себя потерянными, так как здесь «всё было вихрем жизни». Потом эта растерянность превращалась в опьянение шумом и толчеей улиц, еще более шумных в исторических кварталах, в узких переулках, где ремесленники работали посреди вопящей ребятни и криков уличных торговцев. Постоянная болтовня, стук деревянных башмаков по мостовой, шум проезжающих повозок — всё это непрерывные проявления жизни; жизнь бурлит в перемещении людей, в непривычных движениях и жестах, иногда изящных и поэтических, иногда живописных. Бесчисленные тексты посвящены описанию поведения, манерам одеваться; иные — описанию жестикуляции, которая не бывает вульгарной, а выражает полноту жизненной энергии. Желание передать бурю ощущений, охватывающих на улицах таких городов, как Венеция, Рим, Неаполь, Флоренция выливается в обилие деталей при описании этих мест. Очарование бурлящей жизни, которая прорывается во всем, той жизни, что проявляется в заразительной живости и радости, но и трудностей жизни, передано на страницах, которые Борис Зайцев посвятил описанию Генуи, городу, «который кипит и шумит непрерывным 146 Литература и философия грохотом», где прямо у променада «медленно проходят корабли»20. Пульсация жизни, ощущаемая в любом уголке, на любой площади, на любой улице, и в людях, и во вдыхаемом воздухе, так затягивает, что даже слепящее раскаленное солнце «не душит», а «позволяет дышать со вкусом и легкостью, как будто и не жарко», заставляя глотать «этот живительный обжигающий лучащийся воздух»21. Похожие ощущения испытывал Василий Жуковский, ­расхаживая по Милану, удивляясь, что город не имеет строгих черт, «германского» вкуса22. Живость и непосредственность жителей контрастирует с серьезностью и озабоченностью русских лиц, которые чувствуют на себе любопытное внимание, проходя по улицам, разглядывая окрестные красоты. Русские тут чувствуют себя смешными и смущенными, но они, взволнованные, испытывают желание затеряться, остаться незамеченными, смешаться с толпой, потеряться в шуме и криках 23. Русскую душу всегда смущает этот избыток жизни, прорывающийся повсюду, на улицах, в глубине кварталов, среди уголков природы. Зайцев приезжает в Италию не ради занятий искусством, а ради ощущений «биения жизни», от его рассказов веет дионисийским опьянением, когда он, насладившись городом, заходит в остерию, чтобы пережить всю эту красоту и задаться вопросом: «как же унести с собой в охапке все это богатство!» И сидя там, поэтически пьет глоточками «вино, золотящееся в бокале», когда «голову охватывает пьянящий туман, позолоченный солнцем»24. Из всех городов Неаполь, вероятно, больше всех вызывает дионисийское чувствование. В своей работе «Русская идея» Бердяев писал, что дионисийский, экстатический элемент всегда хранится в русской душе, что находит выражение в энергии хорового пения и танца. Соприкосновение с Италией возбуждает дионисийское, воздействуя на многих людей и вызывая опьянение, которое изливается в творчестве. В том, кто первый раз попадает в Неаполь, город вызывает необыкновенную веселость; если его сравнить с величавым Римом, «суровой и гордой матроной», неразрывно привязанной к прошлому и помнящей о memento mori [лат.: помни о смерти], Неаполь постоянно напоминает «о пьянящем очаровании настоящего, о carpe diem [лат: лови миг25], призывая наслаждаться красотой жизни. Для русского путешественника это гетера, живущая удовольствием, живущая настоящим, что безумствует и пляшет на развалинах Геркуланума (т.е. на могиле); курящийся Везувий напоминает ей, что нужно спешить наслаждаться жизнью, вот сейчас, пока вновь не произошла катастрофа26. Это столь заражающий город, Джустино Анджела. Заболеть Италией: Путешествия русских мыслителей 147 что «здесь, в этом теплом, влажном вулканическом воздухе дышать, жить — одно упоение, наслаждение, страсть, которая отнимает силы»27. Путник чувствует себя должником Италии, потому что «она возрождает лучшие надежды, обновляет веру в свои силы и в силы окружающих»; он выражает благодарность судьбе, которая позволила ему познать «красоту, присутствующую во всем, что есть итальянского, во дворце так же, как в хижине, в элегантной женщине и оборванке»28. Ощущение полноты, которое так редко замечаешь в жизни, охватывает Ивана Тургенева при виде уличных сценок, которые он наблюдает, проходя по городу: «оборванные ребятишки, клянчащие милостыню, женские лица, с любопытством рассматривающие иностранцев», «под цокот ослиных копыт по мостовой». Всё это отгоняет от писателя тревогу, доставляя радость «безмятежных художественных впечатлений»29. Писатель заражает русских своей увлеченностью Италией, возбуждая в них желание посетить ее; страсть, дарящая ему легкость и безмятежное веселье, чувство, столь несвойственное его характеру, возбуждает в нем и томительную тоску по той земле, которую он никогда не хотел бы покидать. Особое впечатление оказывает природа, которая для русской души несет естественность и искренность, спасающие от искусственного и поверхностного существования. Желание затеряться, утратить тесные связи и исчезнуть в природе, охватывает Владимира Яковлева, идущего от Сорренто до Амальфи по тропинкам «посреди величественных, суровых и негостеприимных гор» и поднимающегося вверх, «повторяя все многотрудные прогулки богов…»30. «Яркая зелень апельсиновых деревьев, отсвечивающих золотыми плодами, листья цвета старого серебра олив, изогнутые фиговые деревья и тутовые деревья, увитые дикими порослями, цветущие мирты и тысячи южных цветов», складываются для него в «живописное полотно». Это всё пробуждает в нем «чудную беспечность, ни разу не испытанную в жизни»31. Неаполь постоянно напоминает всем, что жизнь имеет смысл, если тесно переплетена со смертью: «земля землетрясений, наводнений, извержений Везувия с его пеплом и раскаленной лавой», где проваливаются «целые горы, а новые горы поднимаются из моря, а другие неожиданно принимаются извергать огонь», но это — та же земля, над которой «вечно сияет раскаленное солнце, а луна нежная и мягкая, но сам воздух, который таит смерть, свеж и приятен»32. Этот город постоянно «стряхивает с себя пепел и снова принимается «любоваться свежей травой, созревающей виноградной лозой»; он при этом раздумывает, как же пройдет предстоящий сбор урожая»33. 148 Литература и философия В Италии и, особенно, в Неаполе русские человек вдыхает вместе и жизнь, и смерть, а русская душа, набирая полной грудью этот воздух, пьянея от изобилия солнца и щедрости, открывает для себя, что есть пространство, где Восток и Запад встречаются и смешиваются, возбуждая неизбывную ностальгию и отчаянное желание недостижимой полноты. Павел Муратов заканчивает свои «Образы Италии таким объяснением в любви: «Не театр трагический или сантиментальный, не книга воспоминаний, не источник экзотических ощущений, но родной дом нашей души, живая страница нашей жизни, биение сердца, взволнованного великим и малым, такова Италия, и в этом ничто не может сравниться с ней»34. Перевод с итал. С.Я. Сомовой и М.Г. Талалая Čaadaev P. Les lettres philosophiques, 1836; цит. по: Strada V. La questione russa. Identità e destino. — Venezia, 1991. P. 25–26. 2 Strada V. Op. cit. P. 28–29; об особой истории культуры Петербурга см. Volkov S. San Pietroburgo: da Puškin a Brodskij. Storia di una capitale culturale. Milano: Mondadori, 1999. 3 Ibidem. 4 Уже в предыдущие века, до царствования Петра Великого, многие итальянцы жили и трудились в России; в XVII в. военные, инженеры, врачи различных национальностей работали в Москве, поэтому еще в начале своего правления Петр испытал сильное культурное влияние со стороны иностранцев. 5 Berdjaev N. L’Idea russa. I problemi fondamentali del pensiero russo (XIX e inizio XX secolo). — Milano, 1992. P. 58. 6 Гоголь Н.В. Письмо П.А. Плетневу, 2 ноября 1837 г. // Письма Н.В. Гоголя в 4–х т. Т. 1. — СПб.: Издание Маркса, s/d. С. 463–464. 7 Цит. по: Kara – Murza. Roma russa. Roma: Sandro Teti editore, 2005. Цитаты из русских источников автор дает на основании их итальянских публикаций, и при обратном переводе на русский указаны именно последние. – Прим. пер. 8 Ibidem. Добавим к этим словам Гоголя и схожие по настроению слова академика Ф.И. Буслаева: «Приезд в Рим это не путешествие, а возвращение в родные места»; Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. — СПб., 1897. С. 156. 9 Lo Gatto E. Pagine di storia e di letteratura russa. — Roma, 1928. P. 95. 10 В «Письмах русского путешественника» (1791 – 1801), книге, которая воспитала целое поколение русских в духе западной культуры, Н.М. Карамзин, человек высокой культуры, описывал «сказочную» Европу, в соприкосновении с которой чувствовал себя комфортно, встречаясь с Кантом, Гердером и многими другими немецкими и французскими профессорами, которые иногда поражались его образованностью, так как считали Россию страной «варварской», а русских «обезьянами, способными только перенимать». Cм. Figes O. La danza di Natascia. Storia della cultura 1 Джустино Анджела. Заболеть Италией: Путешествия русских мыслителей 149 russa (XVIII–XX secolo). Torino, 2004. P. 55–56; о Карамзине–писателе см. Cross A. N.M. Karamzin: A Study of his Literary Career. — London, 1971. 11 Цит. по: Figes O. Ор. cit. Р. 59. 12 Цит. по: Kara – Murza. Napoli Russa. — Roma, 2005. P. 84. 13 Ibidem. P. 86. 14 Цит. по: Kara – Murza. Venezia Russa. — Roma, 2005. P. 15. 15 Цит. по: Kara – Murza. Firenze Russa. — Roma, 2005. P. 156. 16 Ibidem. 17 Ibidem. Р. 156–157. 18 Ibidem. Р. 157. 19 «Смысл творчества» ставил во главу угла призвание человека к свободе и творчеству; см. Berdjaev N. Autobiografia filosofica / А cura di G. Donnini. Firenze, 1953. Р. 242–243. 20 Цит. по: Lo Gatto E. Russi in Italia. — Roma, 1971. P. 253–254. 21 Kara – Murza. Firenze Russa... cit. P. 200. 22 Цит. по: Lo Gatto E. Russi in Italia... cit. P. 123. 23 Ibidem. P. 254–255. 24 Kara – Murza. Firenze Russa... cit. P. 130. 25 Цитата из Горация. — Прим. пер. 26 Kara Murza. Napoli Russa... cit. P. 268. 27 Ibidem. P. 271. 28 Цит. по: Lo Gatto E. Russi in Italia... cit. P. 188. 29 Ibidem. P. 161. 30 Lo Gatto E. Russi in Italia... cit. P. 165. 31 Ibidem. P. 166. 32 Kara – Murza. Napoli Russa... cit. P. 270. 33 Ibidem. P. 273. 34 Муратов П. Образы Италии. Венецианский эпилог. СПб.: Азбука классика, 2009. С. 424. Капилупи Стефано. Ф.М. Достоевский и А. Мандзони в духовном горизонте Стефано Капилупи Капилупи Стефано. Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ И А. МАНДЗОНИ В ДУХОВНОМ ГОРИЗОНТЕ ДОКОНСТАНТИНОВСКОГО «ИДЕАЛА» В этой статье я бы хотел обратить внимание исследователей на удивительные аналогии, обнаруживаемые между ключевыми моментами творчества итальянского романиста А. Мандзони и Ф.М. Достоевского (не забывая, однако, что стихотворение «Пятое мая» было переведено и распространено еще Ф.И. Тютчевым и то, что некоторые русские читатели познакомились с переводом первой версии романа «Обрученные» уже в 1830 – х гг.). После чего продолжу анализ, обратившись к современному понятию «духовного горизонта доконстантиновской эпохи»; а затем перейду к связанному с ним христианскому трагическому мироощущению. Итогом будет показ того, как оба эти явления присутствуют особенно в творчестве Алессандро Мандзони — автора, который в этом смысле оказывается личностью и феноменом одновременно в высшей степени историческим и вне – историческим, в силу того, что он говорит об универсальных и актуальных для нынешней веры вещах в трудные былые дни и, как в своих раздумьях, так и в произведениях, обращается к разным эпохам, символизирующим для него разное видение и представление о вере и свободе. Таким образом, в рамках своего разговора, я рассмотрю характерные приметы доконстантиновского периода, христианства времен Каролингов, XVII – XIX вв. и новой эпохи современного христианства, ознаменованной Вторым Ватиканским Собором (1963). Счастливое совпадение первого выхода данного сборника (2013) с 1700 – летней годовщиной подписания императором Константином Великим Миланского эдикта и 50 – летней Второго Ватиканского Собора является для нас источником вдохновения. Трудно отрицать некий разрыв между современным католицизмом и католицизмом — наследием Тридентского Собора. Чтобы прояснить вопрос «духовного горизонта предконстанти­ новской эпохи», напомним о том, что только после Просвещения и Французской революции Церковь оказалась в положении противника современ­ности, то есть не раньше XVIII в. Именно тогда католичество становится противником современности — революция воспринималась как враг. Республика, порожденная Великой французской революцией, была антиклерикальной, масонской, поэтому Церковь враждебно относилась к современному государству в том виде, в котором оно воз- 151 никало. Вершиной этой враждебности является «Список важнейших заблуждений нашего времени» («Syllabus Errorum») — знаменитое приложение к энциклике «Quanta Cura» от 1864 г., изданной Папой Пием IX. В «Списке» осуждается весь современный либерализм, осуждалась свобода слова, свобода совести, свобода мнений. Церковь заняла позицию открытой борьбы. Разумеется, следует отметить, что либерализм того времени был «мало–либеральным», глубоко антикатолическим и антихристианским. Нужно учитывать все эти факторы, чтобы понимать происходящее. Из католической «реакции» родилась неосхоластическая философия, санкционированная энцикликой «Aeterni Patris» Льва XIII, и вместе с ней — «средневековая» модель знания и общества. Ныне «возврат к Средневековью» противопоставляется современной секуляризации. Это та модель, которая между концом XIX в. и первой половиной XX в. берется за образец в воспитании католиков. Идея «Sacrum imperium» противоречит идее «либерального государства». В 1962 г. такая позиция была еще крайне распространенной. Католики, родившиеся после Второго Ватиканского Собора, даже не представляют себе, как рассуждали католики 50 – х гг. Но современность 50 – х — это не современность XVIII или XIX вв. Современность тоже училась на своих ошибках. И потому есть современность, с которой можно вести диалог, которая уже свободна от предрассудка враждебности по отношению к религии и вере. В отношениях с ней не нужно занимать позицию противника, так как изменилась сама современность, после позитивизма и после тоталитаризма. Значит, возможны новые отношения, при которых Церковь сохраняет преемственность своих принципов, но переосмысляет способ их применения и сами их вариации. Церковь Второго Ватиканского Собора в общении с современностью заново открывает для себя традицию и мучеников первых веков христианства, то есть как раз «духовный горизонт доконстантиновской эпохи», где термин «доконстантиновский» вовсе не содержит негативной оценки Миланского эдикта 313 г. н.э., представляющего собой, безусловно, положительный документ о религиозной терпимости и свободе. В таком ключе вера складывается также из диалога, гармонии и в то же время напряжения души, колеблющейся между покоем и беспокойством. Покой дается мужеством быть детьми Божиими и верить во Христа и в воскресение, «онтологически» воспринимая своего ближнего как брата, а беспокойство — постоянным стремлением совершенствовать себя и мир вокруг, бороться и не соблазняться ложными упрощениями перед лицом сложности бытия. Это беспокойство того, кто 152 Литература и философия никогда не устает ставить новые вопросы. Паскаль писал: «Иисус будет в агонии до конца мира; нельзя спать в это время»1. Это означает, что покой и беспокойство в вере соединяются в измерении бодрствования. В свете этой мысли можно обнаружить множество проявлений неповторимого, уникального трагико – христианского душевного напряжения у Мандзони, во многих отношениях сумевшего стать человеком и современности, и католицизма (в том числе в политическом смысле) именно в XIX столетии, характеризующемся неразрешимыми противоречиями между «современностью» и «традицией». Но вернёмся к Достоевскому. В книге шестой («Русский инок») романа «Братья Карамазовы» содержится жизнеописание старца Зосимы. В этом контексте очень интересно сравнить рассказ о молодости отца Зосимы и рассказ о молодости другого монаха, описанной в романе другого автора, жившего в другой стране Речь идет, как было еще выше сказано, об итальянском романисте XIX в. А Мандзони и о его романе «Обрученные». Действие происходит в Ломбардии XVII в. Злой и богатый Дон Родриго всякими способами препятствует молодым крестьянам Ренцо и Лючии обвенчаться, потому что собирается эту прекрасную и простую девушку соблазнить. В этой истории появляется смелый священник фра Кристофоро, который, в отличие от трусливого и смешного дона Аббондио, помогает крестьянам. Явное сходство текстов — в рассказе об обращении двух героев, то есть самого священника фра Кристофоро в его молодости и великого князя «Не–званного». Последний, после того как захватил Лючию по просьбе Дона Родриго, остается пораженным невинностью и верой этой девушки и через общение со святым кардиналом Федерико Борромео окончательно осмысливает эту встречу с Лючией, радикально меняя свою жизнь. Великий грешник, виновный в огромном количестве ужас­ ных преступлений, становится великим благодетелем. О «Великом грешнике», от которого даже имени не осталось, хотел писать Достоевский, как свидетельствуют наброски в его «Записных тетрадях». А фра Кристофоро в своей бурной молодости, так же как отец Зосима, вызвал противника на дуэль, но в отличие от русского героя его дуэль закончилась убийством противника. Именно после этого начинается его радикальное обращение и его покаяние. Мандзони для итальянцев — великий романист, имеющий почти то же достоинство, каким обладает Данте Алигьери в развитии литературного итальянского языка. Мандзони так же, как Достоевский, был увлечен идеями Просвещения и пережил момент особого духовного переворота, хотя и не такого мучительного, как Достоевский в момент Капилупи Стефано. Ф.М. Достоевский и А. Мандзони в духовном горизонте 153 объявления ему приговора о смертной казни, потом отмененного. Достоевский болел эпилепсией, а Мандзони — агорафобией. Больше всего поражает особая «симметрия» между сюжетами о фра Кристофоро и об отце Зосиме. Зосима рискует жизнью, ждет, чтобы противник выстрелил первым, и затем, из–за мыслей, появившихся у него ночью и из–за решения, принятого им еще утром, бросает пистолет и просит у противника прощения. А фра Кристофоро этого не успевает сделать, он совершает ужасное преступление, и его душа переживает тогда гнев Бога Живого. И все же он после этого становится совсем иным. С одной стороны, мы замечаем следы восточного оптимизма по поводу природы человека у Достоевского, с другой — радикальный оптимизм относительно благодати Божьей у Мандзони. То, что невозможно для человека, возможно для Бога, провозглашает Мандзони своим рассказом. То, что возможно для Бога, возможно и для человека, как будто отвечает Достоевский. Природа человека у Мандзони оказывается святой только в виде земной и простой святости крестьян (в этом есть перекличка с верностью земле у Достоевского). Но у итальянского писателя нет радикального переосмысления жизни грешника или агностика на иных путях, кроме преступления. А Достоевский образом Зосимы утверждает возможность воздержаться от преступления через радикальный духовный переворот. В этом Мандзони обнаруживает относительно человеческой природы некий пессимизм августиновского происхождения. Возникает вопрос: оптимизм в понимании природы у Достоевского не требует ли некоего пессимизма относительно благодати? У него великие грешники могут обращаться к Богу, и в этом обнаруживается большая разница с Л. Толстым, у которого страсть оказывается, напротив, всегда губительной. И все–таки обращение великих грешников к Богу у Достоевского не делает их великими святыми, способными конкретно помочь другим в социальном плане. Фра Кристофоро заходит к Дону Родриго прямо домой и угрожает ему Божьим гневом, и оба в итоге умирают в Милане от чумы. Таких подвигов герои Достоевского не предпринимают. Алеша спасает детей от взаимной ненависти, но до этого духовный бунт Алеши проявляется более в форме видений, нежели поступков: Алеша не представляет собой примера великого грешника, ставшего великим благодетелем. К сказанному можно добавить, что в романе «Преступление и наказание» (мы специально не берем примера Раскольникова, поскольку в итоге он способен помочь только себе или, по крайне мере, о его следующих подвигах ничего не рассказано) Соня — блудница, но все–таки именно от 154 Литература и философия нее зависит спасение ее ближних. Однако Соне обращение не требуется, поскольку сама она Христа никогда не забывала, даже в грехе, и именно это вызывает обращение в сердце другого человека. Несмотря на мрачность и преступность мира Достоевского, во всем этом видно именно то равновесие между природой и благодатью, к которой стремятся восточные исихасты. Если нам позволительно использовать здесь богословские схоластические формулировки, можно сказать, что если Мандзони рассказывает о том, как gratia naturam tollit (благодать природу снимает), то Достоевский о том, как gratia naturam perficit (благодать природу совершает). В итоге именно в женских лицах Лючии и Сони мы находим разные, но главные воплощения одной и той же идеи: идеи софийности и женственности в проявлениях Божьего отношения к человеку2. Сорокалетний Достоевский даже дважды побывал в Италии. Сначала со своей любовницей А.П. Сусловой (в 1863 г.), будущей женой философа Розанова, а потом со своей второй женой и «спасительницей» (по мнению многих биографов русского романиста) А.Г. Сниткиной (в 1867 г.). Возможность познакомится напрямую или через французский перевод с творчеством Мандзони у Достоевского существовала, и это может стать объектом для будущего нового исследования. Теперь пора рассмотреть знаки единственного и неповторимого в своем роде напряжения христианского трагизма у Мандзони, который умудряется быть одновременно католиком и приверженцем современности, именно в XIX веке — веке, отмеченном непримиримыми разногласиями между «современным» и «традиционным». Это «очарование» зла, или точнее заинтересованность и умение его описать, как, например, у Достоевского, того самого зла, которое у Бердяева становится почти что онтологическим. Очарование, которое как раз таки означает (иначе оно не было бы «трагичным») ощущение трагедии в душе главной жертвы зла, то есть виновника, грешника, разделяющего мысли и чувства, понятные каждому человеку. Трагедия эта, присущая всему человечеству, оказывается всеобщей, и поражением человека как такового, и агонией самого Христа, как описывал Паскаль. Все «должны» быть спасены, так или иначе, и видеть, как это становится неосуществимым, ставит перед истинным верующим (таким, как Мандзони) бесконечное количество вопросов, а вовсе не спокойное приятие «навеки» переполненного ада. И это мучительное сочувствие проклятому человеку очевидно как в Безымянном герое, так и в монахине из Монцы. Что касается Безымянного, то имеется даже описание его обращения и возможного последующего спасения (что в случае с монахи- Капилупи Стефано. Ф.М. Достоевский и А. Мандзони в духовном горизонте 155 ней просто не происходит). В этом Мандзони проявляет еще большую смелость, нежели Достоевский, а может еще большее отсутствие стыдливости, в зависимости от точки зрения: он описывает в подробностях все мучительные шаги, внутренние и внешние, через которые проходит обращение человека, и показывает их явственно и неоспоримо, не оставляя ничего воображению или надеждам читателя. Явственно и неоспоримо — да, но не лишено истинного мучения. В этом и есть реальность трагизма, который черпает в основном из той неразрешимой для человека диалектики, присутствующей в каждом реальном или воображаемом обращении: диалектики, которая неизбежно пролегает между человеческим представлением о вечной памяти и человеческим представлением о вечном прощении. Мандзони также неподражаем в таинстве человеческой свободы, в смысле не только Libertas Maior, но также и Libertas Minor, для веры тоже совершенно необходимой, как описывает и очень светский критик Азор Роза: «Один и тот же элемент воздействия Благодати — Лючия, может произвести диаметрально противоположные следствия, подталкивая Монахиню из Монцы через хитросплетение случайностей "к окончательному падению", и наоборот направляя "самого великого грешника" Безымянного на путь обращения… и искупления... Это значит, что свобода индивидуума не ограничена божественным вмешательством. Божественное вмешательство необходимо лишь для того, чтобы помочь человеку свернуть с неправильного пути, но не менее важна и духовная предрасположенность того, кто его принимает. Это остается тайной для неверующих. Но Мандзони описывает это именно так3». «Именно такой» является та «правда» («il Vero»), которая так дорога Мандзони и тот «символический реализм», что Вяч. Иванов видел у Достоевского. Таинство пересечения человеческой свободы и свободы божественной остается таинством, и через правду искусства созерцается. Таким образом передается одна из важнейших черт современной трагедии, которая перестает быть трагедией судьбы и становится трагедией сознания. Верующий писатель принимает эту тайну, верит ей, но не уничтожает и не игнорирует, даже скорее видит и изображает ее глубинную антиномию. В творчестве Мандзони трагизм проявился еще до появления романа «Обрученные». В двух больших трагедиях, «Адельгиз» и «Граф Карманьола», трагизм — не только в выборе литературного жанра (так как данные сюжеты более подходят, чтобы их читали или декламировали, нежели для постановки). Персонажи Адельгиза, Дезидерия, Графа и 156 Литература и философия Эрменгарды являют собой не что иное, как образы погибающих праведников. Возвращается мученичество периода до Константина Великого. К тому же спасение Ренцо и Лючии в «Обрученных» осуществляется в первую очередь с помощью других людей, ведь в одиночку человек может лишь увериться в своей трагической беспомощности. Во – вторых, конечное спасение в итоге романа не ограждает Лючию от вопроса, который обезоруживает Ренцо, пытающегося придать логический «смысл всей этой истории»: честность и вера, как таковые, не ограждают от несчастий. Но вера может помочь из них выбраться. Это само по себе не придает уверенности и не успокаивает, но звучит как вызов к борьбе и дарует надежду даже в трагедии (Credo ut intelligam, как у Св. Августина). И это упоминание «борьбы» напоминает нам также глубокое чувство «агонии», о которой говорил Паскаль. Но если вернуться к произведениям Мандзони, написанным до большого романа, то нас поражает трагизм монолога Адельгиза в V акте, строфы 351 – 356, где он обращается отцу Дезидерию, жертве мощи и хитрости Карла Великого: «Радуйся, что ты не царь, что закрыт / тебе всякий путь к деянию: для благородного, / праведного подвига места нет: осталось лишь / нанести обиду, или терпеть ее. Одна лишь жестокая / сила владеет миром, и зовется она / правом!» (перевод наш. — С.К.). В этом Адельгиз выступает как противник Константина Великого, напоминая истинный пессимизм Св. Августина Блаженного по поводу Civitas diaboli. Дальше процитирую замечания прославленного ученого Гаэтано Леттиери, которому выражаю открытую благодарность за предоставленный ценный материал, в настоящее время опубликованный в большом томе энциклопедии Треккани, посвященном императору Константину Великому. Св. Августин Блаженный открыто заявлял, что наивная теология о победе, занимающая основное положение в мировоззрении императора Константина и в трудах Лактанция, и в итоге даже у Евсевия Кесарийского, соответствует приземленному и языческому толкованию истории, в то время как христианское толкование4 основывается на осознании парадоксальности человеческого положения, соразмерности страданий, «luctus», «peregrinatio in spe»5, которые истинный христианин переживает «in hoc saeculo», а также кенозиса и всего смиренного, потаенного в человеке, того о чем он и сам не знает, но чего видит проявление только в эсхатологии6; через это Господь «вооружает» своих избранных духовными дарами благодати. Список этих даров, единственных способных сделать «felices», потому что угодны Господу, похож скорее на обвинительный акт Константину, которого, Капилупи Стефано. Ф.М. Достоевский и А. Мандзони в духовном горизонте 157 из переводов Иеронима и из дополнений Руфина Аквилейского к Евсевию Кесарийскому7, Св. Августин знает не только как прославленного монарха и dominus Никеи, но также как арианина, безжалостного убийцу родственников из жажды власти или личной мести, готового к войне, лишь бы расширить свои владения. Христианский император, каким его видит Св. Августин, напротив, должен обладать такими качествами, как смирение и милосердие. Он должен отказаться от возвышения себя до небес, и распространять истинную религию против ереси и расколов, отдавать предпочтение прощению перед наказанием, наказывая лишь в том случае, когда возможно раскаяние, и никогда из ненависти или мести; он также любит Господа и царство Небесное больше себя и царства земного, предпочитает обуздывать страсти, ярость и плоть свою, нежели подчинять новые царства 8. Заканчиваю тут ссылки на исследования профессора Леттиери, и продолжаю свой личный анализ. По сравнению со Св. Августином, у Лактанция было частично именно то искушение милленаризмом, что возвращается и сегодня, и даже в светской мысли. Как будто человек теряет вековое терпение в испытании чувства и мысли трагической сложности истории и бытия, и вместо того, надеется, что сможет отдохнуть в millenium (например, в том millennium, что предвидели после императора Константина в мести за эпоху гонений), millennium, характеризованное уже не противоположностями, не христианским и таинственным кенотическим сознанием. И в современной светской мысли: достаточно вспомнить лозунг идеологов коммунизма о том, что при коммунизме снимаются все противоречия в человеческой природе, как внешние, социальные, так и внутренние. Христианское мышление полагает иначе: земной мир необходимо и должно улучшать, но при этом необходимо ясно представлять реальные противоречия человеческого сердца, обусловенные не только «падшестью» человека, но и эсхатологическим измерением, в котором человек существует, где неизбежно еще присутствует смертность и сам страх смерти, от которых в итоге окончательно может освободить только Бог. Но Св. Августин уже указал на невозможность и пагубность такой иллюзии. А Мандзони как никто другой знает глубину подобных «земных» отчаяний, пережитых героями его стихов, трагедий и романа: Наполеоном, Адельгизом, Безымянным... Его христианство внимательно, чувствительно ко всем противоречиям и готово, в то же время, объять мученичество интеллекта того, кто пытается разрешить эти противоречия. В этом он следует примеру великого А. Розмини, который пытался примирить католицизм 158 Литература и философия с либерализмом того времени, что возможно было еще сложнее, чем сегодня. Мандзони бесспорно был великим либеральным католиком, не забывая о своей юности просветителя даже после окончательного обращения, до самой старости, когда он вошел в сенат Италии, ослушавшись тем самым папской энциклики Non expedit, и уже тогда понимая истинную суть «безошибочности» папы и «безошибочности» каждого христианина. Чувство трагизма у Мандзони таким образом связано с его либеральным католицизмом, и все вместе отсылает его в эпоху предшествующую Константину Великому, именно в смысле символизма мученичества, борьбы и противоречий, как внутренних так и общественных. И ведь это тайна «Господа, от которого исходит мучение и утешение», как говорится в стихотворении Il cinque maggio («Пятое мая»). Уже в трагедиях становится явственным, как говорил Азор Роза, что «Мандзони выбрал путь трагедии в качестве выразительного ответа своему глубокому чувству тех не сопоставимых антиномий, на которых зиждется человеческое существование»9. Точно также очень показателен тот факт, что ужасная «История позорного столба» сопровож­ дает, начиная с первых редакций, «Фермо и Лючия». 1628 – 1630 годы являются ключевым моментом итальянского исторического упадка, и данный период был выбран не случайно. С одной стороны, как предупреждение самим итальянцам, с другой — потому что любой упадок можно рассматривать как «эвристическое зло», способное осветить глубинные противоречия человечества: «Семнадцатый век — это период, притягивающий свое внимание любого человека, заинтересованного в понимании великих антиномий, стоящих у корней существования человека. Борьба таких сил, как Добро и Зло, Правосудие и Воля, Разум и Бессознательное, достигла немыслимых вершин в исторические периоды, предшествующие и последующие данному. И, как нам известно, Мандзони эта тема очень сильно привлекала. А его религиозное образование вело его, как мы можем увидеть, именно в этом направлении»10. Трагичен также его выбор двух смиренных, Ренцо и Лючии, в качес­ тве главных героев. Это происходит впервые в итальянской литературе. И эти смиренные — беззащитны, ничтожны, одиноки перед лицом сильных мира сего. Провидение проявляется в виде тихого и протяжного крика надежды сквозь светотени, достойные Караваджо, крик, рождающийся из веры автора. Лючия и чума становятся парадоксальными действующими лицами этого Провидения. Счастливый конец и связанная с ним ирония становятся возможными только благодаря идеалу сплоченной Церкви (брат Христофор, кардинал Борромео), Капилупи Стефано. Ф.М. Достоевский и А. Мандзони в духовном горизонте 159 которая помогает смиренным, что является приглашением (и, может, попыткой уцепиться) к ответственности некоторых властвующих, ответственности, без которой праведники могут очень легко погибнуть, что открывает вновь бесконечные пути для трагизма. В заключение отмечу, что у обоих великих романистов был идеал «власти над собой» как высший пример настоящей свободы личности, пример Libertas maior, но у Достоевского, в отличие от Мандзони, помощь от ближнего в этом деле и тем более от Бога, по сути дела, отсутствует или оказывается двусмысленной и неудачной. Бог в произведениях Достоевскогоскрывается и «борется» в сердцах людей, начиная с Маркела, Зосимы, Алеши до Ивана и Дмитрия Карамазовых и других обаятельных и глубоких героев его романов. Мандзони же, наоборот, создал свой единственный великий роман на высшем примере такого рода «помощи»: — Божественного Провидения. Значит ли это, во – первых, что Достоевский не верил ни в помощь ближнего, ни в помощь христианского Бога? Скорее всего, нет. Писатель, как нам представляется, хотел показать насколько чудовищным становится мир при отсутствии такой помощи. И во – вторых, учитывая метод утверждения необходимости надежды через ее отрицание, свойственный Достоевскому, отдаем ли мы пальму первенства в плане раскрытия подлинного трагизма человеческого бытия русскому романисту? Решение вряд ли может быть столь однозначным. Надеюсь, что мы с вами смогли увидеть возможность и другого толкования, при котором Мандзони и Достоевский предстают мастерами «трагизма», равными по достоинству, хотя и, безусловно, разными по подходам. Паскаль Б. Мысли. М.: REFL – book, 1994. С. 274. Капилупи С.М. Достоевский, Италия и католицизм: три возможные перспективы // Достоевский и мировая культура. Альманах. — СПб., 2007. С. 175 –196. 3 Азор Роза А. Storia europea della letteratura italiana. Torino: Einaudi, 2009. V. 2. P. 515. 4 О концепции истории Св. Августина см. Markus R.A. Saeculum. History and Society in the Theology of St. Augustine. — Cambridge, 1970; Lettieri G. Il senso della storia in Agostino d’Ippona. Il saeculum e la gloria nel De civitate Dei. Roma 1988. 5 См. Agostino. DeCivDei XV, 18; 21; XVII, 4, 5; XVIII, 51, 2; I, Praef. 6 См. DeCivDei XX, 7, 3; I, 35. 7 Перевод Руфина Аквилейского процитирован в «De cura pro mortuis gerenda» 6, 8; в «De haeresibus» 83; «Chronicon» Св. Иеронима процитирован, с произведением Евсевия Кесарийского, в DeCivDei XVIII, 8. 8 См. DeCivDei V, 24. 9 Азор Роза. Idem. С. 497. 1 2 10 Азор Роза. Idem. С. 507–508. Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого Эмануэла Сгамбати Сгамбати Эмануэла. ЗАМЕТКИ К «ПУТЕШЕСТВИЮ В ИТАЛИЮ» АНДРЕЯ БЕЛОГО Андрей Белый (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева)1 отправляется из Москвы в Италию в ноябре 1910 г. вместе с женой Асей (Анна Тургенева, молодая художница, дальняя родственница И.С. Тургенева). Совершить путешествие в Италию предложил ему друг и владелец издательства «Мусагет» Эмилий Метнер, чтобы отдалить писателя от тревожной ситуации в Москве и дать возможность поработать над новым романом «Петербург», который должен был стать продолжением «Серебряного голубя», опубликованного в 1910 г. и одновременно второй частью трилогии «Восток или Запад», давно задуманной Белым. Но по прибытии на Сицилию Белый неожиданно решил изменить маршрут и отправился из Трапани в Тунис, а затем в Египет, Палестину, так что над «Петербургом», своим шедевром, он начал работу лишь в октябре 1911 г. (роман был опубликован в 1913 – 1914 гг.). Каковы были причины этого изменения программы? Возможно, слишком высокие цены в Палермо и слишком холодная погода в Монреале2. Конечно, эти два обстоятельства не благоприятствовали пребыванию в Италии Андрея и Аси, но, скорее всего, побудил Андрея к отъезду неотвратимый неожиданный импульс следовать древнему позыву: «И не солнце Италии вызвал "б" себе, а — Тунис», пишет он в главе «Странники» (это размышление было добавлено позже в Москве в 1919 г. в итальянскую часть «Путешествия»). Что значило это путешествие для Белого, и чем он руководствовался в своем выборе, остается весьма сложным вопросом, который может быть рассмотрен с разных точек зрения, некоторые из которых были освещены в недавних работах Чезаре Дж. Де Микелиса (Cesare G. De Michelis), Вильфрида Поттхоффа (Wilfried Potthoff), Георгия Нефедьева и Татьяны Николеску (Tat’jana Nikolesku)3. Нужно отметить, кроме того, что «Путевые заметки» не привлекали особого внимания ни читателей, ни исследователей и даже ни специалистов по Белому. По этому поводу были выдвинуты многочисленные гипотезы в попытке объяснить такой феномен, но я не буду вдаваться здесь в их анализ, чтобы не удаляться от главной темы моей работы; остается отметить, что, как свидетельствуют процитированные выше исследователи, «Путевые заметки» представляют собой насыщенный, сложный и богатый оттенками текст, дающий многочисленные возможности для анализа и размышлений. 161 «Путевые заметки» были изданы в двух разных версиях: первая публиковалась в форме «фельетонов», как определяет ее сам Белый (в письме Метнеру от 1 января 1911 г. из Монреале4), в газете «Речь» 6 января, 2 – 3 февраля, 5 июня, 3 и 24 июля 1911 г. из Италии и 29 сентября из Туниса. Другие части, присланные из Египта, были опубликованы в «Современнике» в выпусках 5 – 6 – 7 за 1912 г. Лишь позже, в 1918 – 1919 гг., Белый переработал «Путевые заметки», внеся дополнения и отступления, первый том которых, «Сицилия — Тунис», был выпущен в 1922 г. издательством Геликон (Москва – Берлин)5, за ним должен был последовать второй том, так тогда и не увидевший свет6. Часть, посвященная путешествию по Италии, занимает первые три главы произведения, а четвертая и пятая главы посвящены Тунису и Египту. Но речь, точнее, идет не об Италии, а о Сицилии: остальные места, другие города не притягивают беспокойного русского «паломника» на том этапе его личной истории. Приезд в Италию описывается на стр. 19 «Понтебба: Италия!» (номера страниц относятся к изданию 1922 г.), а повествование о дороге до Палермо занимает лишь следующие 30 страниц; страницы с 50 по 170 полностью посвящены Сицилии. Итак, Андрей и Ася выезжают из Москвы 26 ноября 1910 г. и 12 декабря через Вену добираются до Венеции; из Венеции переезжают в Рим (15 – часовое путешествие на поезде) с краткой остановкой во Флоренции; в Риме они проводят лишь время, необходимое для ожидания поезда в Неаполь. Из Неаполя путешественники почти бегут (город произвел на Белого ужасное впечатление)7 и 17 декабря прибывают в Палермо, останавливаются там на неделю и не позднее 24 декабря уже перебираются в Монреале, а затем 5 января садятся на корабль, отбывающий из Трапани в Тунис. Путешествие общей продолжительностью в несколько недель описано хаотично в повествовательной форме, далекой не только от путевого дневника (Белый и не ставил себе такую задачу), но и от какой бы то ни было литературной структуры. Определить связь между эстетическими, культурными, познавательными и сознательными элементами, кажущимися на первый взгляд отдельными звеньями непостроимой цепи, помогают последующие дополнения, которые поясняют и дают определение тому, что в более ранней версии можно было лишь смутно различить и угадать, и тому, что сам Белый не вывел на уровень сознательной формулировки. Последующие опыты, и в первую очередь приход к антропософии Р. Штайнера, позволят ему пересмотреть и довести до зрелых размышлений то, что в эпоху путешествия ощущалось им только как импульсы. 162 Литература и философия Сам Штайнер неоднократно подчеркивал, что жизнь человека — это единство, состоящее из двух рядов элементов: первый определяется «импульсами души», а второй открывается человеку через воздействие внешнего мира. В главе под названием «Странники», написанной, как уже упоминалось, в Москве в 1919 г., Белый объясняет, что кажущееся равнодушие к непосредственной встрече с итальянской культурой было на самом деле духовной незрелостью, неспособностью в тот момент воспринять ценности, которые она несет в себе: «В Риме, в Неаполе, в милой Венеции не был в музеях: спешили в Сицилию; думалось: это потом;... мы устремились в Тунис; Тициан, Тинторетто лежали далеко от нас;... Рафаэль, Микеланджело... еще не открылись; я к ним подходил через несколько лет... Главное: в эту эпоху не мог спокойно отдаться культуре Италии;... теперь после гроба Господня и после огромнаго Дорнаха можем позволить себе роскошес­ тва: помедитировать Джордано, Коперником, Галилеем;... Иоанново здание медленно вызрело…»8 Хотя в тексте присутствуют описания пейзажей и городов, замечания о градостроительстве и архитектуре, «путешествие» Белого — это изображение формирования собственной личности, которое не прекращает писаться и развертывается реальными и вымышленными тропами: это путь к обнаружению первозданного единства и целостности, а также синтеза (в языке, внутри и между разными художественными формами, внутри и между культурами, между искусством и религией): утопия синтеза стала одержимостью русских символистов. Это путешествие, цель которого не известна в момент отправления и раскрывается (или кажется, что раскрывается) на следующих этапах: «Мы в эту ноябрьскую ночь не узнали того, на что едем»9, приобретая часто обманчивую внешность преследуемого окончательного разоблачения, миража открытия тайны. Отъезд из Москвы переживается как мгновение, предшествующее пробуждению после долгого сна, затмевавшего душу и ум, но еще более как возврат к жизни из смертоносной Москвы. Белый осознает это в Венеции, в тот момент, когда сидя в гондоле, их с Асей посещает ощущение взлета навстречу к жизни: «Тот миг запомнился; он был началом таинственных странствий моих; тридцать лет моей жизни протекло в квадрате, очерченном пыльным Арбатом, Смоленским бульваром, Пречистенкой; здесь я томился, сюда из далекого Запада Ася сошла, протянула мне руку и — вырвала. Более я не вернулся в Москву. Если обитаю в Москве, значит, я давно умер, давно разложился; Москва может стать и могилой»10. Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого 163 Путешествие становится таким образом переломным моментом на пороге возрождения — «мы начали жить» — воскрешающего в памяти «Wiedergeburt» Гёте, с которым немецкий поэт связывал свое путешествие по Италии. Тень Гете, кажется, витает в описании путешествия Белого, являясь то «в виде цитаты», то в виде подражания или противопоставления, как замечает в уже процитированной работе В. Потт­ хофф: создается впечатление, что русский символист следует по пути, пройденному до него немецким романтиком. Думаю, что важно напомнить, хоть и мимоходом, что Штайнер также сильно увлекался Гёте и находился под его влиянием не как поэта, а как ученого, называя его миропонимание «мостом между природой и духом». С этого страстного стремления к новой жизни, «второго рождения» начинается путешествие, обещающее стать «паломничеством – посвящением» с многочисленными сложными коннотациями, зачастую ускользающими и противоречивыми. Страсть к познанию, переступая границы настоящего, проникает в культурные пласты, наложившиеся на протяжении исторических эпох, чтобы прийти, подобно археологу, к обнаружению прошлого: «Улыбались мы странники: странствие месяцы зрело, погнав из Москвы мимо... в Сицилию;... так мы хотели... странствие бросило нас в глубину убежавших столетий»11. Преодолев за один месяц пространство столетий, «паломник» под глубоким влиянием Владимира Соловьева (как напоминает Г. Нива) Белый «считал себя эталоном настоящего соловьёвства»), движется в поисках того, что всегда являлось самой глубинной и мучительной сутью его миропонимания, — первозданного единства, утерянной гармонии: Рене Жирар определяет это как «ностальгия по единству», а Бальмонт определяет как «всеединый лад». Это единство, понимаемое как «софийское единство мира» (у Соловьева мудрость Всевышнего), он ищет в первую очередь через символы; но что такое «символ» в понимании Белого? По основополагающей аксиоме, символ — это «единство», «синтез». Белый постоянно работал над понятиями символ, единство, синтез и их взаимосвязью, пуская в игру все новые теоретические познания и практические навыки; но ему не «удается определить точную онтологию, он колеблется меж двух альтернатив: ограничиться пределами опыта, относящегося к постоянно смещающемуся горизонту целостности, или выбрать метафизическое решение в духе Лейбница или мистического типа», как пишет Анджела Диолетта Сиклари в своем фундаментальном труде, во введении к переводу некоторых очерков 164 Литература и философия Белого12. Белый исходит из предпосылки, что «единство — это символ», и вокруг этой аксиомы строит все теории о символизме, впервые собранные вместе в книге «Символизм»13. В «Эмблематике смысла»14 он утверждает, что единство есть Символ, и что символическое единство — это в первую очередь «единство содержания и формы», и отсюда развивает эту мысль, распределяя и связывая между собой определения и аргументации: «это единство познаний содержаний переживаний», «единство творчества в формах переживаний» и т.д. В конце концов, символ — это единство и синтез всех форм художественного и научного выражения, которым не чуждо метафизическое и даже мистическое напряжение. Первым символом синтеза стал собор Св. Марка в Венеции, который писатель воспринимает скорее как присутствие Востока в лагунном городе, чем как религиозную постройку христианства (лев абиссинский, суданский, не евангельский — религиозные чувства молчат — Марко — это не собор). Структура храма являет собою синтез искусств: «музыка, живопись, архитектура, скульптура и слово, сплетение — храм, или, синтез искусств»15. Особое значение в архитектуры собора приобретает купол: это доминирующий элемент, эпицентр, прежде всего, именно византийского христианского храма, где схождение всех линий структуры в единой точке, то есть множественность единства, символизирует стремление души к потерянному единству: «Но, воистину, средоточие зодческих устремлений к единому центру — стремление души, не нашедшей себя, к своему "Я" души»16. Другой символ единства Белый находит в мозаике (венецианской), изначально единой форме искусства и, следовательно, символе единства, но и, прежде всего, символе воплощения божественного света: «воплощением духа в материю дивно поет нам мозаика; мозаический блеск есть сошествие Духа на камень»17. Но в еще большей степени, чем венецианская, этот синтез удивительно выражает сицилийская мозаика, которая для Белого, как увидим далее, обретает теургическое значение абсолютного Символа, воплощающего последний пассаж от символизирования к символическому. Итак, из Венеции переносимся прямо на Сицилию18: промежуточные этапы, как мы уже отмечали, не представляют в тот момент его внутреннего путешествия никакого интереса для нашего паломника, стремящегося лишь поскорее достичь сицилийской земли, где его неудержимо влекут связанные с ней магические и мистические мифы: некромант Клингсор, граф Калиостро, Вагнер, Парсифаль, Грааль. Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого 165 Сицилия для нашего «паломника» — земля противостояний (финикийцев против сикулов, карфагенцев сначала против греков, затем против римлян, норманнов против арабов), но в то же время и земля встречи и осмоса разных культур: в результате жестоких противостояний народы и культуры раскалываются на мелкие осколки, которые, однако, находят свое единство, складываясь в сицилийскую мозаику. Мозаику, «цвета которой созданы светом, преображающимся в свет духа, свет Всевышнего. Благодаря этой своей способности к преображению мозаика возвышается до символа целостности, заложенной в основе мироздания как принцип любви и гармонии между человеком и Богом, и находящего выражение в улыбке. Лишь в мозаике здесь сочетается хохот и плач в световую улыбку... улыбка мозаики — дивный прообраз возможностей жизни земной, ей порученный Богом сосуд»19. Но человечество разрушило это первозданное единство и заменило улыбку смехом и плачем, элементами противоположными, но в то же время зеркально отражающими друг друга. Улыбке, смеху и плачу Белый посвящает особо две главы «Путешествия»: «Слезы и смех» и «Маска», написанные обе в Монреале. В «Слезах и смехе» автор отталкивается от утверждения, что смех — это смесь (потому что, по его мнению, именно от слова «смесь» происходит «смех»), чтобы прийти благодаря фонетико – семантической виртуозности к выводу, что смех, будучи смесью, противопоставлен символу, соединению и, значит, истине, и является поэтому ложью, с помощью которой черт насмехается над Богом: «В смесительствах — смехи; сам звук слова "смех" происходит от "смесь"... Смехи суть смеси: и символы, соединения — правды; неправды — смешение;... чёрт, корень лжи, здесь смесями смеется над Богом; в смесительствах чёрта — смешное; когда мы смеемся — мы в чёрте»20. С появлением на сцене дьявола становится понятно противопоставление символа (то, что объединяет) и дьявола (то, что разделяет), ломающего первозданную целостность. С помощью концептуального развития Белый находит и происхождение «плача» из этой дьявольской смеси, потому что, как и смех, он тоже является криком, исходящим из нутра человеческого: это два несовместимых выражения одной и той же реальности, два изображения одного и того же мира, отдалившегося уже от первородного единства с Богом, не ведающего более «тайны улыбки». Мира, разделенного на «горюнов» 166 Литература и философия и «хохотунов», где плач и смех отражают зеркально друг друга, разрешаясь одно в другом. Эмблемой этих двух представлений служат, на взгляд Белого, кладбище капуцинов в Палермо и Вилла Палагония в Багерии. На кладбище капуцинов вместе с прахом монахов – «горюнов» выставлены и останки богатых жителей Палермо, «хохотунов», пожелавших сохранить после смерти внешность живых: все это являет ужасающее зрелище 21. В них нет ничего от сдержанной безмятежности усопших, спокойно принявших смерть, это частично разложившиеся, гротескные, чудовищные тела, дьявольская пародия на то, чем они были при жизни. Но еще страшнее то, что через процедуру бальзамирования монах уподобился богатому толстому палермитанцу, как – будто бы смерть насмеялась над ним и выставила напоказ настоящую его, утаенную сущность: «Смерть над ним подшутила; за слезы о мире она, разорвав его рот, обессмертила хохотом слезы его; он хохочет столетье над плачем былой своей жизни, прошедшей в насильственной позе застылых молитв; он за это теперь задрал ногу в канкан; он — пляшущий хохотун;... вот что он прятал под личиной прижизненной скорби в своем подсознании22. Среди всех этих мертвецов нет присутствия Бога, лишь сатанические присутствие Клингсора: "Здесь — Клингсор!"»23. Царство этого некроманта и Багерия, «необычайная крайность, обратный, но столь же кощунственный полюс монастыря капуцинов», где «дуются странные виллы маркизов». Внимание Белого особенно привлекает Вилла Палагония c ее гротескными чудовищными фигурами, рассыпанными повсюду и описанными Гёте, который назвал их «аберрацией»24. Статуи и скульптурные группы — это плод безумной фантазии маркизов – «хохотунов», сошедших с ума именно от смеха, и, в то же время, это эмблема жизни уже во власти сатаны: они сами потеряли всякий человеческий облик и превратились в сатиров. Нужно заметить, что Белый намеренно использует в этом случае слово «козо – люди» (помещенное в кавычках в тексте), чтобы подчеркнуть сатаническую сущность маркизов – хохотунов; немного ниже в описании праздников аристократов, превратившихся из оргий в шабаш, он создает новый термин для танцев «хохотунов» «козло – вяки», тесно связанный с «козло – людьми». С одной стороны мы видим мумии монахов – «горюнов», с другой им противопоставлена и зеркально их отражает сатаническая чудовищность «хохотунов»: одно является здесь «двойником» второго. Но Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого 167 Гёте, по мнению Белого, не понял настоящего происхождения увиденного им чудовищного уродства: «...он — Гете, не понял источника виденных им безобразий: не понял, что здесь вылезает из хохота толстого тела маркиза — двойник, скелет: то горюн»25. Таким образом, происходит раздвоение, в котором смех и плач являются двойниками друг друга, как в случае монаха – капуцина, насмехаясь над которым, смерть вывела на свет двойственность его сущности, как мы видели выше. Кажущееся единство есть не что иное, как дьявольский обман, который раздробляется, вновь соединяясь лишь в улыбке мозаичного света. Может быть, именно этот свет вдохновил мечту Фридриха II о мистическом слиянии Запада и Востока, оставшуюся невоплощенной мечтой, которая разбилась о враждебную реальность: с этой точки зрения каждый жест монарха есть символ. На Сицилии целью Белого было Палермо, где Вагнер задумал своего Парсифаля, но из – за денежных затруднений он вынужден искать жилье в Монреале, и здесь, можно сказать, заканчивается итальянская часть путешествия нашего паломника. Точнее, последним этапом итальянского паломничества становится кафедральный собор в Монреале, который на его взгляд теряет архитектурную пластичность, чтобы вылиться в свет и звуки. На Сицилии, «где ключ от всего», как писал Гёте, это место возвышается до символа конечного пункта процесса, который, «кажется», здесь находит здесь свое решение, потому что в соборе Монреаля: «пространства разжались; и вечное око проплакало в них, переполнивши чашу, Грааль; эта чаша — собор; здесь свершилось сошествие... Собор монреальский стоит и вещает рассказом о рае; под облаком стен; невещественен он; его стены лишь чаша: в ней — тайна Сошествия»26. Но, в конце концов, в своих размышлениях он вновь обращается к мозаике, которой посвящает целую одноименную главу, возвращаясь и углубляя уже высказанные мысли, но, в особенности, совершая еще один важнейший переход, приводящий его к идентификации целостности взгляда с целостностью мозаики, в которой все играет вокруг перестроения света и цветов, чтобы достичь ощущения ожога от мозаичного взгляда, направленного на него. Эта идея направленного на него взгляда приводит к необходимости нового исследования о функ­ции взгляда в «Путешествии» Белого, тем более, что начиная с 1960 – х годов такие ученые как М. Мерло – Понти, М. Фуко и Ж. Лакан открыли новые дороги в исследованиях, связанных со взглядом, и его 168 Литература и философия отношении с видением и невидимым. Но для этого потребовалась бы отдельная работа. Я остановлюсь здесь только на одном предположении, которое тесно связано с выдержкой из Белого на эту тему. Взгляд, останавливающийся на субъекте, никогда не бывает нейтральным: он может быть успокаивающим, утешающим, превозносящим, но может быть и ужасающим и разрушительным; может быть источником радости, но и горя. Белый пишет: «Взгляд же целостность, неуловимая сумма сложений всего, что в нас есть: а глаза (гляделки) абстракция цельности; так в мозаике цельность,... тайна мозаики есть тайна взгляда;... Еe взгляд сквозь цвета, воплощенные в краски я видел: и взгляд тот обжег. Кто – то там из блистаний цветов посмотрел в мою душу: вспылала, как уголь душа»27. Мозаика как бы передает взгляд невидимого присутствия. Но даже гармонии мозаики уже недостаточно нашему беспокойному путнику; более того, может быть, мозаичный взгляд именно сейчас, когда мозаика утрачивает свою конкретность, чтобы вылиться в игре света, цветов и переливов, направляет его на поиски других символов гармонии, ответ (и в этом случае мимолетный) на которые будет найден в гармоничном слиянии всех цветов в белый, цвет Туниса28. Это зовет Андрея, и он пускается дальше в путь в направлении Туниса. Что представляет это «Путешествие» для Белого? Каждая отдельная интерпретация дает новые объяснения, но сама по себе рискует быть ограниченной. Его недостаточно рассматривать, только как путешествие – посвящение в масонство, хотя именно в начале автор говорит о посвящении в жизнь и делает эксплицитную отсылку к масонам. Но это путешествие нельзя рассматривать и лишь как этап на пути к антропософии Штайнера, несмотря на то, что, безусловно, некоторые места и отступления были написаны и переписаны под влиянием этого обращения, которое, однако, длилось недолго. И мы не можем ограничиться его прочтением в ключе разработки мотивов поэзии символизма: они, несомненно, присутствуют, но Белый и сам заявлял, что прежде всего он символист. Да и как счастливое романтическое путешествие с Асей, оно не может интерпретироваться. «Путешествие» — всё это, но и что – то еще большее. Это поиск единства, целостности собственного «Я»: в «Путешествии» много намеков на множественность собственного «Я», хотя они и приписываются взгляду Аси. Множество псевдонимов (Альфа, бета, Кунктатор, Леонид Ледяной), под которыми он выступал, так же свидетельствуют о неразрешенной множественности. Эти псевдонимы Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого 169 служили не только как переодевания, направленные на определенные вымыслы; они являются основными означающими для реализации его мироздания: он путник, viator, для которого каждый жизненный этап не самодостаточен, а утверждает свое существование только в связи с предыдущим и с отсылкой к будущему: у него нет и не может быть окончательной точки. Хаос в «Путешествии», как и хаос в творчестве Белого, является хаосом собственного «Я» Белого, который никакой опыт в никаком типе путешествия, в никаком образе жизни не властен разрешить. Гармония мозаики не вносит никакой гармонии в жизнь Белого, ритмом которой были диссонансы. Улыбка, к которой он так стремится, остается утопией. Опыт путешествия окончательно приводит к выявлению бессознательных желаний, но парадоксально отмечает сознание бессознательного мира, которому не суждено открыться. Мы можем заметить отпечатки большого рисунка, превосходящего нас, но не способны раскрыть его тайну. Белый ищет ответы на свои вопросы, бесстрашно исследуя каждый уголок знания, сознания, бессознательно понимая, однако, что окончательного ответа не существует; но возможно он осознает, что не столько важно найти ответы, сколько поставить вопросы: важно ходить и находить в этом хождении собственную истину. Истоки этого псевдонима сложно определить: по мнению Г. Нива, Бугаеву его дал Михаил Соловьев, брат Владимира Соловьева (ср. Nivat G. Andrej Belyj ( 1880–1934) // Storia della letteratura russa, III, Il Novecento, 1. Dal Decadentismo all’Avanguardia / A cura di E. Etkind, G. Nivat, V. Strada, Einaudi, 1989. P������������������������������ . 111); другого мнения придерживается Ч. де Микелис, который считает, что Белый сам выбрал себе этот псевдоним по имени апостола Андрея, традиционно чтимого как защитника Руси, и белого цвета, ассоциируемого с двадцатью четырьмя старейшинами «Апокалипса» (De Michelis C.G. Belyj // Storia della civiltà letteraria russa / Под ред. M.Colucci e R. Picchio. Vol. II, Il Novecento. — Torino: UTET, 1997. P. 99–100). 2 Письмо Метнеру от 1 января 1911 г. из Монреале: «И вот мы решили: в Палермо жить дорого, в Монреале сейчас наживем смертельную простуду… в Тунисе дешевле, чем здесь; едем в Тунис и там проведем зиму»; письмо опубликовано Г. Нефедьевым: Итальянские письма Андрея Белого: ракурс к «посвящению» // Archivio Italo–Russo II, Europa Orientalis. — Salerno, 2002, p. 138. 3 Де Микелис Ч. Путешествие по Италии Андрея Белого // Andrej Belyj, pro et contra, Atti del i Simposio internazionale Andrej Belyj. Bergamo – Istituto Universitario 14–16 settembre 1984 / A cura di Sezione di Slavistica dell’Istituto Universitario di Bergamo. Milano: UNICOPLI, Collana Testi e Studi, 1986. Р. 53–59; Potthoff W. Zu Andrej Belyjs Putevye zametki. I Sicilija i Tunis // Andrej Belyj… cit. P. 181–189; Нефедьев Г. Итальянские 1 170 Литература и философия письма Андрея Белого… cit. P. 115–139; Николеску Т. «Путевые заметки» Андрея Белого // Территория русского слова, образы / A cura dell’Istituto di Slavistica dell’Uni­ versità degli Studi di Bergamo: R. Casari, U. Persi, M.C. Pesenti. Europa Orientalis. — Salerno, 2011. P. 195–204. 4 Нефедьев Г. Указ. соч. Р. 138. 5 Почти одновременно они вышли в России: — М.: Книгоиздательство писателей в Москве, 1921. — Прим. ред. 6 Вторая часть была опубликована С. Ворониным: Андрей Белый. Африканский дневник // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. С. 330–454. Публикации предшествовала статья: Котрелев Н.В. Злосчастная судьба счастливой книги: К истории путевых записок Андрея Белого (там же, С. 127–130); см. также: Котрелев Н.В. Путешествие на Восток: Письма Андрея Белого / Вступ. ст., публикация и коммент. Н.В. Котрелева // Восток–Запад: Исследования; Переводы; Публикации. — М.: Наука, 1988. С. 143–177. — Прим. ред. 7 См. Sgambati Е. Napoli tra realtà e sogno in alcuni scrittori russi dell’Ottocento e dei primi del Novecento // Italia–Russia, incontri culturali e religiosi fra ‘700 e ‘900, Atti del Convegno Internazionale, Napoli, 9–10 ottobre 2008 / A cura di A. Milano, nella Sede dell’Istituto. — Napoli, 2009. P. 87–88. 8 Белый A. Путевые заметки // Том 1. Сицилия и Тунис. — М.–Берлин: Геликон, 1922. С. 35–36. Иоанново здание, упоминаемое Белым, — это великолепная двукупольная постройка по архитектурному проекту Штайнера, в создании которой участвовали и Андрей с Асей в 1914–1916 гг. 9 Путевые… cit., стр.16. 10 Путевые… cit. C. 30. 11 Путевые… cit. С. 15. 12 Andrej Belyj. Saggi sul simbolismo / A cura di A. Dioletta Siclari. — Parma: Zara, 1987. Р. 24. 13 Андрей Белый. Символизм. Книга статей. — Москва: Мусагет, 1910. 14 Эмблематика смысла // Символизм... cit. С. 87–94. 15 Путевые… cit. C. 24–25. 16 Путевые… cit. P. 25. 17 Путевыe... cit. P. 24. 18 «17 декабря 1910 г. в Палермо приплывает из Неаполя Андрей Белый вместе со своей женой Асей Тургеневой: "Я безумно обрадовался морю, долго стоял у носа парохода, около которого разбивались волны... Утром приплыли в Палермо: место изумительное, море бирюзовое, тихое, нежное". Молодая пара остановилась в исторической гостинице "Des Palmes" в Палермо, но посчитав сицилийскую столицу слишком дорогой, через неделю перебралась в отель "Савойя" в Монреале. На Сицилии пара пробыла в общей сложности около 20 дней и затем, 5 января 1911 г., отплыла в Тунис»; см. Белломо А., Нигро М. По следам русских на Сицилии // Русская Сицилия / Сост. М.Г. Талалай. 2–е изд. — М.: Старая Басманная, 2013. С. 49. 19 Путевыe... cit. P. 95–96. Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого 171 Путевыe… cit. P. 94. Речь идет о большом кладбище, созданном в XVI в. в подземелье монастыря Капуцинов при церкви Санта Мария делла Паче. Сначала здесь хранились забальзамированные тела монахов, затем, начиная с XVII в., это место стало захоронением и выдающихся граждан, особенно, выходцев из богатых и знатных слоев Палермо. Кладбище разделено на несколько секторов: священники, богатые граждане, элегантно одетые, военные в парадной форме, девственницы, скончавшиеся до вступления в брак и облаченные в свадебные платья, семейные группы, дети. По подсчетам, на кладбище хранится около восьми тысяч мумий, не все из которых хорошо сохранились. 22 Путевые… cit. P. 106. 23 Клингсор (Clinschor), некромант, ведомый ненавистью и духом разрушения, из романа «Парцифаль» В. фон Эшенбаха, навязчиво присутствует на страницах последней части итальянского «Путешествия» Белого; см. Sgambati E. Napoli... cit. P. 88. 24 Goethe J.W. Viaggio in Italia / A cura di R. Fertonani. Milano: Mondadori, 1983. Р. 269–274. 25 Путевые… cit. P. 110. 26 Путевыe… cit. P. 136. 27 Путевыe… cit. P. 150. 28 См. также: Barranca S. Viaggio di un simbolista russo in Italia e Nord Africa // AnnalSS 5, (2009). Р. 72–96. 20 21 Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии Стефания Сини Сини Стефания. ИНТЕРПРЕТАЦИИ М.М. БАХТИНА В ИТАЛИИ 1. Перспектива Распространенный топос для исследований творчества Михаила Михайловича Бахтина (для бахтиноведения, или бахтинистики, или бахтинологии — на выбор1) — смирение, для некоторых недоумевающее, для других желчное, с тем, что неуловимая, как у мифологического Протея, мысль Бахтина имеет базу в существенных чертах его трудов, разнохарактерного корпуса его сочинений и, симметрично, в истории их толкований2. Более того, толкования как будто эксплуатировали ситуацию, вовсю усиливая мощь возможного приложения ряда особо чарующих бахтинских положений, именно неуловимых и способных быть примененными для самых разных целей, дисциплин, точек зрения. Такая головокружительная разнообразность перспектив Бахтина, намного более широкая, нежели у других корифеев гуманистики ХХ в. — и таких, как Роман Якобсон, или Вальтер Беньямин, или Эрик Ауэрбах, заставляет предварительно очертить — прежде чем мы приступим к изложению бахтинской судьбы в Италии — нашу собственную перспективу. Это хронологическая перспектива — она берет начало с конца 80 – х гг.; а также перспектива пространственная — из Италии, Миланского университета 3; и к тому же научная — не от специализированного изучения славистики, а от современной филологии, вписанной в теоретические рамки4. Другими словами, то, что мы представляем — это перспектива хронотопическая (как неизбежно было бы у других5). Я позволю себе воспользоваться таким непреходящим термином, так как «хронотоп» — понятие изначально подвижное, в постоянном перенесении: так сказать, переносящий перенос6. Очень подходящее понятие для бахтинского исследования, которое программно движется «на границах» и, следовательно, легкодоступно для разнообразных и множественных подходов. Таким образом, становится ясно, что мой отчет о восприятии Бахтина в Италии будет неизбежно выборочным и недостаточным, и даже не без тенденции. 2. Издательский сюжет Напомним некоторые хронологические данные по изданию бахтинских работ в России и за рубежом, пусть они и хорошо знакомы специалистам7. 173 Известно, что — кроме краткой статьи «Искусство и ответственность», опубликованной в 1919 г.8, и кроме монографии о Достоевском, опубликованной в Ленинграде в 1929 г.9, а также двух заказных предисловий к текстам Толстого, всё того же 1929, — до 1963 г. Бахтин (родившийся в 1895 г.) не опубликовал ничего. Со дня ареста — 24 декабря 1928 г. — ученый находится если не в полной изоляции, то вдали от культурной жизни больших городов. С 1940 – х гг. и до начала 60 – х гг. Михаил Михайлович — провинциальный профессор, малоизвестный и редко упоминаемый, за исключением немногих выдающихся современников10. В конце 1950 – х гг. группа молодых московских филологов (В. Кожинов, С. Бочаров, Г. Гачев), наткнувшихся на монографию о Достоевском 1929 г. и ею завороженных, ищут автора, обнаруживают его в Саранске, пишут ему и, наконец, навещают, 20 июня 1961 г. Одновременно с этим итальянский славист Витторио Страда, учившийся тогда в аспирантуре в Москве, читает ту же книгу о Достоевском и предлагает ее издание, в итальянском переводе, туринскому издательству Einaudi. В феврале 1961 г. (но Страда пишет ему уже с 1960 – го, по его собственному свидетельству11) итальянец посылает Михаилу Михайловичу письмо, прося разрешения на перевод его книги с изменениями, которые автор захотел бы привнести. «Бахтин ответил, что не хочет переиздавать книгу в варианте 1929 г., и что он по большей части перепишет ее для итальянского издания»12. Тем временем, московское издательство «Советский писатель» также прилагает усилия для опубликования нового «Достоевского» (в марте 1962 г. поступает официальное предложение обновленного издания; 18 июня 1962 г. подписан договор). Наконец, в сентябре 1963 г. выходят «Проблемы поэтики Достоевского», которые увидят свет в Италии только в 1968 г.13 Во Франции монография выходит в 1970 г., сразу в двух изданиях14. В 1965 г. московское издательство «Художественная литература» печатает «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» — докторскую диссертацию, над которой Бахтин работал в течение долгих лет, начиная с 30 – х гг. Ее английский перевод выходит в 1968 г.15 Через пять лет, в 1970 – м, монография выходит во Франции, где переиздается в 1982 г., а в 1979 г. она издана в Италии16. В том же 1979 году издательство Einaudi публикует несколько произведений, в основном посвященных роману, под названием «Эстетика и роман» («Estetica e romanzo»)17. Нужно дождаться конца 70 – х гг. в России, и конца 80 – х гг. в Италии, чтобы прочесть «Автора и героя» — одну из первых работ Бахтина 174 Литература и философия (начала 20 – х гг.)18. Но только с публикацией в 1986 г. «К философии поступка», написанного одновременно с «Автором и героем», становится ясно, что территория раннего Бахтина — это сначала этика, а потом уж эстетика, и что его литературные и лингвистические изыскания строятся именно на этом дебюте19. Действительно, Бахтин начинает свои размышления в области философии, в частности — нравственной философии, позже долго пребывает в области эстетики, и только потом, и только сквозь эти теоретические фильтры, приходит к литературе и к роману. Эта история изданий, этот порядок появления книг — почти одинаковый в России и на Западе — и составляет издательский сюжет работ Бахтина. Сюжет, который породил особенное восприятие Бахтина, некую «обратную перспективу», как выразился Григорий Тульчинский, пользуясь выражением, особо популярным после Флоренского20. 3. Несознательный Бахтин: теоретик интертекстуальности Важный эпизод в истории восприятия Бахтина в Италии составляет статья Юлии Кристевой 1967 г. «Бахтин, слово, диалог и роман» («Bakhtine, le mot, le dialogue et le roman»)21. Это одна из первых статей, написанных по – французски о Бахтине, оказавшая глубокое влияние в течение всех 70 – х гг.22 , которое простирается до передачи эстафеты в 80 – е гг., к труду Цветана Тодорова (1981)23. Кристева и Тодоров оказались, в какой – то мере, «ответственными за распространение в западных странах работ Бахтина и его круга и таким образом поставили французскую теорию на истоке феномена Бахтина»24. Важна хронология переводов на французский язык работ Бахтина. Еще до того, как бахтинские тексты стали доступны и ассимилированы для франкоязычной аудитории, статья Кристевой оказалась уже ей знакома. Ведь, как мы и говорили ранее, монографии о Рабле и о Достоевском будут опубликованы во Франции в 1970 г., то есть только после публикации «Bakhtine, le mot, le dialogue et le roman». Более того, работы Кристевой и Тодорова представляют Бахтина «преимущественно как литературного критика»25, что подтверждает высказанное нами ранее мнение об «обратной перспективе». Эссе Кристевой стало, таким образом, для большинства интеллигенции по ту сторону Железного занавеса первым введением в бахтинскую мысль. Целью болгарской ученой было создание теории поэтического языка, опираясь на идеи Бахтина параллельно с формулировками других мыслителей, таких, как Зигмунд Фрейд, Жак Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии 175 Лакан, Карл Маркс — назовем только самые важные имена. Это синкретическая операция в своем роде гениальна, и несомненны необычайные критические и теоретические способности ее автора. И, тем не менее, она сильно искажает бахтинские идеи. Кристева не только отождествляет монологический дискурс с системой языка в техническом смысле слова (как понимает ее Якобсон), а полифонический дискурс — с «другой», «карнавальной», «фантастической» логикой, но, более всего, «Кристева читает Бахтина в терминах текс­туального производства». Основной пункт этого искажения — превращение идеи «диалога», которая соскальзывает в «диалогизм» и далее, в гораздо более тенденциозную «интертекстуальность». «Мостик» такого соскальзывания — это перекраска понятия «слова», согласно Бахтину всегда «воплощенного», в понятие «текста», который оказывается развоплощенным, отъятым от субъектов высказывания. К примеру, читаем у Кристевой: «Всякое слово (текст) есть такое пересечение двух слов (текстов), где можно прочесть, по меньшей мере, еще одно слово (текст)»26. Таким образом, Бахтин нежданно становится теоретиком интертекстуальности, термина, которого он никогда не употреблял. Кристева, с другой стороны, умело внедрила этот новый критический концепт, который с той поры получил широкую популярность, став неким герменевтическим «паспарту» для мирового литературоведения27. В разных версиях структурализма и семиотики интертекстуальность легко ста­ новится, по терминологии Пирса, «безграничным семиозисом», затем становится, ироническими словами проф. Бриоски 28 , «просопопей языка», то есть языком, который говорит сам, теряя свою связь с живыми субъектами, с людьми и их жизненным контекстом, с их «жизненным миром» (Lebenswelt). Если добавим тот факт, что по французской интерпретации, «слово у Бахтина не имеет истины ни в референте (вещи), ни в самотождественном (картезианском) субъекте», всё это, как нам кажется, уводит совсем далеко от мысли Михаила Михайловича. После Кристевой последуют и другие важные прочтения Бахтина на Западе, в особенности — уже упомянутая монография Тодорова, и спустя три года — биография Кэтерины Кларк и Майкла Холквиста 29. Обе работы, отмеченные теоретической глубиной (второй присуще также документальное богатство), характеризуются большей сдержанностью по сравнению с семиологическими экстремизмами Крис­ тевой, которые, тем не менее, вовсе не сходят со сцены всё набиравшей силы бахтинистики. 176 Литература и философия 4. Индустрия Итак, в 70–80–х гг., когда в Советском Союзе монографии Бахтина о Рабле и о Достоевском и вновь публикуемые его статьи воспринимаются «читаюшей публикой в атмосфере надежд на новые возможности свободы и гуманизма, на различие мнений и открытое их выражение»30, в европейских и американских странах переведенные сочинения Бахтина и его интеллектуальная фигура также пользуются нарастающим успехом31. Глубокие социальные и политические волнения 68–го года составляют почву, особенно подходящую для того, чтобы оценить и даже восхвалить освобождающий заряд, явный или скрытый, в работах Бахтина32. Этот успех достигает кульминации в середине 90 – х гг., когда укрепляется то, что Гэри Сол Морсон33 и другие после него называли, не без полемической ноты, «индустрией Бахтина»: «индустрия, построенная вокруг магического имени», которая «разбирала бахтинскую терминологию на лозунги, звучавшие на всех широтах»34. Как работает индустрия Бахтина? Прежде всего — посредством забвения всякой исторической осторожности, или просто в блаженном незнании контекста, точнее контекстов, в которых Бахтин работал, читал, писал, мыслил. Затем — вооружение тремя–четырьмя его самыми чарующими идеями — диалог, карнавал, полифония, большое время — и аппликация их к самым различным авторам, к самым несходным между собой школам, направлениям и течениям литературы и литературоведения35. Составлять список таких «салатов» нет особого смысла, так как речь идет о неполноценных прочтениях, о цитатах, позаимствованных из «вторых», а то и из «третьих» рук. Как часто случается с крупными персонажами, в исследованиях укоренилась тенденция называть эссе и доклады формулой «Бахтин и ...», где за соединительным союзом следуют различные более или менее приемлемые имена и понятия36. 5. Ремесленничество Если выше описанный сценарий характерен преимущественно для американских штудий, с гегемонией деконструкционизма и Cultural studies, то для Италии подобные издержки мало присущи. Как и структурализм тут внедрился в уже солидную филологическую, лингвистическую и историческую культуру, которая послужила противоядием к ряду внешних несуразностей37, также и бахтинская мысль нашла себя в самых разных сферах, но всегда внутри авторитетных дисциплинарных контекстов. Тем самым для Италии, на наш взгляд, в противоположность индуст­ рии можно говорить о ремесленничестве, когда мастера, ученики, школы, Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии 177 традиции гарантируют качество и отсутствие серийности. В панораме итальянского усвоения бахтинского наследия следует, в первую очередь, напомнить о раннем и постоянном теоретическом к нему интересе, а также о многочисленных издательских проектах со стороны Аугусто Понцио (Ponzio), который вписал русского мыслителя в лоно семиотики и философии языка марксистского толка, в русле учения Ферруччо Росси – Ланди (Rossi – Landi)38. Именно профессору Понцио обязан ряд итальянских изданий Бахтина и его круга39, среди которых укажем превосходные переводы «К философии поступка» (Маргериты Де Микиель) 40 , «Достоевского» 1929 г.41, разных трудов бахтинского круга, в том числе «Марксизм и философия языка» Валентина Волошинова42, а также текстов брата Михаила, Николая Михайловича Бахтина43. В лоне славистики — благодаря обстоятельствам, уже указанным выше — выделяется фигура Витторио Страды, который после публикации в туринском издательстве Einaudi в 1968 г. второго «Достоевского», переведенного Джузеппе Гарритано (Garritano), приуготовил «дискуссию на расстоянии» между Бахтиным и Лукачом по теории романа44, а также курировал издание важных трудов, в переводе Клары Страда–Янович «Эстетика и роман» («Estetica e romanzo», 1979)45 и «Автор и герой» («L’autore e l’eroe», 1988)46. Всё тоже Einaudi публикует «Рабле», переведенного Мили Романо (Romano), в то время как болонское il Mulino издает, под редакцией Витторио Страды, бахтинские предисловия к Л. Толстому от 1929 г., в переводе Николетты Марчалис (Marcialis) и Ольги Страда47. С издательством Einaudi связан также миланский филолог Чезаре Сегре (Segre), который рано знакомится с Бахтиным и его литературоведческим и семиологическим изысканиям посвящает ряд очерков, написанных на протяжении ряда лет48. Научная строгость Сегре и широта его горизонтов стали гарантом убедительной трактовки многих аспектов наследия Бахтина, с которым миланским маэстро имеет конгениальность благодаря интересной сети «семейного сходства»49. В русле романской филологии работает Д’Арко Сильвио Авалле (Avalle), внимательный и известный толкователь теоретических новшеств из славянских культур — формализма, семиотики, структу­ рализма50. Той же дисциплине, но с антропологическим уклоном (в сторону антропологии литературы, не только романской филологии), выраженным в 40 – летней деятельности журнала «L’immagine riflessa», принадлежат такие исследователи, размышлявшие и писавшие о Бахтине, как Николо Пазеро (Pasero), Альберто Собреро (Sobrero) и Массимо Бонафин (Bonafin)51. 178 Литература и философия Со стороны текстуальной и прагматической лингвистки немало ценных и убедительных наблюдений — о полифонии и диалогизме — сделала туринская ученая Биче Мортара Гаравелли (Mortara Garavelli)52. Также и итальянистика (общая, новая и современная), компарастика и литературная критика и теория глубоко ассимилировали труды Бахтина — через труды выдающихся исследователей. Напомним, к примеру, о частых отсылках к теории диалога, прочитанной в смысле конфликта интерпретаций, которые присутствуют в трудах Романо Луперини (Luperini)53. О бахтинской теории литературы писали Карло Альберто Ауджери (Augieri)54 и Уго Мария Оливьери (Olivieri)55. На уроках Эцио Раймонди (Raimondi), раннего и увлеченного толкователя Бахтина, выучился Федерико Пеллицци (Pellizzi), ставший одним из ведущих экспертов по Бахтину56. К числу тонких читателей мыслителя следует отнести Джованни Боттироли (Bottiroli), который сумел углубить особые аспекты бахтинской логики, сравнимой с «конъюнктивной логикой», гибкой и стратегической, согласно которой, как говорит известная формула из «Достоевского», человек никогда не совпадает самим с собою, и к нему «нельзя применить формулу А = А»57. И в сфере эстетики бахтинская мысль быстро нашла горячий прием, в первую очередь, со стороны феноменологической эстетики миланской школы (основанной Антонио Банфи), начиная с Дино Формаджо (Formaggio) и его учеников Элио Франдзини (Franzini) и Габриэле Скарамуцца (Scaramuzza): они почувствовали и сумели оценить у Бахтина гуссерлевские корни и размышления об интуитивной логике, «поэтической», «фигуральной», «полностью воплощенной в прогрессивном появлении знать/делать, типичной для телесной практики» и о «теории тела, как первоначальной матрице выразительных форм и значений»58. Всё также на почве эстетики, в особенности, в рамках туринской школы Луиджи Парейсона (Pareyson) и Джанни Ваттимо (Vattimo), трудится Роберто Салиццони (Salizzoni), самый влиятельный в Италии исследователь русской философии, которому принадлежит и серьезный труд по Бахтину59. Таков в общих чертах — вне сомнения, с лакунами и с определенной тенденцией, как предуведомлялось, — путь принятия Бахтина в Италии согласной моей «хронотопической» перспективе 60. 6. Заключение Мы говорили в начале о необычной истории изданий, характеризованной резким хронологическим сдвигом между порядком написания про- Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии 179 изведений и их появлением в печати. О нравственной философии Бахтина, к примеру, и о ее фундаментальной и учредительной важности для теорий романа и карнавала, которые принесли всемирную известность русскому мыслителю, в Италии и на Западе не было ничего известно до середины 80– х гг. Этот временной сдвиг, произошедший между созданием бахтинских текстов и их изданием, сыграл весьма значительную роль в общей структуре бахтинских произведений и их восприятия. Вместе с тем в 1997 – 2012 гг. был совершен фундаментальный труд по выпуску «Собрания сочинений в семи томах» (следует упомянуть его редакторов С.Г. Бочарова, В.Л. Махлина, Н.И. Николаева, Л.А. Гоготишвили и др.), благодаря которому мы можем восстановить с большей ясностью основные этапы пути русского мыслителя. Выверенные, порой восстановленные тексты явили также и для Италии насущную необходимость новых переводов61. Корректируется и «обратная перспектива», вызванная издательскими перипетиями, с соответствующими герменевтическими противофазами и теоретической близорукостью. Из «Собрания…» появляются известия и документы, проливающие свет на контексты работы мыслителя, на проработанные им книги и их конспекты, на его личные и профессиональные отношения. Тщательно проработанные комментарии дают понятие о его источниках, о его усвоении культурной почвы в России в первой трети ХХ столетия. Теперь с бахтинских страниц возникают фигуры, прежде невидимые, звучат голоса, прежде не слышанные. В итоге мыслитель предстает не вроде монумента, стоящего на пустой площади, или же гения среди молчаливых советских степей, как его не раз представляла «индуст­ рия»: теперь Бахтин окружен другими людьми и учеными, неким хором живых голосов, полных страсти, напряжения и полемики. Полемика возникла и после позднего открытия Бахтина. Самая авторитетная критика, заслуживающая внимания, даже если ее и не принимать — прозвучала от великого филолога М.Л. Гаспарова, выразившего несогласие с рядом бахтинских положений и заговорившего о хрупкости его научной базы62. Появились и статьи, исполненные слухов и намеков, в том числе и из – за сложной проблемы авторства текстов, однако в Италии они не нашли особого резонанса. Но вот из Швейцарии пришла одна книжная новинка, с титулом, где звучит горячее желание разоблачить «обманщика» Бахтина 63. Ее авторы, не знающие русского языка и довольствующиеся переводами и пересказами, обвиняют мыслителя не только в сокрытии источников, 180 Литература и философия но даже и в плагиате. Пусть новинки на французском и распространяются быстро в итальянской среде, надеемся, что наше отечественное ремесленничество проявит свои лучшие свойства и сумеет отличить качественные материалы от негодных64. Cм. Emerson С. The First Hundred Years of Mikhail Bakhtin. Princeton University Press, 1997. 2 См. Автономова Н.С. Открытая структура: Якобсон–Бахтин–Лотман–Гаспаров. — М., 2009. С. 104 и далее. 3 Автор статьи стала изучать работы М.М. Бахтина в конце 1980–х гг., когда избрала русского мыслителя предметом своей дипломной работы на филологическом факультете Государственного университета г. Милана, на кафедре Истории литературной критики, которой тогда заведовал Франко Бриоски. Заметим, что проф. Бриоски поставил необходимым условием такой дипломной темы знание русского языка. 4 Преподавание проф. Бриоски открывало широкие горизонты между эстетикой, теорией и философией литературы, включая в себя философию языка и эпистемологию. Эти биографические детали не являются неким элементом персонализма (пусть персонализм и есть один из фундаментов бахтинской мысли), а входят в описание перспективы, согласно которой я стараюсь говорить о восприятии теории Бахтина в Италии. 5 К примеру см. Petrilli S. Bakhtin read in Italy (1980–1994) // Le bullettin Bakhtine / The Bakhtin Newsletter, n. 5, 1996. P. 55 – 66 (русс. пер. в: М.М. Бахтин: pro et contra. Личность и творчество М.М. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли / Под ред. К.Г. Исупова. — СПб., 2001–2002). 6 Это понятие было выработано в области теории относительности, а потом приложено к биологии, где, как известно, им воспользовался Алексей Ухтомский. Бахтин переносит его в литературоведение «почти как метафору (почти, но не совсем)». См. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике (1937–38) // Вопросы литературы и эстетики / Под ред. С.Г. Бочарова. — М., 1975. С. 234–407. Теперь в: Собрание сочинений [далее — СС.]. Т. 3. — М., 2012 (итал. пер.: Le forme del tempo e del cronotopo nel romanzo. Saggi di poetica storica // Estetica e romanzo. Un contributo fondamentale alla «scienza della letteratura» / a cura di C. Strada Janovič. Torino: Einaudi, 1979. Р. 231–406. 7 Наряду с русскими и итальянскими публикациями мы ограничимся указанием французских и английских. Бахтинские тексты на немецком, испанском, португальском, китайском и проч., хотя и важны для международного восприятия Бахтина, в Италии известны мало — основную роль тут сыграли, как будет показано дальше, французские бахтиноведы. 8 День искусства, 19 сент. 1919. С. 3–4. Теперь в: СС. Т. 1. С. 5–6. (итал. пер.: L’autore e l’eroe. Teoria letteraria e scienza umane / a cura di C. Strada Janovič. Torino: Einaudi, 1988. Р. 2–4. 9 Проблемы творчества Достоевского. — Л.: Прибой, 1929 (итал. пер.: Problemi dell’opera di Dostoevskij (1929) / a cura di M. De Michiel e A. Ponzio, trd. di M. De Michiel. Bari: edizioni del Sud, 1997. 1 Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии 181 О нем помнили В. Шкловский и Р. Якобсон; см. Clark К., Holquist М. Mikhail Bakhtin. Cambridge (Mass) & London: The Belknap Press of Harvard University Press, 1984 (итал. пер.: Michail Bachtin / trad. di F. Pellizzi. Bologna: Il Mulino, 1991. Р. 19, 420. 11 Strada V. Introduzione // Clark К., Holquist М. Michail Bachtin… cit. P. 10. 12 Ibidem. 13 Для ознакомления с изменениями, внесенными Бахтиным во вторую редакцию, как некий «перевод самого себя» в момент перехода от «проблем творчества к проблемам поэтики» см. De Michiel М. Il non–alibi del leggere // Bachtin М. Problemi dell’opera di Dostoevskij 1929. Università degli Studi di Trieste, 2001. P. 197 – 250. Для ���������������� библиографических отсылок к «довольно обширной» «анекдотике», «связывающей "дуэлянтов" В.В. Кожинова и В. Страда», см. Ibidem. Р. 199n. В целом, однако, следует подчеркнуть роль Страды в открытии Бахтина в и его растущей славе, начиная с 60–х гг. 14 Один перевод, работы Ги Верре, был опубликован издательством «l’Age d’Homme», Лозанна; другой, работы Изабель Колитчефф — издательством «Seuil», Париж, с введением Юлии Кристевой под названием «Погубленная поэтика» («Une poétique ruinée»). Англ. пер.: Problems of Dostoevsky’s Poetics. Ed. and transl. by C. Emerson, with an introd. by W. C. Booth. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. 15 Rabelais and His World / Transl. by Hélène Iswolsky, with an introd. by Kristina Pomorska. Cambridge: MIT Press, 1968. Reprint: Bloomington: Indiana University Press, 1984. 16 L'opera di Rabelаis e la cultura popolare. Riso, carnevale e festa nella tradizione medievale e rinascimentale / trad. M. Romano. Torino: Einaudi, 1979. 17 Франц. пер.: Mikhaïl Bakhtine, Esthétique e théorie du roman / Trad. du russe par Daria Olivier. Paris: Gallimard, 1978. Англ. пер.: The Dialogic Imagination: Four Essays by M.M. Bakhtin / Ed. M. Holquist, transl. C. Emerson and M. Holquist. Austin: University of Texas Press, 1981. 18 L’autore e l’eroe nell’attività estetica // L’autore e l’eroe… cit. Р. 5–87. Франц. пер.: Ésthétique de la creation verbale / traduit par Alfreda Aucouturier, preface de Tzvetan Todorov. Paris: Gallimard, 1984. Англ. пер.: Author and Hero // Art and Answerability: Early Philosophical Essays by M.M. Bakhtin / Ed. by M. Holquist and V. Liapunov. Austin: University of Texas Press, 1990. 19 Per una filosofia dell’azione responsabile // Bachtin e le sue maschere / a cura di A. Ponzio, P. Jachia, M. De Michiel, trad. di M. De Michiel. Bari: Dedalo, 1995. Р 43–100. Затем в: Per una filosofia dell’azione responsabile, con due saggi di A. Ponzio e I. M. Zavala / trad. di M. De Michiel, Piero Manni. Lecce, 1998, а также в: Per una filosofia dell’atto responsabile / a cura di A. Ponzio / trad. di L. Ponzio. Lecce, Multimedia, 2009. Англ. пер.: Toward a Philosophy of the Act / Ed. by V. Liapunov and M. Holquist. Austin: University Press, 1993. Франц. пер.: Pour une philosophie de l’acte / Traduit du russe par Ghislaine Bardet. Préface de S. Botcharov. Lausanne, L’Age d’Homme, 2003. 20 Прозвучало в докладе Г.Л. Тульчинского на XIV Бахтинской конференции в Бертиноро, 4–8 июля 2011 г. (материалы в печати). Об обратной перспективе у Бахтина см. также в статье В. Махлина и в комментариях Л. Гоготишвили (полную библиограф. сноску см. в нашем итал. тексте). О конференции в Бертиноро см. Богатырева Е.А. Разноречье и разногласия: дискуссии о Бахтине в Бертиноре // Культурологический журнал, 3.9 (2012), http://www.cr–journal.ru/en/journals_en/148.html&j_id=9. 21 Русс. пер. Г.К Косикова: Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1993, № 4. 10 182 Литература и философия О толковании Кристевой бахтинской мысли и о ее роли в рецепции Бахтина в Европе см.: Автономова… cit. C. 117–124; Zbinden К. Bakhtin between East and West: Cross–Cultural Transmission. Oxford: Legenda, 2006. Р. 10 ss; Agueeva I. Le M. Bakhtine «français»: la réception de son oeuvre dans les annés 1970 (http://cid.ens.lsh.fr//russe/lj_ agueeva.htm). 23 Cм. Todorov Т. Mikhaïl Bakhtine. Le principe dialogique, suivi de Écrits du Cercle de Bakhtine. Paris: Éditions du Seuil, 1981. Il principio dialogico / trad. di A.M. Marietti. Torino: Einaudi, 1990. 24 Zbinden… cit. Р. 11. 25 Ibidem. 26 Kristeva… cit., trad. It. Р. 107 (русск. изд.: стр. 429) 27 Легко понять, что концепция интертекстуальности нашла применение в самых разных сферах. Будучи студенткой, мне довелось слышать о ней в один день на лекциях двух профессоров: один — для разъяснения собственного метода историко–литературного анализа источников в строго позитивистском ключе, другой — для разъяснения энергетического характера (в духе Жиля Делёза) постмодернистской литературы. 28 Cм. Brioschi F. La mappa dell’impero [1983], Milano, Il Saggiatore, 20062; Idem. Un mondo di individui. Saggio sulla filosofia del linguaggio. Milano: Unicopli, 1999; Idem. Critica della ragion poetica e altri saggi di letteratura e filosofia. Torino: Bollati Boringheri, 2002. См. также Di Girolamo С. Critica della letterarietà. Milano: il Saggiatore, 1978. 29 Clark — Holquist… cit. 30 Автономова… cit. С. 109. 31 Об отстраненности Бахтина от бахтиниантсва см. De Michiel М. Il non–alibi del leggere… cit. P. 27. 32 Cм. Kristeva… cit., trad. It. P. 106. Позволим также отослать к нашим публикачиям: Sini S. Michail Bachtin. Una critica del pensiero dialogico. Roma: Carocci, 2011, в особенности в части: «Le ragioni delle periferie». 33 Morson G.S. The Baxtin industry // Slavic and East European Journal, 30, 1986. Р. 81–90. См. также Emerson C. The First Hundred Years… cit. 34 Автономова… cit. С. 111. 35 Различие между «присвоением» и «искажением» часто действительно очень тонко (ср. Zbinden… cit. Р. 15–18; Автономова… cit. C. 104. 36 Cм., к примеру, вызывающие удивление названия докладов на одной бахтиноведческой конференции 1997 г.: «Бахтин и киборг» («Bakhtine et le cyborg»), «Бахтин и романизация СПИД–дискурса» («Bakhtin and the Novelization of Aids Discourse»), «Бахтин и гомофобический фундаментализм» («Bakhtin and Homophobic Fundamentalism»). 37 Назовем имена таких корифеев итальянской филологии, как Джанфранко Контини и Бенвенуто Террачини: именно из их учения выросли структуралистические труды Д’Арко Сильвио Авалле, Марии Корти и Чезаре Сегре, чуждые демонстрациям внеисторичности, присущим многим работам структуралистов и постструктуралистов. 38 См., к примеру, Ponzio А. Michail Bachtin. Alle origini della semiotica sovietica. Bari: Dedalo, 1980; Idem. Tra Bachtin e Lévinas. Scrittura, dialogo, alterità. Bari: Palomar, 2008. Относительно других публикаций А. Понцио, преимущественно 1990–х гг., отсылаем к статье Petrilli S. Bakhtin read in Italy… cit. 22 Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии 183 Cм. Vološinov V. Freudismo. Saggi critici / a cura di G. Mininni, Introd. A. Ponzio, trad. R. Bruzzese. Bari: Dedalo, 1977 (ориг. текст: Волошинов В. Фрейдизм. Критический очерк. — Л.: Прибой, 1927); Medvedev P. Il metodo formale nella scienza della letteratura. Introduzione critica alla poetica sociologica / Introd. A. Ponzio, trad. R. Bruzzese. Bari: Dedalo, 1978 (ориг. текст: Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику. — Л.: Прибой, 1928. 40 См. сноску 19. 41 См. сноску 9. 42 V.N. Vološinov — M.M. Bachtin, Marxismo e filosofia del linguaggio. Problemi fondamentali del metodo sociologico nella scienza del linguaggio / a cura di A. Ponzio. Trad. di M. De Michiel. Lecce: Piero Manni, 1999 (ориг. текст: Марксизм и философия языка: основные проблемы социологического метода в науке о языке. — Л.: Прибой, 1929). Этот очерк А. Понцио уже издал в 1976 г. (Dedalo, Bari), однако взяв за первооснову английский перевод, а не русский оригинал. 43 Bachtin M.М. La scrittura e l’umano. Saggi, dialoghi, conversazioni / Introd. e trad. M. De Michiel, present. A. Ponzio. Bari: Edizioni del Sud, 1998 (ориг. текст: Из жизни идей. Статьи . Эссе. Диалоги. — М., 1995). О Николае Бахтине писал Стефано Гардзонио; см. его статьи: Поэтическое наследие Николая Бахтина // Невельский сборник, 8, 2003. С. 31–42; Античность в поэзии Николая Бахтина // Античность и русская культура серебряного века / 12–е Лосевские чтения. — М., 2008. С. 132–139. 44 Cм. Lukács G. Michail Bachtin et alii. Problemi di teoria del romanzo. Metodologia letteraria e dialettica storica / a cura di V. Stradа. Torino: Einaudi, 1976. 45 Op. cit., сноска 6. 46 Op. cit., сноска 8. 47 Op. cit., сноска 16. 48 Из многочисленных текстов Ч. Сегре, посвященных Бахтину, укажем лишь следующие: Intertestuale–interdiscorsivo. Appunti per una fenomenologia delle fonti // La parola ritrovata. Fonti e analisi letteraria / a cura di C. Di Girolamo e I. Paccagnella. Palermo: Sellerio, 1982. Р. 15–28; Polifonia e intreccio nella storia del romanzo. Note sulla teoria di Bachtin // La scoperta del romanzo / a cura di M. Rizzante, W. Nardon, S. Zangrando. Pesaro: Metauro Edizioni, 2005. Р. 47–56. Укажем также доклад Сегре на бахтинской конференции в Бертиноро в 2011 г. 49 Чезаре Сегре, кроме того, издал текст Лео Шпитцера, который теперь, после публикации «Собраний сочинений» Бахтина, выявляется как особенно важный для мыслителя: Spitzer L. Italienische Umgangssprache. Bonn–Leipzig: Kurt Schroeder, 1922. Итал. изд.: Lingua italiana del dialogo / a cura di Claudia Caffi e Cesare Segre. Trad. di Livia Tonelli. Milano, 2007. См. http://riviste.unimi.it/index.php/enthymema/article/view/1752), интервью с Сегре, взятое Д. Борги, А. Оттавиано и Р. Реина в «Enthymema» V (2011). Р. 242–248. 50 См. уже классический очерк: La cultura nella tradizione russa del XIX e XX secolo // Strumenti critici, 14 (1980), 42/43. Р. 195–628. 51 См., к примеру, Sobrero А. Michail Bachtin, dall’analisi del testo ad un’antropologia filosofica generale // Il linguaggio, il corpo, la festa. Per un ripensamento della tematica di M. Bachtin, Milano: Franco Angeli, 1983. Р. 79–103; Saggi su Bachtin / a cura di N. Pasero. Genova: Tilgher, 1983; Bonafin М. Contesti della parodia. Semiotica, antropologia, cultura medievale. Torino: Utet, 2001. См. также монографический номер: Saggi 39 184 Литература и философия su Bachtin // L’immagine riflessa (1984) n. 1–2. Также в русле романной филологии лежат исследования Марии Луизы Менегетти; см. Meneghetti V.L. Realtà, realismo, straniamento: Auerbach e il romanzo cavalleresco fino a Cervantes // Moderna, XI, 1–2 (2009), Erich Auerbach / a cura di M. Domenichelli e M.L. Meneghetti. Р. 165–177. К слову, журнал «Moderna» готовит библиографию по Бахтину последнего десятилетия. 52 См. в особенности прочтение бахтинской полифонии в смысле «высказывательного парадокса» в несобственной прямой речи у Биче Мортара Гаравелли: Mortara Garavelli B. La parola d’altri. Prospettive di analisi del discorso riportato. Palermo: Sellerio, 1984 (переизд.: Alessandria: dell’Orso, 2011). Здесь присутствуют интересные переклички с авторами, которые служили «точками отсчета» для Бахтина — этому помог проф. Террачини, знаток Гумбольда и Шпитцера. 53 См. Luperini R. Allegoria e metodo della conoscenza in Benjamin e Bachtin // Bachtin e … Averincev, Benjamin, Freud, Greimas, Marx, Peirce, Valery, Welby, Yourcenar / a cura di P. Jаchia e A. Ponzio. Roma–Bari: Laterza, 1993. Р. 43–56; Idem. Il dialogo e il conflitto. Per un’ermeneutica materialistica. Roma–Bari: Laterza, 1999. См. его же статью о хронотопе: Idem. L’incontro e il caso // Narrazioni moderne e destino dell’uomo occidentale. Roma – Bari: Laterza, 2007. Также и школа Витторио Спинаццолы демонстрирует хорошее усвоение литературоведческих понятий Бахтина, как свидетельствуют частые отсылки к нему у Марио Баренги (Barenghi): L’autorità dell’autore. Lecce: Milella, 1992 (переизд.: Milano: Unicopli, 2002, prefazione di Franco Brioschi). 54 См. Augieri C.A. Exotopia ed eccedenza: Bachtin e la forma come relazione di alterità tra autore ed eroe // La letteratura e le forme dell’oltrepassamento. Bachtin, de Martino, Jakobson, Lotman. Lecce: Piero Manni, 2002. Р. 12–44. 55 См. Olivieri U.M. Lo specchio e il manufatto. La teoria letteraria in M. Bachtin, «Tel Quel» e H.R. Jauss. Milano: Franco Angeli, 2011, в особенности первая глава: «L’incerto uso delle parole. Parodia e teoria del romanzo in Bachtin. La parola dialogica. La cultura come sistema semiotico». 56 Пеллицци также является переводчиком монографии Кларк–Холквиста и автором важных очерков по Бахтину: Pellizzi F. Michail Bachtin: ontologia dell’incontro ed ermeneutica della fiducia // Intersezioni, n. 1 (1992). Р. 171–1992; Idem. Discorso e scienze umane. Rassegna bachtiniana // Intersezioni, n. 3 (1992). Р. 489–494; Idem. The Rhetoric of Critical Discourse: Five Types of Dialogue // The Seventh International Bakhtin Conference. Vol. II. M., 1995. Р. 270–277; Idem. Dalla fenomenologia all’ermeneutica. Il pensiero analogico di Bachtin come strategia epistemologica // Enthymema, 7 (2012). Р. 90–108 (http:// riviste.unimi.it/index.php/enthymema/article/view/2722). Он же стал организатором упоминавшейся выше XIV–й Бахтинской конференции в Бертиноро в 2011 г. (материалы в публикации); кроме уже упомянутой рецензии о конференции на русск. Е. Богатыревой (см. сноска 20), существует и итал.: Borghi D. The XIV Bakhtin Conference // Enthymema, V (2011) (http://riviste.unimi.it/index.php/enthymema/article/view/1753/2003). 57 Проблемы поэтики Достоевского… cit. 70; итал. пер.: cit. Р. 81. См. Bottiroli G. Bachtin, la parodia del possibile // Strumenti critici, n.s. a. V, n. 2 (1990). Р. 147–166; Idem. Il principio di non–coincidenza in Bachtin // Che cos’è la teoria della letteratura. Fondamenti e problemi. Torino: Einaudi, 2006. Р. 294–335. 58 См. Formaggio D. L’arte come idea e come esperienza. Milano: Mondadori, 1981(2); Franzini Е. Il mito di Leonardo. Sulla fenomenologia della creazione artistica. Milano: Unicopli, 1987. Воспользуюсь случаем для благодарности Элио Франдзини, который первым посоветовал мне, в 1988 г., ознакомиться с русскими текстами Бахтина. Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии 185 Salizzoni R. Michail Bachtin autore ed eroe. Torino: Trauben, 2003. В этой монографии Салиццони выявляет значение для Бахтина Льва Пумпянского, а также переводит на итальянский очерк последнего «Достоевский и античность»; см. также об этом: Larocca G. L’idea di «Terzo Rinascimento» e la «Scuola filosofica di Nevel’»: alcuni cenni, introduzione a Nikolaj I. Nikolaev, La critica non ufficiale al «metodo formale» nella cultura russa degli anni ’20 // http://riviste.unimi.it/index.php/enthymema/article/view/775– Enthymema, n. 2 (2011). Р. 92–100; Idem. L.V. Pumpjanskij (1891–1940) teorico della letteratura. Tesi di Dottorato in Slavistica, Università di Pisa, 2011. 60 Позволим тут упомянуть и наши работы по Бахтину. Кроме уже упомянутой монографии, опубликованной изд–вом Carocci в 2011 г. (op. cit., cfr. supra, nota 32), см. Sini S. Intonation, Tone and Accent in Mikhail’s Bakhtin’s Thought // Recherches Sémiotiques / Semiotic inquiry, vol. 18, n. 1–2 (1998). Р. 39–58; Idem. I confini dell’intonazione nel pensiero di Michail Bachtin // Acme. Vol. LII, Fasc. I (1999), Р. 129–160; Idem. Prefazione e cura dell’edizione italiana di Deborah Haynes, Bachtin e le arti visive. Milano: Nike, 1999; Idem. I diversi scorci della distanza, introduzione a e traduzione dal russo di La retorica, nella misura della sua falsità; La lingua nella letteratura artistica // Michail Bachtin, Appunti degli anni 1940–60 / a cura di M. De Michiel e S. Sini // Kamen’. Rivista di poesia e filosofia, n. 15 Gennaio (2000). Р. 33–62; Idem. Rapide note sull’alternanza delle repliche di S.S. Averincev e M.M. Bachtin // Symbolon. Rivista annuale del Centro Interuniversitario di Studi sul Simbolo, 4, n. 1 nuova serie (2008), Р. 139–146; Idem. Michail Bachtin in dialogo con il suo tempo // Bérenice, Speciale dialogismo / a cura di M. Palermo Di Stefano e D. Iaria. N.S., n. 43, anno XVI (2010). Р. 94–104; Idem. Introduzione a e traduzione di Bachtin М. Su Flaubert. Per una stilistica del romanzo (ориг. текст: О Флобере. К стилистике романа [из СС. T. 5. С. 130–140]) // Enthymema, n. 5 (2011). Р. 1–16; Idem. Голоса, интонации, акценты Льва Толстого по Михаилу Бахтину // Лев. Толстой и мировая литература. Материалы VII Международной конференции. Ясная Поляна, 10–15 августа 2010 / Гл. ред. В. Толстой, ред.–сост. Г. Алексеева. Ясная Поляна, 2012. С. 321–332 ; Idem. «Perché questo è il mio tema». Tre scritti di Michail Bachtin sulla teoria del romanzo, Introduzione а e traduzione di «Problemi di teoria e storia del romanzo»; <Romanzo>; <Dalla lettera di M.M. Bachtin a V.V. Kožinov del 1.IV.1961> // L’immagine riflessa, 2014 (in stampa). 61 К примеру, тексты философских работ молодого Бахтина, особенно «Автор и герой», во многих частях ощутимо отличаются от того, как они были опубликованы ранее, и это всё влияет также и на результаты интерпретации. 62 О работах и о критике Гаспарова в отношении Бахтина см. Автономова… cit. 130–141. Заметим, что эта исследовательница в целом критически, порой даже строго, относится к мысли Бахтина. 63 Bronckart J.–P., Bota C. Bakhtine démasqué: Histoire d’un menteur, d’une escroquerie et d’un délire collectif. Genève: Droz, 2011. 64 Книга получила рецензию–отповедь: Зенкин С. Некомпетентные разоблачители // НЛО, № 119 (раздел «Халтура»), 2013. См. также итальянский текст рецензии В. Махлина и Н. Долгоруковой «Ресентимент одураченных»: Il risentimento degli abbindolati // Enthymema, n. 9 (2013). 59 От редакции: Итальянская версия статьи имеет более обширную иностранную библиографию; см. 1 – ое изд. нашего сборника, «итальянская часть» (М.: ИВИ РАН, 2013, сс. 102 – 112). Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров Дженнаро Мария Барбуто Барбуто Дженнаро. АУГУСТО ДЕЛЬ НОЧЕ И МАРКСИЗМ СОВЕТСКИХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ 1. Размышление Аугусто Дель Ноче (Augusto del Noce, 1910 – 1989) о тоталитарных режимах имеет для этого философа характер теоретической проблемы, влияющей, однако, на его решения в жизни и в политике. Между его существованием и его мыслью по этому вопросу возникало взаимное переплетение влияний и преломлений. Это размышление сопровождало всю его жизнь как интеллектуала и оставалось преобладающим мотивом, который резонировал на ответственные исторические явления и перемены, начиная с фашизма — им отвергнутого после того, как он осмыслил его как замещение убеждения насилием и как антитезу христианству. Дель Ноче противопоставил фашизму этический антифашизм, следуя лекциям своих преподавателей философии Туринского университета профессоров Мадзантини и Мартинетти, позднее урокам Альдо Капитини1 в годы Гражданской войны и в послевоенное время, когда началась Холодная война и возобладало общество изобилия, и далее, после падения Берлинской стены. В той обстановке особое значение приобрели марксизм и советский коммунизм. Исследование марксизма Дель Ноче начал двумя содержательными статьями: La «non – filosofia» di Marx e il comunismo come realtà politica («Не – философия» Маркса и коммунизм как политическая реальность; 1946) и Marxismo e salto qualitativo (Марксизм и качественный скачок; 1948)2 , которые он потом поместил в начале своей монографии 1964 г., Il problema dell’ateismo (Проблема атеизма). Это исследование родилось после встречи с Франко Родано и Феличе Бальбо и спустя недолгое время развилось из их критики. После окончания Второй мировой войны они стали активистами той группы левых христиан, которые стремились добиться вступления интеллектуалов – католиков в ряды компартии. Эти интеллектуалы, особенно Франко Родано, сыграли весьма значительную роль в скрытой подготовке Берлингуэра к предложению добиваться исторического компромисса, что Аугусто Дель Ноче последовательно отвергал. В самом деле, то был компромисс, ставший прямым предисловием к чилийской трагедии; он повлиял и на формирование внимания к католической проблеме, которую уже предчувствовал Тольятти, а до него Грамши. 187 «Рукопашная схватка» с марксизмом, следовательно, началась из жизненной потребности, из желания прояснить свою политическую позицию. Получился, так сказать, «бортовой журнал» напряженного познавательного рейса, предпринятого Аугусто Дель Ноче экспериментально против той философии и политики, против которых более, чем против чего – либо другого, он выступал особенно активно. Однако, как справедливо уже было замечено Десси, молодого Дель Ноче значительно очаровал Жак Маритэн. Туринский философ был среди первых читателей первого издания «Интегрального гуманизма» Маритэна, к которому восходит его определение тоталитарных режимов как исторического результата современности. Тем не менее, уже к концу 1940 – х гг. Дель Ноче в своем безоговорочном осуждении марксизма отходит от Маритэна и Мунье, склонявшихся к неполному отрицанию этой философии. К тому же, в 1950 – 1960 гг. Дель Ноче, видимо, развил концепцию современности, которая отличается от концепции Маритэна, но значительно усложняется, настолько, что философ становится чужим для тех антимодернис­ тов, к которым его часто и безосновательно причисляют. Дель Ноче, действительно, выделяет в современной философии наряду с темами имманентности и атеизма некое христианское течение, не повторяющее в чистом виде уроки томизма, но идущее от «амбивалентного» Декарта к Паскалю, Вико, Розмини и Джоберти. Дель Ноче развивает поливалентное и драматическое восприятие философии последних веков, что удерживает его от осуждения тоталитарных режимов, что могло бы стать пропастью, куда по теологической неизбежности почти суждено было провалиться современности. Для Дель Ноче осуждение тоталитарных режимов вовсе не означает осуждения современности. Такие режимы представляли собою абсолютную новизну, порождаемую, пусть и при различных оформлениях, свойственной марксизму претензией представлять praxis (практику), то есть быть политикой, радикально меняющей мир. В частности, со времени написания статей 1946 г. Politicità e cristianesimo oggi (Политическое действие и христианство в настоящее время) и Dualismo di Benda (Дуализм Бенды) (Scrittipolitici, 1930 – 1950, соответственно стр. 252 – 260 и стр. 388 – 404) Дель Ноче начинает замечать характерную для тоталитарных режимов явную оригинальность, состоящую в небывалом соотношении политики и религии. Фашизм, который через посредничество философа Джентиле стал конкретизацией марксизма, и нацизм, ставший зеркальной проти- 188 Литература и философия воположностью марксизма и советского коммунизма, являют собою политику, возведенную в статус религии; коммунизм — это поглощение политикой этики и религии. 2. Дель Ноче разрабатывает «трансполитическую» интерпретацию истории, при которой основные определяющие ее события понимаются в свете особого значения, придаваемого «идеальной казуальности», то есть философскому и идеологическому пространству истории. Такое толкование возникает у него именно из того большого значения, которое он придает марксизму, и, следовательно, русскому коммунизму3. Перефразируем тезис Дель Ноче таким образом: почему же Маркс является отцом современной истории и почему Октябрьская революция 1917 г. определяет историю? По мнению туринского философа, марксизм не есть философия postfactum и не подобен гегелевской летучей мыши, вылетающей в сумерках. Напротив, марксизм — это философия antefactum и, как сказано у Шекспира, подобен жаворонку, предвестнику зари. Марксизм не ограничивается попыткой понять мир, он создает свой мир. Для Дель Ноче главной является 11 – ая поправка Маркса к Фейербаху, согласно которой философия до сих пор объясняла мир, а надо было, наоборот, преобразовывать его, революционизировать. Проверка марксизма, следовательно, не может иметь только теоретический характер, но, прежде всего, — практический. Идеи Маркса, в силу того, что это практическая философия, находят свое подтверждение, или скорее свое опровержение в самой практике, то есть в истории. И Дель Ноче считает, что когда речь идет об исторической проверке марксизма, то следует разбираться с революцией 1917 г. Каковы же основные черты марксизма в понимании итальянского философа? Главным образом это две тесно связанные между собой характеристики: его диалектический материализм и его атеизм. В своей детерминированности быть практикой (praxis), то есть политикой, и, значит, не философией, марксизм поглощает ту современность, где господствует, хотя не без противодействия, имманентизм, пристегнутый к атеистическому постулату, к предумышленному отказу от трансцендентности, к неприятию status naturae lapsae (лат.: статус ошибочной природы) и к понятию о человеке самостоятельном, созидателе вплоть до его подъема до статуса сверхчеловека. Атеизм, конечно, нельзя изъять из марксизма, он является его неотъемлемым качеством, т.к. немецкий философ рассматривал человека как Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров 189 выражение общественных отношений. Человек погружен в становление материи, зависит от нее, хотя отраженно ее изменяет. Не существует независимой духовной реальности, которая соотносилась бы с транс­ цендентностью. Человек — исключительно земное существо. В силу того, что марксизм, как гласит 11 – ый тезис Фейербаха, стремится преображать мир, он представляется как религия атеистическая, религия мирская. Марксизм хочет создать нового человека, земной Иерусалим, счастье на сем свете. Более того, марксизм и его историческое следствие, советский коммунизм, стремятся подменить собою религию, объявляя ее пережитком досоциалистического общества. По мнению того же Дель Ноче, марксистская утопия, претендующая на то, чтобы считаться научной, выявляет пророчески – милленаристические элементы, возникающие из ее революционного стремления быть светской религией. Философия Маркса, в отличие от Гегеля, не переступает через христианство, а отрицает его. Марксом было воспринято библейское пророчество, но полностью изменен знак и смысл. Марксизм — это философия истории, полностью решенной в революционной имманентности. В противовес тезису Левита (Loewith) о секуляризации Дель Ноче считает, что марксизм и коммунизм являются не переводом в мирской план (лат.: saeculum) библейских текстов, а их отрицанием или скорее их извращением во имя совершенно материалистического мессианства, где религиозное послание вообще перечеркнуто и заменено революционным глаголом. Постановка во главу угла материалистической философии истории, конечной цели, достигаемой пролетарской революцией, определяет главное родство Маркса и Энгельса, несмотря на некоторое отклонение последнего в сторону позитивизма. Из таких положений вытекает недвусмысленное отрицание идей католиков – коммунистов со стороны Дель Ноче, хотя он и ценит в марксизме внимание к общественным отношениям, что заставляло историков и мыслителей учитывать конкретность, грубую реальность человеческой жизни. Отречение, случившееся также в биографичес­ ком смысле ввиду недолгого участия Дель Ноче в движении в середине 1940 – х гг., вылилось у него в окончательную формулировку, данную в книге Il cattolico comunista («Коммунист – католик»). Материалистический атеизм, следовательно, не является чем – то преходящим в марксизме, что могло бы осуществиться при христианском прочтении, которое сохраняло бы его методологическую установку, а является неустранимым теоретическим ядром. 190 Литература и философия 3. Дель Ноче часто настойчиво повторяет, что мыслитель из Трира непримирим с христианским восприятием мира и жизни и что философия Маркса санкционирует включение морали в историю. Следовало бы остановиться на этом тезисе, потому что с точки зрения Дель Ноче, он является главным звеном цепи, соединяющей Маркса и Ленина и Русскую революцию. Исторический материализм Маркса ведет к тотальному обесцениванию любых ценностей, так как ценности — это всего лишь излишнее обстоятельство при становлении истории. Не существует абсолютных ценностей, чтобы по ним судить о добре или злонамеренности наших поступков. Морально то, что подчинено философии истории, смыслу истории, ее конечной цели. Не существует этики, основанной на вечных трансцендентных ценностях, а существует только этика истории. Отсюда фраза Ленина, часто цитируемая Дель Ноче, что моральным является то, что служит революции4. Марксизм не может приравниваться к теории Макиавелли, этого не понял Кроче, назвавший Маркса пролетарским Макиавелли. Действительно, как полагает Дель Ноче, Макиавелли отделил политику от морали. И напротив, Маркс, Ленин и русские большевики подчинили и растворили мораль в политике. Как наблюдает Дель Ноче со своей историографической вышки, Ленин сыграл тут наиглавнейшую роль. Решительно борясь с позитивистскими и социал – демократическими уклонами конца XIX в., Ленин лучше других сумел не только понять идеи Маркса, но по наказу немецкого философа воплотить их в жизнь через революцию 1917 г., воспользовавшись трагической ситуацией в России, вызванной мировой войной. В отличие от Маркса, который от философии перешел к революционной деятельности, Ленин в ходе своей революционной деятельности разработал и завершил теорию, пройдя через изучение эмпириокритицизма, но более всего, в «Гегелевских тетрадях». Несмотря на это, как прекрасно понял Лукач, работу которого «История и классовое сознание» цитировал Дель Ноче, у Ленина наблюдается полное слияние философа и политика. Это обеспечило политической философии Ленина такие свойства, что она оказалась не монолитной, не отвлеченной, не разжиженной, а позволяла вобрать в себя посторонние примеси и отвечать на различные вызовы исторической конъюнктуры. Ленин хорошо знал, что если для Маркса философия должна войти в мир и стать философией практики, то революция не может осуществиться просто самим ходом истории, а пролетариат не обладает таким Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров 191 врожденным сознанием, чтобы осуществить революцию без усилий профсоюзов. Следовательно, нужен авангард профессиональных революционеров, который просвещал бы и руководил пролетариатом. А это, отмечает Дель Ноче, и есть применение теории элит к русскому коммунизму5. Таким образом, из марксистского включения морали в политику логично вытекает, что созданная по плану Ленина большевистская партия становится хранительницей революционной этики. Только партия воплощает допускаемую истину. Более того, партия и является абсолютной истиной. Это диктатура пролетариата, то есть партии, представляющей собою совесть пролетариата. Именно Ленин был последовательным марксистом, именно он приспособил уроки учителя к революционным и политическим традициям русской истории6. Старый тезис Лукача о Ленине как самом крупном мыслителе, действовавшем в революционном движении после Маркса, и человеке, который возродил учение Маркса во всей чистоте, представляется мне до сих пор вполне убедительным, хотя моя оценка естественно полностью расходится с мнением венгерского философа… Неоспоримо то, что утверждал Ленин: истинная философия является имманентной для пролетариата только в виртуальной и неясной форме и не могло быть иначе, так как она не могла включать в себя дополнительно то, что в нее вливала господствующая культура; чтобы привести эту философию в действие, нужна работа интеллектуалов, но не тех интеллектуалов, горизонт которых ограничен буржуазностью, а тех, кто владеет высокими знаниями, дающими им способность понимать исторический процесс во всей полноте. А это новоявленные гностики, которые в современной жизни стали «профессиональными революционерами». Однако, Ленин — последователь Маркса, он четко излагает и предлагает главную альтернативу: или революция, ставшая возможной только благодаря полученному извне классовому сознанию пролетариата, или реформизм, решительно отказывающийся от революционных действий. Ленинский тезис развивается по пути, называемом «реальный социализм», этапы которого непрерывно связаны, как звенья цепи: диктатура партии над пролетариатом — создание на основе партии технико – бюрократического класса с особыми качествами — достижение русского популизма7. Показательно, что для «новых гностиков» Дель Ноче использует выражение, выбранное для современных революционеров, главным образом для теоретиков советского тоталитаризма, Эриком Фёгелином (Eric Voegelin), работу которого на итальянский язык перевел турин- 192 Литература и философия ский философ: Nuova scienza politica (Torino: Borla, 1968), предпослав вдумчивое и содержательное предисловие. Но тогда, как подчеркивает Дель Ноче, возникает теоретическое противоречие. Истина революционной партии, то есть «новых гнос­ тиков», предполагает, что она сама является абсолютной истиной. Но чтобы быть таковой, она не может зависеть от исторических условий, а у Маркса любая истина, любая этика, любая ценность несут печать общественных изменений. Следовательно, революционная истина, чтобы воздействовать на русский пролетариат, должна превратиться в атеистическую религию, напрочь перечеркивающую все христианство. Революционная истина становится мифом. Дель Ноче представляет Ленина непохожим на того Ленина, который всё еще обольщал левое коммунистическое неправительственное крыло в 1960–1970–е гг., после оттепели и разоблачения культа Сталина, когда предпринимались попытки, пусть и по различным причинам, защитить Ленина от «несправедливого» причисления к учителям диктатора–грузина. Противопоставляли канонического Ленина, как его рисовала ИКП, считавшая его теоретическим гарантом ее революционной природы, и Ленина, идола мелких догматических марксистско – ленинских кружков, а также Ленина, привлекавшегося итальянским рабочим движением в качестве благородного отца, которого можно было оспаривать и критиковать, но который «воздействовал» на революционные массы, что вбивалось в головы с бюрократическим упорством. И не только. Русского революционера сравнивали с Мао: чтение его текстов вызывало энтузиазм и восхищение китайской культурной революцией. Одним из ярких и показательных примеров такого толкования является университетский семинар начала 1970–х гг., посвященный Ленину, организованный Тони Негри, который не случайно открывал свою брошюру о движении Автономии 1977 г. Il dominio e il sabotaggio. Sul metodo marxista della rivoluzione sociale («Подавление и саботаж. О марксистском методе ведения социальной революции»; Milano: Feltrinelli, 1978) параграфом о Ленине. 4. Рассматривая отношения между политикой и моралью и между этикой и революционной партией, Дель Ноче занимает совсем иную позицию и в vexata quaestio (лат.: мучительный вопрос) относительно различия и последовательности между Сталиным и Лениным. Этот вопрос оставался наиболее острым не только при оценке многолетнего большевистского опыта, но и по поводу его воздействия на европейскую Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров 193 историю. Такая оценка решала судьбы западных компартий и прежде всего судьбу ИКП. Разумеется, если даже отвлечься от других сложных и запутанных проблем такого рода, было бы невозможно разрубить этот гордиев узел, так как отношения между двумя русскими революционерами складывались очень сложно и противоречиво. Хотя может показаться, что позиция Дель Ноче слишком решительна, на самом деле она выработана путем долгого и упорного размышления. Тем не менее, Дель Ноче приходит к заключению, пусть и вытекающему из иной точки зрения и из других историографических материалов, но к заключению, близкому к тому результату, к которому пришли два других внимательных исследователя советской действительности, а это Витторио Страда, которого Дель Ноче серьезно одобрял (Cristianità e laicità, p. 202), и Андреа Грациози. Витторио Страда уже в своей работе о сталинизме и евросталинизме (2002), где чувствуется влияние идей Дель Ноче, очень высоко и в очень положительном смысле отозвался о нашем философе8. Хотя несколько схематично, но тезис нашего католического мыслителя может быть изложен в сухой формуле, помещенной в краткой статье 1971 г. Stalin è l’autentico continuatore di Lenin, e l’ultimo grande rivoluzionario della linea marx – leninista («Сталин — настоящий наследник Ленина и последний великий революционер марксистско–ленинского учения»)9. Естественно, Дель Ноче не мог не знать различий между Лениным и Сталиным. Действительно, для Дель Ноче Маркс состоялся как великий теоретик, Ленин — как великий революционер и философ, тогда как Сталин был прозорливым властным политиком, продолжателем первых двух. Процессы, чистки, массовые репрессии сталинского руководства порождены включением морали в политику большевистской партии, которая стала при нем жесткой полицейско – бюрократической структурой, уподобившей себя абсолютной власти. Сталин, доведший учение Маркса и Энгельса до радикально – экстремального предела, отнюдь не предал их. Он оставался искренним, объявляя себя учеником Ленина. Дель Ноче, размышляя в 1988 г. по поводу реабилитации Бухарина при Горбачеве, считал, что тот, будучи жертвой Сталина, принимал, однако, его принципы подчинения истины революционной этике, хотя и предполагал применять иную тактику. В разрезе такого принципа люди оказывались виноватыми лишь потому, что отклонялись от линии, начертанной революционной партией. Рассмотрим на деле новый принцип, уже намеченный Марксом, принцип ленинизма. Он состоит именно в идее объективной вины: мы виновны в силу того значения, какое получают наши действия объ- 194 Литература и философия ективно в истории, вне зависимости от наших намерений. Их судит партия в качестве посредника при переходе к совершено иной исторической действительности. И судить она будет в зависимости от того, служат ли наши действия или не служат на пользу коммунистической революции; «мораль — это то, что служит революции», такова ленинская фраза, которая должна пониматься буквально. Мораль осуществляет полностью правящий класс партии, так как он подписывается под этим принципом, так поступил и Бухарин10. Троцкий также до последних дней своей жизни разделял эти принципы (и Дель Ноче напоминает название одной из статей Троцкого «Их мораль и наша мораль»). Более того, Дель Ноче считал, что Сталин, спасая коммунизм, проявил себя более дальновидным политиком, чем Троцкий. Сталин понял, что перманентная мировая революция невозможна. И напротив, он ставил своей целью укрепление социализма в России как через насильственную безобразную коллективизацию деревни, так и через чрезвычайную стремительную индустриализацию и милитаризацию страны. Орудием такой политики была партия, руководимая им и запуганная безжалостным физическим устранением настоящих врагов или людей, считавшихся таковыми. Таким образом, как утверждает Дель Ноче, Сталин в этом деле по – прежнему был продолжателем дела Ленина, превратив Россию в мощную державу, опершись, особенно во время войны и после войны, на идеи славянского патриотизма и царского империализма. «В эти дни исполняется двадцать лет после смерти Сталина; и следует сказать, что его фигура рисуется перед нами как фигура представителя мессианства и славянофильского универсализма в их атеистическом исполнении, после того как царизм показал свою неспособность осуществлять их в исполнении религиозном. Сталин изолировал Рос­ сию от мира, противопоставив ему; Россия перестала быть посредником между Европой и Азией, а была против Европы и против Азии, предполагалось, что она способна возродить и ту, и другую»11. В дополнение итальянский философ признает за Сталиным коварнейшую внешнюю политику. Вовсе не безумец, напротив, он был первостатейным стратегом. Пользуясь раздробленностью западных стран и ведя беззастенчивую политику альянсов, играя роль главного борца против гитлеризма, он сумел вывести Советский Союз на позицию гегемона и руководителя Восточной Европы, распространить свое влияние на Западную Европу через компартии и первую среди них, ИКП. Как полагал Дель Ноче, ИКП никогда не считалась всерьез с идеями марк­ Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров 195 сизма – ленинизма и, применяя прагматизм гибкий, но упорный в следовании принципам, адаптировала марксистское учение и советский патриотизм к особым условиям итальянской действительности, отдавая себе отчет, что ей приходится действовать в условиях западной страны, попавшей под американское влияние. 5. Разрабатывая «трансполитическую» концепцию современной эпохи, Дель Ноче готовил возражения на представления, согласно которым русский коммунизм замыкался в исторических рамках своей страны и имел чисто восточный характер, что неотвратимо отделяло его от Запада. Его размышления о марксизме и коммунизме во многом зависели от спора, который он вел с одним из наиболее крупных светских философов, Норберто Боббио. Свидетельством полемики Дель Ноче и Боббио, двух ровесников, обоих из Турина, учившихся на философском факультете одного университета, служит их переписка, опубликованная в «Nuovo Areopago» и в «Micromega». Дискуссия между двумя мыслителями, развиваясь и углубляясь в течение нескольких десятилетий, имела несколько этапов, а началась с обсуждения книги Боббио Politica e cultura (1956), которой Дель Ноче посвятил две статьи в 1957 г.: Totalitarismo e filosofia della storia («Тоталитаризм и философия истории») и Filosofia e politica nel comunismo («Философия и политика в коммунизме»). Дискуссия закончилась резкими разногласиями по вопросу об историческом ревизионизме, особенно о фашизме и антифашизме, о предпринятой Дель Ноче разработке «трансполитической» теории современной истории и категории секуляризации. Свое несогласие сам Боббио кратко изложил в прекрасной работе, включенной в антологию Del Noce e il problema della modernità («Дель Ноче и проблема современности»). Опираясь на яркие пояснения Боббио и учитывая философские построения Дель Ноче по вопросам политики, можно сказать, что разногласия двух друзей сводились к двум противопоставлениям, в которых первое положение антитезы следует считать принадлежащим философу католику: а) «трансполитический» подход против политического толкования истории; б) христианская концепция политики и истории против светской концепции. К этим двум противопоставлениям можно добавить третье, которое, в действительности, предшествует этим двум и их определяет. Трансцендентность против имманентности, иначе идея Дель Ноче, что политические ценности во избежание нигилизма, разрушительного для 196 Литература и философия абсолютного принципа, должны вдохновляться христианской транс­ цендентностью; идея же Боббио состояла в том, что демократия может относиться только к светским ценностям, выработанным при посредничестве между различными политическими компонентами, включая коммунистический компонент. Рассмотрим, как эти разногласия отразились в книге Боббио середины 1950 – х гг. и в соответствующих оценках Дель Ноче. Дискуссия имела как политический, так и историко – теоретический аспект. С политической точки зрения, Норберто Боббио предлагает, несмот­ря на теоретическое отрицание марксизма и коммунизма, диалог ИКП и либеральных интеллектуалов с целью укрепления молодой Итальянской республики и поддержания демократизации этой партии. По мнению Дель Ноче, Боббио, выбирая себе роль «интеллектуального посредника» между коммунизмом и либерализмом, а точнее, между либерально – социалистической традицией, заложенной Гобетти, и ИКП, по – настоящему, попадает под влияние именно коммунизма. Дель Ноче, напротив, инициирует диалог между католицизмом и либерализмом, так как они оба в центр своего внимания ставят личность и ее свободу. Именно благодаря такому диалогу либерализм должен избежать индивидуалистического и нарастающего имманентского уклона, И наоборот, сравнение католицизма и коммунизма или либерализма и коммунизма невозможно, поскольку коммунизм предполагает устранение любых остатков свободы, уничтожая личность в партии, превращенной в религиозное священное учреждение. Парадоксально сходятся точки зрения Дель Ноче и Боббио в представлениях об отношениях между марксизмом и современным рационализмом, но они ставят к этим отношениям противоположные знаки. Действительно, для Дель Ноче марксизм — это революционный выход современного, атеистического и имманентного рационализма, который завершается полным нигилизмом современного общества. Боббио, напротив, во вступлении к Politica e cultura теоретически и исторически оправдывает свое предложение быть посредником, а оно не осталось без внимания со стороны Тольятти, именно в силу того, что марксизм позитивно вырастает из прогрессивных оснований современной мысли, то есть из просветительского рационализма: В настоящее время коммунистический мир во многих аспектах является наследником, а потому и продолжением научно–технической революции, определяющей современный мир, То, что мы в настоящее время называем современным миром, не создавалось ни Гуманизмом, ни Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров 197 Реформацией, а есть результат развития научных исследований конца ХVI века. Глубокий разрыв, отделяющий современный мир от мира средневекового, возник не из–за реставрации древности, означавшей новое обретение и живое воспроизведение великих традиций, потерявших силу, но не утраченных полностью. И не из–за возобновления раннего христианства, что приводило к обострению теологических диспутов. Этот разрыв возник не из–за наивного прочтения классиков, или из–за более прямого прочтения священных текстов, а из–за нового способа прочтения книги природы и усвоения уроков опыта, а это выразилось в новом типе человека культуры, естественного философа, который противопоставил себя как гуманисту, так и теологу (или религиозному реформатору). Можно сказать, что построение социалистического общества есть чрезвычайное следствие (а потому, по всей вероятности, страдающее всеми заблуждениями, свойственными радикализму) понимания реальности и истории, основанного на беспредельном доверии к силам, сочетающим наблюдение природы и разума: того самого понимания, которое научило человека господствовать над природой и пользоваться ею12. Боббио ценит в марксизме то, что «он воспринимает и расширяет просветительское движение». В частности, общественное планирование является «естественным и логическим следствием» освобождения от религиозных предрассудков и «той амбициозной веры в науку, которая привела к регламентации природы»13. Не отмахиваясь от заблуждений и бюрократических и репрессивных наслоений социалистического общества, Боббио рассматривает его в качестве наследника современного рационализма, результата лучшего и более прогрессивного интеллектуального опыта последних веков. Не стоит забывать, что эти страницы были написаны в начале 1950–х гг., когда еще был жив Сталин, а потом сохранялся его культ. Позиция Боббио имеет историко–теоретическую перспективу, противоположную той, которую предвидел Дель Ноче. Отсюда проистекают противоположные оценки советского марксизма и тоталитаризма и их корней. Именно в современном рационализме, отрицающем трансцендентность, философ–католик видит угрозу для свободного и справедливого общества, считая его прародителем марксизма. Более того, Гуманизм, которого Боббио слишком поверхностно обвинил в чистом филологизме, был для Дель Ноче, находившемся под сильным влиянием Тоффанина14, сокровищем той традиции, которую следовало бы реставрировать как сочетавшую классический гуманизм и гуманизм христианский. Однако эта дискуссия двух философов по вопросу о марксизме датируется 1950 – 1960 гг., когда в итальянской политической культуре раз- 198 Литература и философия вивалась и преобладала коммунистическая идеология. О такой перемене сценария можно упомянуть только вскользь на страницах данной статьи, так как она посвящена оценке деятельности русских революционеров, данной Дель Ноче. Как уточняет Дель Ноче, положение должно будет измениться, когда победит богатое общество десакрализованной секуляризации, которое устранит марксизм. Отношение между коммунизмом и Боббио перевернется, уступив место утвердившемуся неопросветительству а ля Боббио и тотальному нигилизму, который попросту нейтрализует религиозный вопрос в силу полного равнодушия к нему. В новом историческом контексте при победе общества потребления в период 1960 – 1980 гг., по мнению Дель Ноче, побеждает неолибертинизм от сексуальной сферы до нравов, политики, идеологии при полном оскудении всех общественных и религиозных ценностей. Эта гегемония неолибертинизма приведет к поражению самого марксизма и коммунизма, или, словами самого философа, «к самоубийству революции». Действительно, культурная имманентность и замена католической религии коммунистической благодаря гегемонии, поддержанной Грамши, будет способствовать не социалистической революции, а победе общества буржуазного, неокапиталистического и неопросветительского, увлеченного потреблением и удовлетворением своих потребностей и полностью чуждого любым призывам к идеалам. От этих последствий пострадает сам советский коммунизм, поскольку в страны Востока проникнет и распространится модель неолибертинизма, подмывая идеологическую компактность, которую все еще будут защищать руководители КПСС. Но этот исторический момент, по мнению Дель Ноче, не есть судьба человечества. Этическая и граж­ данская коррупция может быть опрокинутой, по историческому предсказанию Джанбаттиста Вико — в силу религиозного возрождения. Перевод с итал. С.Я. Сомовой и М.Г. Талалая См. Dessì G. Del Noce critico del totalitarismo (1936–1957) // Filosofia e democrazia in Augusto Del Noce / A cura di G. Ceci, L. Cedroni. Roma: Edizioni Cinque Lune, 1993. Р. 65–94; о понятии тоталитаризма в сочинениях Дель Ноче вплоть до 1950 г. см. также Dell’Era T. Augusto Del Noce: filosofo della politica, Soveria Mannelli: Rubbettino, 2000. Р. 284–331. Пространное и глубокое описание модерна в теориях Дель Ноче содержится в недавно вышедшей книге Borghesi М. Augusto Del Noce: la legittimazione critica del moderno. Milano: Marietti, 2011. Обстоятельная монография по 1 Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров 199 философии Дель Ноче: Buttiglione R. Augusto Del Noce: biografia di un pensiero. Casale Monferrato: Piemme, 1990. Позволю себе указать на мою работу, посвященную особой проблеме: Barbuto G.M. Machiavelli libertino. Del Noce // Id. Machiavelli e i totalitarismi. Napoli: Guida, 2005. Р. 140–149. 2 Никола Маттеуччи дал положительную оценку этим статьям в: Matteucci N. La cultura italiana e il marxismo dal 1945 al 1951 // Rivista di filosofia, vol. XLIV, 1953. P. 61–85. 3 На признание главной роли русской революции в истории ХХ в. мы наблюдаем согласие, хотя и с некоторыми различиями, между Дель Ноче и Эрнестом Нольте, что явствует из переписки, которая велась начиная с 60–х гг. до последних лет жизни туринского мыслителя, умершего в декабре 1989 г. См. Perfetti F. La concezione transpolitica della storia nel carteggio Nolte — Del Noce // Storia contemporanea, XXIV, n. 5, ott. 1993. Р. 725–784. 4 О высокой оценке, которую Дель Ноче дал Папе Джованни Паоло II за его непримиримую выстраданную борьбу с марксизмом и коммунизмом см. Barbuto G.M. Augusto Del Noce e Giovanni Paolo II. Religione e politica nella società contemporanea // Acropoli, 2012, n. 1. P. 137–151. 5 Rivoluzione, Risorgimento, Tradizione… Р. 359. 6 На том, что у ленинского учения были популистские корни, настаивал Витторио Страда: Strada V. «Che fare?» Leninismo e populismo («Что делать?» Ленинизм и популизм; 1971) // Id. Lenin, Stalin, Putin. Studi su comunismo e postcomunismo. Soveria Mannelli: Rubbettino, 2011. Р. 233–320. 7 Del Noce А. L’inevitabile decomposizione del marxismo (Неизбежное разложение марк­сизма), 1990, там же в Cristianità e laicità. Р. 259–260). 8 Strada V. Lenin, Stalin, Putin… сit. Р. 118–119: «Нельзя не вспомнить другого историка [другого по отношению к Боббио, которого Страда, наоборот, критикует. — А.Н.], не ставшего «спутником» и не вступавшего в диалог с коммунистической культурой, который подверг ее внимательному и подробному философскому анализу и получил результаты, не всегда получавшие достойное признание: Дель Ноче». 9 Rivoluzione, Risorgimento, Tradizione... Р. 312. 10 Cristianità e laicità. P. 204. 11 Rivoluzione, Risorgimento, Tradizione… P. 468; см. там же. Р. 485. 12 Invito al colloquio (Приглашение к разговору), 1951 // Politica e cultura. Р. 24–25. 13 Там же. P. 26. 14 Позволю себе сослаться на мою работу о нем: Barbuto G.M. Giuseppe Toffanin, Machiavelli e il tacitismo // Machiavelli nel pensiero cristiano del XIX e XX secolo. Atti del Convegno di Erice, dic. 2010. Palermo, 2011. Бибикова А.М. Акилле Кампаниле: трудности перевода пьес на русский язык Александра Михайловна Бибикова Бибикова А.М. АКИЛЛЕ КАМПАНИЛЕ: ТРУДНОСТИ ПЕРЕВОДА ПЬЕС НА РУССКИЙ ЯЗЫК Акилле Кампаниле — широко известный в Италии писатель – юморист, обладатель нескольких литературных премий. Первую премию «Виареджо» он получил за книгу «Кантилена на углу улицы» в 1933 г. Вторая премия «Виареджо» была вручена ему через сорок лет за сборник рассказов, написанных с 1923 по 1973 гг. — «Учебник разговорной речи». Кампаниле завоевал успех у читателей в первую очередь благодаря своим романам и рассказам. Но в Италии он также известен как автор пьес и трагедий в две реплики, прародитель и «изобретатель литературного абсурда», предшественник Ионеско и Беккета. Именно любовь к абсурду делала Кампаниле таким «неудобным» в глазах советских литературных критиков брежневской эпохи, когда в Италии после получения второй премии «Виареджо» Кампаниле вновь становится популярным и его произведения начинают переводить на другие языки. Тем не менее, некоторые его рассказы были переведены на русский и опубликованы (в журнале «Иностранная литература» № 6, 1978). В последнее время интерес к личности Кампаниле в России возрос. Владимир Ковалев перевел романы писателя «В августе жену знать не желаю» и «Если луна принесет мне удачу», которые были изданы единой книгой в 2004 г., и пользуются большим успехом у читателей. Однако участь пьес Кампаниле в России не столь счастлива: так, например, комедия «Бедный Пьеро» в советские времена была поставлена только в Русском театре в Алма–Ате (Казахстан). Последний перевод пьесы был сделан в 1993 г. Фриденгой Двин. В 2001 г. комедия была поставлена Семеном Спиваком в московском театре имени К.С. Станиславского под названием «Завещание по–итальянски». В 2006 г. пьеса была поставлена на сцене московского Театра киноактера Владимиром Виноградовым. Другие театральные произведения Кампаниле, к сожалению, не были переведены на русский. Это, должно быть, обусловлено и сложностями перевода динамичных, полных игры слов, ритмически безупречных диалогов Кампаниле. Кампаниле начал свою карьеру в качестве журналиста. Он сотрудничал со многими газетами, не придавая большого значения политическим симпатиям их директоров. Его интересовала не политика, а чело- 201 веческая натура. В 30 – е гг. он делает серию репортажей из Венеции, освещая кинофестиваль для «Гадзетта дель Пополо». Он придумывает образ специального корреспондента, который «в ироническом ключе рассказывает о встречах со звездами кино, <...> но при этом он также анализирует сам феномен кино и эволюцию фестиваля, светского зрелищного мероприятия. Всё для того же туринского издания Кампаниле совершает путешествие по европейским столицам»1. Это Париж, Лондон, Брюссель, Берлин, Варшава, Вена, а в феврале 1935 г. он прибывает в Россию, на Московский международный кинофестиваль. Было бы очень интересно найти какую–либо информацию о впечатлениях писателя от России и советского кино, но на данный момент я располагаю только письмом сестры Кампаниле, написанным ему из Рима: «Мой дорогой Акилле! Сегодня ты в России. Я посмотрела карту, чтобы понять, насколько это далеко. Ужасно далеко! Кто знает, когда теперь до нас дойдет письмо от тебя! И когда ты получишь это — от меня. Как ты? Там очень холодно? Одень водолазку и, если что, купи себе шубу! Наверное, шубы там стоят недорого — их же все носят. У нас погода прекрасная, стоят весенние теплые и солнечные деньки. А у тебя — наверное, куча снега и холод <...>»2. Неизвестно, ответил ли Кампаниле — он не любил писать письма. Так или иначе Россия уже упоминалась за одиннадцать лет до этого в комедии «Сто пятьдесят — куры голосят», где известный тенор Палевский рассказывает об успехе, которым пользовалось его исполнение детской песенки: «Eh! È il mio cavallo di battaglia. Nient’altro che questo. S’immagini che l’ho cantata in presenza dello zar e di tutti i re, imperatori e principi d’Europa. Mi ricordo, una volta, a Parigi, staccarono i cavalli della mia vettura e mi portarono in trionfo, dopo che ebbi cantata questa canzone. A Pietroburgo non potettero staccare i cavalli, perché ero in automobile, ma staccarono addirittura le ruote dell’automobile, per portarmi in trionfo; a Londra, prima staccarono i cavalli dalla vettura, poi staccarono le code ai cavalli, poi staccarono i crini delle code dei cavalli. (Con una vocina) A Instambul staccarono tutto; a Frascati mi bastonarono»3. Эта комедия в иронически – абсурдном ключе была написана Кампаниле в 1924 г. К сожалению, она еще не переведена на русский язык. Текст пьесы тщательно обработан в фонетическом плане: в нем много рифм, аллитераций, игры слов, которые могут потеряться при переводе. Трудности начинаются уже с перевода названия пьесы — фразы, которая затем повторяется несколько раз в тексте произведения с незначитель- 202 Литература и философия ными изменениями. В качестве названия Кампаниле взял строчки детской песенки. По пьесе муж, Тито, и жена, Чечилия, собираясь на вечер к соседям, начинают спорить, поется ли «Cinquecento / la gallina canta/ lasciala cantare/ la voglio maritar» или же «Centosessanta / la gallina canta...»4. К спору присоединяются другие персонажи — от слуги Баттисты до графа и графини: каждый предлагает свою версию текста песни. Муж и жена ссорятся, всё грозит перерасти в драку, но в конце концов все решают обратиться к знаменитому певцу Палевскому. Он знает все песни всех жанров и приглашен выступать на вечере. И тогда выясняется, что «песня начинается с единицы и доходит до сотен»5. Послушав небольшой отрывок песни, слушатели просят певца перейти сразу к сотням. Все готовятся услышать долгожданные правильные слова, но певец, пропев «Сто...» начинает бесконечный вокализ, и наконец все с облегчением слышат окончание строки «...пятьдесят» — вариант, которого не предложил никто. Трудность в переводе этой песенки, а также названия пьесы в том, что русскоязычный аналог должен быть хорошо известен публике и при этом иметь несколько вариантов одной и той же строки. Это было бы наилучшим вариантом. Или же переводчик может оставить текст италь­янской песенки, переведя его в рифму, таким образом подчеркнув италь­янский колорит. Хотя перевода комедии не существует, она упоминается в некоторых статьях, где варианты перевода названия разнятся: «Сто пятьдесят — куры голосят» или «Сто пятьдесят пять — курица поет опять». Однако это перевод лишь одной фразы, без последующего текста. В другой комедии, названной «Минеральная вода», трудно переводима следующая игра слов: клиент в ресторане заказывает воду, добавляя слово «naturale» в смысле «конечно, очевидно». Официант и клиент начинают спорить, записал ли официант в своем блокноте «вода прос­ тая, без газа» — «naturale», или «минеральная» — «minerale». Бибикова А.М. Акилле Кампаниле: трудности перевода пьес на русский язык 203 «простая вода» или «питьевая вода», а «naturale» в смысле «ovvio» можно перевести как наречие «естественно». Подобных проблемных для переводчика мест очень много и в трагедиях в две реплики Кампаниле. Это короткие театральные тексты, часто предваряемые объемными ремарками, но содержащими только две — а иногда и того меньше — реплики. Многие из таких диалогов непереводимы. Например, диалог двоих, встретившихся на улице: «Dove vai?» «All’arcivescovado. E tu?» «Dall’arcivescovengo»7. Учитывая, что в русском языке употребление глаголов «идти» и «приходить» отличается от употребления глаголов «andare» и «venire» в итальянском, и что «arcivescovado» — «архиепископство» в русском теряет созвучие с формой глагола «идти», которую имеет в итальянском, я бы сказала, что этот текст не переводим. В некоторых других текстах вступает в силу также культурологический фактор, как, например, в трагедии в две реплики «Задумчивый принц», где главный канцлер несмело обращается к принцу, погруженному в раздумья: «Altezza...», а тот отвечает: «Un metro e sessanta»8 («Метр шестьдесят»). Игра слов здесь основана отчасти на синонимии: «altezza» как «рост» и как этикетное обращение при дворе. По – русски же к принцу обратились бы «Ваше высочество», а когда речь идет о росте человека, употребляются слово «рост». Другой пример подобного рода можно найти в трагедии в две реплики «Литературная премия»: LUI ... siccome io ho chiesto acqua minerale, lei ha scritto minerale. CAMERIERE Naturale. LUI Ah, vedе, dunque? Ammette anche lei d’avere scritto naturale! CAMERIERE Ma no! Dico: è naturale che io abbia scritto minerale, dal momento che lei vuole minerale. Se avesse voluto acqua naturale, non sarebbe stato naturale scrivere minerale6. PREMIO LETTERARIO IL POETA Ho scritto nove sonetti e un’ode saffica. L’AMICO Cosicché, in totale, quanti componimenti poetici ci saranno nel tuo nuovo — e speriamo ultimo — volume? IL POETA Dieci con l’ode9. Комедия продолжается далее, продолжается и игра слов. Но в русском языке «acqua minerale» — это «минеральная вода», «acqua naturale» — Смысл последней реплики теряется, если читатель и зритель не знают, что в Италии «dieci con lode» — это школьная оценка. 204 Литература и философия В моем докладе я не могу обойти молчанием имя переводчицы, известной и в Италии, и в России, Елены Костюкович, которая очень любит произведения Акилле Кампаниле. Она перевела несколько трагедий в две реплики и написала эссе об авторе в журнале «Современная художественная литература за рубежом» (№5, 1981) — это единственная заметка о Кампаниле на русском. Кажется несправедливым, что в России Кампаниле знают и переводят так мало, что он еще не занял своего места в университетской программе по европейской литературе рядом с другими авторами театра абсурда, что еще не изучен феномен одновременного появления в Италии и в России двух литераторов, тяготеющих к абсурду — Акилле Кампаниле и Даниила Хармса. В данный момент я занимаюсь исследованием наследия Кампаниле, чтобы сделать его более известным в России. Urgentissime da evadere. Viaggio nel ‘900 attraverso la corrispondenza di Achille Campanile / A cura di S. Moretti e A. Cannatà. Torino: Nino Aragno Editore, 2010. Р. 144. 2 Ibidem. Р. 232 (пер. А.М. Бибиковой). 3 Campanile А. L’inventore del cavallo e altre quindici commedie. Milano: BUR Rizzoli, 2010. Р. 49. Дословный перевод А.М. Бибиковой: «Ах! Это же мой конек! Именно так! Представьте себе только, что я пел ее в присутствии царя и всех королей, императоров и князей Европы! Я помню, как однажды в Париже, из моего экипажа выпрягли лошадей и с триумфом понесли меня на руках после того, как я спел эту песню. В Петербурге лошадей выпрячь не смогли, потому что я ехал на автомобиле, но тогда они открутили колеса, чтобы нести меня на руках; в Лондоне сначала выпрягли лошадей, потом лошадям оторвали хвосты и растащили на волоски. (Тихим голосом) В Стамбуле оторвали всё начисто, а во Фраскати меня побили палками». 4 Ibidem. Р. 38–39. «Пятьсот – куры голосят. Пусть кудахчут на дворе – Пусть найдется женка мне» (Пер. А.М. Бибиковой) или «Сто шестьдесят – куры голосят...». 5 Ibidem. Р. 49. 6 http://www.gttempo.it/Copioni_C.htm 7 Campanile А. Tragedie in due battute. Milano: BUR Rizzoli, 2008. Р. 89. 8 Ibidem. Р. 72. 9 Ibidem. Р. 61. 1 iii. РЕЛИГИЯ Антонио В. Надзаро Надзаро Антонио. A BONO IN BONUM * В.Н. ЗАБУГИН: ОТ «СУДЬБЫ ВЕРГИЛИЯ» ДО «ХРИСТИАНСКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ В ИТАЛИИ» 1. Биографическая справка Владимир Николаевич Забугин родился в Петербурге (в предместье Парголово) 21 июня 1880 г. в состоятельной интеллигентской семье1. Русский по национальности и итальянец по судьбе, он был чрезвычайно разносторонним человеком: журналист, литератор и тонкий филолог, специалист по кодикологии, историк искусств, музыковед и музыкант, увлеченный альпинист. В 1898 г. Владимир поступает на историко – филологический факультет С. – Петербургского университета и одновременно в Консерваторию, курс которой он всё же не закончил по нездоровью, что, впрочем, не помешало ему заниматься музыкой и руководить в Риме Университетским музыкальным кружком2. В 1900 г. Владимир удостоен золотой медали за сочинение «Квинт Аврелий Симмах и его время». В 1902 г. он получает диплом с отличием и стипендию от Императорской Академии наук для поездки в Италию для усовершенствования в истории гуманистической литературы. Здесь он с головой погружается в культурную и научную жизнь: посещает архивы и библиотеки, художественные выставки, изучает рукописи в Ватиканской библиотеке. В Турине он знакомится с учеными – историками (Витторио Росси, Энрико Каррара, Витторио Чан), а в Риме с монахами – василианами монастыря св. Нила в Гроттаферрате; особенно сближается с игуменом Арсением II (Пеллегрини) и будущим экзархом русско – католической Церкви Леонидом Федоровым3. В то время Владимир, уже не столько стипендиат, сколько эмигрант, переживает трагические моменты падения царского режима. Глубокая A bono in bonum — с латинского «благом ко благу» — часть надписи на стенах Академии Марсилио Фичино во Флоренции. Полностью фраза такова: A bono in bonum omnia diriguntur, то есть «всё направляется (или управляется) благом ко благу» — Прим. пер. * 206 Религия религиозность помешала Забугину разделять социалистические идеи своего современника и ровесника Керенского, который после отречения Николая II (3 марта 1917 г.) возглавит Временное правительство. Прекращение выплат стипендий от России, переживавшей кризис власти в ходе первой революции 1905–1907 гг.4, усложнило личное положение Владимира, который навсегда обосновался в Италии, вероятно, «заболев этой страной»5, как это случалось со многими русскими философами в XIX — начале XX в. В 1907 г. ему было отказано в заведовании кафедрой в Петербурге, и он ищет академическую должность в Италии. В 1911 г. Забугин получает приват – доцентуру по итальянской литературе эпохи Гуманизма, а в следующем году — официальную должность преподавателя гуманистической литературы в Римском университете, где остается до конца жизни. Он публикует множество статей по истории итальянского Возрождения и Гуманизма, подчеркивая христианскую идею в качестве обязательного компонента явлений культуры этой эпохи и преодолевая тенденции укреплявшегося позитивизма. Вступление в брак в 1915 г. с Амелией Марией Феста (дочерью известного латиниста Никола Фесты) окончательно заставляет его обос­ новаться в Риме и позволяет получить итальянское гражданство, что обеспечивает ему более сносное существование. В 1909 г. он основал вместе с двумя священнослужителями, о. Кириллом Королевским и о. Сергием Веригиным, журнал «Revue des Églises byzantines» (Журнал Византийских Церквей), посвященный проблемам религии славянских стран и предназначенный для католиков и православных, но из–за споров о направления издания журнала не увидел свет. В 1910 г. Забугин становится редактором «Roma e l’Oriente» (Рим и Восток), имеющим показательный подзаголовок «Rivista criptoferratense per l’unione delle Chiese» (Журнал Гроттаферраты ради объединения Церквей), издававшийся по инициативе игумена Арсения (Пеллегрини) в аббатстве Гроттаферрата с целью возобновления дискуссии о взаимном знакомстве католиков и православных, активно обсуждавшемуся в конце XIX в. Мне очень интересно привести цитату из программы нового журнала, составленную Забугиным и опубликованную в первом номере, так как она на пятьдесят лет опережала призыв к экуменическому диалогу на пути ко всеобщей единой Церкви, выдвинутый Вторым Ватиканским Собором: «Рассеять недоразумения, сумрак неведения, коварства, ревности, неистовых страстей в мягком и миролюбивом свете беспристрастной Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 207 истории <...>, которая не может быть ни греческой, ни латинской, но лишь только истинной или ложной — вот наша первая и наивысшая обязанность. Чтобы иметь силу любить, мы должны познать нас самих: чтобы познать самих себя, мы должны говорить на том же самом языке и употреблять понятия, идентичные по смыслу <...>. Настало время рассуждать по – гречески с греками и со славянами по – славянски, стремясь приспособиться к их ментальности, но также защищать истину и те фундаментальные принципы, на которых она покоится»6. В журнале он напечатал серию статей по истории русского христианства и межрелигиозных отношений между Россией и остальной частью Европы, придерживаясь той крайней осторожности, к которой призывал Папа Пий Х. Забугин сотрудничал с архиепископом митрополитом Андреем (Шептицким), разделяя его взгляды на вопросы религиозной политики, а именно: независимость русской Церкви от государства и диалог католиков византийского обряда с русскими традиционалистами. Он стал автором русского католического Катехизиса. В номерах журнала за 1910 – 1919 гг. под шапкой «Религиозные вопросы греко – славян у писателей Возрождения» появилась его серия статей по вопросам церковных отношений религиозного, культурного и политического характера России и католической Европы в эпоху Возрождения. В 1917 г. по инициативе Министра пропаганды за рубежом Витторио Шалойя Забугин едет в Россию с дипломатической миссией с целью укрепления союзнических отношений двух стран, самых дорогих его сердцу. Русско – итальянский ученый прибывает в Петроград 19 июня, завершив многотрудное путешествие через Англию, Норвегию, Швецию и Финляндию7. Его глубоко поражает военно – политический кризис, охвативший Россию, которую он называет «безумным великаном, величественным, наивным и преступным»8 , описывая российскую действительность с холодным вниманием и беспристрастностью, иногда жестокой. Он «старательно фиксирует увиденные кадры, гармонично складывая их в безыскусную картину, не позволяя себе никаких лич­н ых переживаний и отвергая синьору Риторику» (стр. ХIX). Он очевидец штурма Зимнего дворца, образца великолепного итальянского барокко, по залам которого ходил, изучая творение одного из итальянских архитекторов дворца, Бартоломео Растрелли (стр. 58 – 60). Он присутствует при взятии власти «Лениным, этим Далай – Ламой, магом – демагогом», посвящая ему ряд нелицеприятных замечаний9 и его последователями большевиками, которых еще называют Рыцарями в кованых шлемах. 208 Религия Большевистская революция, «чудовищная трагикомедия, отдавшая Россию в руки максималистов» (стр. 102), ознаменовала конец миссии Владимира, который 15 ноября, получив визу из рук Троцкого, был «рад переступить порог двери этого огромного русского сумасшедшего дома» (стр. 197) и вернуться в Италию. В следующем году он напечатал свои впечатления о войне и революции, добавив описание своей поездки на русский фронт от Балтийского до Черного моря, где беседовал с офицерами и солдатами. В итоге получилась книга журналистских репортажей, которую он озаглавил «Безумный великан»10 , сделав трогательное посвящение «моей Фьямметте»11. Дипломатическая миссия предоставила Забугину возможность обстоятельно рассказывать в России о церковной жизни в Италии в первые два десятилетия нового века. Он напечатал по – русски в 1917 г. в номере «Христианской мысли» за сентябрь – октябрь обстоятельную статью о жизни католической Церкви при папах Пии Х и Бенедикте ХV. В статье даны объективные характеристики важнейших фигур церковной жизни Италии того времени: кроме обоих пап, представлены Антонио Фогаццаро и Пьеро Джакоза, Джеремиа Бономелли и Джованни Семериа, Агостино Джемелли и Эрнесто Буонайюти. Владимир смело освещает острую тему модернистского кризиса и вызванного им обновления итальянской церковной жизни. Содержательная статья была напечатана в Киеве, посреди треволнений и реформ церковно – религиозной жизни (много позднее переведена и прокомментирована А. Тамборрой); она завершается пожеланием «мира и бодрого труда» как для итальянской Церкви, так и для православной русской12. Летом 1917 г. Забугин пророчески предсказывал: «Мы не должны забывать, что в России сейчас ведется самая грозная битва за религиозную и политическую свободу, кровавее которой не знал мир»13. А год спустя он указал на христианское милосердие, в его самом широком, самом интеллигентном, самом демократическом, с христианской точки зрения, понимании как единственное средство для излечения «безумного великана», который «наблюдает у своих ног все порушенные законы цивилизованного сообщества. Вокруг него бушует мрачная буря. Omnia fata laborant (Lucano 6, 612) (лат.: судьба всесильна. — Марк Анней Лукан). А народ, придавленный, униженный, растерянный ждет чуда. Он видит поругание храмов, убитых священников, захваченное церковное убранство, увозимое на автомобилях пьяными товарищами; и ждет прихода Антихриста. И тот, кто среди Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 209 всеобщего апокалиптического и эсхатологического смятения принесет русскому народу не холодное слово демократии, а пылкий глагол Христова милосердия, тот спасет Великана. Кто не стремится сделать так, пусть отступится от апостольского служения»14. Кроме краткой поездки в Киев в 1922 г. на похороны тети, Владимир ни разу больше не вернется в Россию, которую считал теперь чужой страной, забывшей милосердие. Во время подъема на ледник Чеведале Забугин сорвется в трещину и на следующий день (14 сентября 1923 г.) умрет в местечке Сольда на склоне горы Стельвио (Альто – Адидже)15. 2. Сочинения Придерживаясь нашей темы, оставим без внимания сочинения Забугина по истории религии и музыки, о которых упоминали выше, а также отдельные малые публикации16, и будем заниматься двумя главными публикациями: 1) Vergilio nel Rinascimento Italiano da Dante a Torquato Tasso («Вергилий в эпоху итальянского Возрождения от Данте до Торквато Тассо»). Сюда включены бытование текстов Вергилия, исследования, переводы и пародии, иконография. Первый том «Четырнадцатый и пятнадцатый века» (18 вкладок иллюстраций). Издан в Болонье, издательство Дзаникелли, 1921 г.; второй том «Шестнадцатый век», издан там же в 1923 г. (посмертное издание)17; 2) Storia del Rinascimento cristiano in Italia («История христианского Возрождения в Италии»), издано посмертно трудами друга автора Энрико Каррарой, в Милане, в издательстве Тревес, 1924 г.18 3. Вергилий Заглавие книги определяет географические (Италия) и хронологичес­ кие (от Данте до Тассо) рамки исследования, а подзаголовок раскрывает намерение автора не оставить в стороне ни единого аспекта всего комплекса Fortleben (нем.: судьба) Вергилия. По воле автора, книга задумана как продолжение сочинения Доменико Компаретти «Вергилий в Средние века»19. Невыполненная labor limae (лат.: отделка) по причине ранней кончины автора немало повредила распространению книги и ее успеху, тем более что ее использование было затруднено отсутствием указателей, о которых впоследствии позаботились Карраи и Каварцере в репринтном переиздании 2000 г. Удобный справочный аппарат будет способствовать знакомству с сочинением, которое ранее более цитировали, чем читали. 210 Религия Мне кажется интересным обратить внимание на оба Предисловия к двум томам книги, как потому, что в них изложена программа исследования, так и потому, что они представляют для читателя образец блистательного и исполненного воображения стиля автора, богатого метафорами и точной изысканной итальянской терминологией, так прекрасно усвоенной Владимиром за столь короткое время. Предисловие, написанное в Риме 25 апреля 1921 г. (день св. Марка, покровителя Адриатики), начинается с воспоминания о первом университетском курсе в Риме, прослушанном в 1912–1913 гг. и давшим идею книги, над которой Забугин работал в годы Первой мировой войны и даже во время его пребывания в Петрограде, когда большевики обстреливали Зимний Дворец. И так вышло, что и книга получилась «тоже немного революционной» (стр. 9). Но сразу после этой шутки Владимир пишет: «Я не стремился ни к новизне, ни к нарочитой оригинальности. Моей вины нет в том, что мир переменился, что война разбила стекла в той весьма теплой оранжерее; можно сказать, — стекла того лабораторного колпака, под которым десятилетиями трудились штатные официальные историки и профессора литературы. И ныне приходится работать под открытым небом» (стр. 9 – 10). Отсюда начинается прямой штурм «тусклой, затхлой и тягучей так называемой истории самой литературы и особенно применяемого к ней риторического стиля», который вредит Истории, то есть цивилизации человека. История мысли, основанная только на литературе, фальшива, ибо «она, будучи прибежищем готовых формул и надуманных условностей, всегда менее искренна, чем музыка или пластические искусства» (там же). Литературные ценности должны распределяться «не сугубо по степеням лингвистической виртуозности, а по степени прочности и длительности сохранности тех следов, которые оставляет в веках каждое отдельное событие»20. Владимир не симпатизирует Лодовико Ариосто, ни классическому Возрождению, «когда распускаются дикие цветы самого развязного и грубого романтизма» (стр.11). И вот надо всем возвышается улыбающийся Вергилий, очищенный от ржавчины и отерший пот трудного долгого пути по загробному миру, одетый в тогу и с лавровым венком на голове: «Но так остается он Учителем и Вождем и когда учит любить и описывать природу, самые скромные и самые плодотворные красоты сельской местности, и когда указывает, как «человек обретает вечность», подсказывая поэту путь высокого познания, как поведать о страстях Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 211 человеческой души, переживая их вновь и передавая их остальным. Педанты и «поедатели фиг»21 никогда не смогли бы его понять. Ни сейчас, ни в эпоху Возрождения. И таков его высочайший славный титул. А они добрались до XIX века, противника истории, несмотря на раздутую рекламу «историцизма», поставили его позади Гомера, как если бы могло существовать сравнение между исполнителем собрания народных преданий, восходящих к почти доисторическому периоду, и индивидуальным гением поэта, жившего в утонченной цивилизованной обстановке зрелой культуры, как наша, человека, говорившего на нашем языке и оплакивавшего наши беды» (стр. 12). Автор переходит далее к теме «судьбы» поэта, которая есть только его жизнь после гроба, но чаще всего более наставительная, нежели жизнь во плоти. Эта судьба есть «сакральная беседа» мертвого с живыми. Это постоянное порождение и формирование новых духов, новых талантов, которые закаляются и крепнут в школе, созданной теми, кто сумел сказать свое слово человечеству, и кому человечество внимает с почтением. Это постоянное излияние космической красоты, находящей последующее воплощение в гениальных людях различных эпох, скованных невидимой золотой цепью: цепью, называемой История и Искусство. Часто это и есть красоты, переливающаяся чрез край сосуда одного искусства, хранящегося в сосуде другого искусства; это загадочный божественный процесс, в котором поэзия превращается в музыку, а музыка застывает в живописи (стр.13). Однако предпринятые усилия воображения венчают, но не заменяют тщательные исследования, проводимые с целью «показать, иногда под микроскопом, через какие научные и филологические опыты проходит литературный «метемпсихоз» от Вергилия к Данте и от Данте к Тассо» (стр. 14). В конце Забугин благодарит латиниста Ремиджо Саббатини, «всегда готового посоветовать, подсказать, произнести слова одобрения, особенно в моменты отчаяния и горя, не раз мною пережитые во время работы» (стр.14). Адресат посвящения, сам редактор критического издания Вергилия, служил для него образцом в жизни, протекавшей во «всеобъемлющую анти – интеллектуальную, акулью эпоху». Далее следуют благодарности профессорам Росси и Карраре, издателю Дзаникелли, который отважился напечатать мой объемистый труд в то время, когда Академии прикрывают свою издательскую работу, а вокруг царит обстановка, когда ничего, кроме многометровой писанины типа Гвидо да Верона22 , на книжный рынок не пробиваются (стр. 15). 212 Религия Забугин обещает в конце, что «приложения и указатели найдут свое достойное место во втором томе, который скоро выйдет, если позволит судьба и покровительство бога типографов (будет ли это Вулкан или Меркурий? Как знать?!». Но судьба не оказалась к нему благосклонной, и спустя два года отчаянный подъем на ледник в Альпах (и на вершины науки) прервется на склоне горы Стельвио, которую впоследствии прославят победы легендарного велосипедиста Фаусто Коппи. В кратком Предисловии ко второму тому, датируемом 26 февраля 1923 г., Владимир цитирует письмо неаполитанского гуманиста Якопо Саннадзаро к Антонио Серипандо, где тот жалуется на свою юношескую беспечность, толкнувшую его заняться таким опасным и многотрудным делом, как сочинение De partu Virginis. «Слова Саннадзаро любой ученый может применить к себе после долгого и мучительного труда, исполненного препятствий и обещающего навлечь на себя резкую критику со стороны тех гусей, что охраняют благословенную традицию на Тарпейской горе. Впрочем, тот же Саннадзаро уговаривает меня, чтобы после продолжительных трудов, пролив сто потов, я не рассчитывал даже на тень человеческого признания <...>. В науке не существует безошибочности, так же как в искусстве, ибо наука и искусство всегда являются лишь страстным и трудным приближением к истине <...>. Я стремился приблизиться к наивной искренности людей Возрождения. Я хотел судить обо всем и обо всех свободно, прямо и здраво. Я могу ошибаться, потому что весь свет, который наука может пролить во мраке времен, есть всего лишь неверный проблеск, хотя мы самоуверенно полагаем, что «досконально» знаем протекшие времена, в мельчайших подробностях, как освещенные ярким южным солнцем. Моей заслугой всегда останется попытка сдвинуть научное исследование с вековой «мертвой точки». И мне этого довольно. С такой оговоркой пусть меня читает, кто хочет» (стр. 5 – 7). Золотые слова Саннадзаро служили утешением для Забугина по окончании трудного научного поиска, не претендовавшего на безгрешность. Ученый мужественно настаивает на свободе суждения по поводу событий и персонажей того периода в истории литературы, который, несмотря на кажущуюся ясность, оставался туманным. Он считал своим важным достижением, что сумел сдвинуть с места научный поиск. Делать подробный разбор содержания сочинения было бы слишком рискованно, не только бесполезно, учитывая, что со временем накопились горы материалов из редких текстов и рукописей, что состоялись и Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 213 перемешались различные исследовательские направления, что за девяносто прошедших лет несомненно наблюдался прогресс в сфере гуманистической филологии и литературы, что написано столько исследований и появились аккуратные критические издания текстов, имеющие более или менее важное научное значение23. Перехожу прямо к прощальному абзацу, который начинается 811–ой строчкой гекзаметра из краткого эпилога Овидия к «Лекарству от любви»: «Труд завершен: увенчайте цветами усталые мачты!»24. Здесь использована обычная метафора окончания плавания, которую следует рассмотреть. Забугин, утверждая спасительную для современной литературы роль поэта, некогда жившего на берегу реки Минчо (то есть Вергилия), которую он исполнял в любой период истории, пишет: «В XX веке, после титанической борьбы латинской культуры против германской наглости, Вергилий, в чем я уверен, должен восстановить большую часть своей популярности, утраченной им в XIX веке, когда возникло исключительное увлечение Гомером, трудно сказать, искреннее ли. Вергилий должен снова стать тем, чем он был для Возрождения: оплотом римского духа, идеи цивилизационной мощи Рима, идеи, хранимой свободными народами Запада и чуждой потомкам Алариха и Тотилы. Борьба с тевтонской угрозой еще не завершилась. Она не ведется грубыми военными средствами, но не уступает в накале. В великий трагический час, переживаемый Европой, Вергилий должен выполнять свое предназначение. Он должен повторять с горнего Элизиума: "tu regere populos, Romane, memento… pacisque imponere morem,… et debellare superbos!" [лат.: Римлянин! Ты научись народами править державно,… налагать условия мира,… и смирять войною надменных!25]» (cтр. 415). Всё еще находясь под действием шока от пережитой войны, рус­ ско – итальянский мыслитель, наблюдавший столкновение в высшей степени цивилизованной Италии с тевтонскими варварами, остро предчувствует угрозу, нависшую над Европой и над Италией, требующую прислушаться к предупреждению Вергилия, теперь обращенного в хрис­тианство, звучащего с небес («с горнего Элизиума»). По прошествии пяти лет после «Безумного Великана», в котором представлена очевидная опасность для Европы смертельного коктейля из немецкого милитаризма и пацифизма 26 , Забугин призывает прислушаться к Вергилию, поднимавшему голос против постоянной тевтонской опасности. Но не следует думать, что Забугин мог предсказать таким образом то настроение, с которым семь лет спустя после его гибели будут празд- 214 Религия новать в фашистской Италии двухтысячелетний юбилей Вергилия, когда «цивилизующей мощи Рима» будут приписывать исключительно милитаристский характер. Во избежание возможной двусмысленности Владимир удалит из трех строк Вергилия (относящихся к пророчеству post eventum Анхиса в адрес Энея) термин imperio (лат.: власть) и полустишие parcere subiectis (лат.: «Милость покорным являть»27), ограничивая таким образом слова Вергилия только так, что Риму и Италии отводится миссия цивилизации и умиротворения. 4. История… Второе крупное сочинение Забугина «История христианского Возрождения в Италии» было также опубликовано после его смерти; оно должно было повторить, но в иной перспективе, сочинение Якоба Буркхардта Die Kultur der Renaissance in Italien (Базель, 1860)28. Швейцарский историк — ему мы остаемся обязанными за создание понятия Возрождения — будучи чувствительным к явлениям искусства и оставаясь крайним индивидуалистом, оставил нам скорее отдельные картины и размышления по поводу, но не научную систематизацию фактов. Именно в силу своего характера он отдавал предпочтение Италии, «где, наблюдая историю, превратившуюся в искусство, а искусство, ставшее живым воплощением истории, он свободно дышал, получал удовлетворение и покой, где в индивидуалистическом и бурном характере народа он находил созвучие своему характеру»29. Что касается нашей темы, то следует напомнить, что швейцарский историк практически полностью замалчивает идею христианства в культуре Возрождения, настаивая на языческом характере литературы, в которой возрождение древней учености способствовало изгнанию метафизического тумана схоластики. Будучи католиком и глубоким знатоком итальянской агиографической и мистической литературы, Забугин не сводил познание к светской науке и не мог разделять взгляды Буркхардта, хотя на страницах своего сочинения время от времени заявлял о своем согласии с ним. Но уже заглавие книги выдает полемический подход автора, а иногда он доводит полемику до провокации; для Бенедетто Кроче провокационно звучит сам оксюморон «христианское Возрождение», и он причисляет мысль русского критика к тем глупостям, что получили широкое хождение30. Во втором сочинении вступление также представляет, по многим причинам, особый интерес, так как содержит программу исследования и советы по порядку чтения (стр. 41 – 46). Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 215 Автор начинает с ответа на недоумение, высказанное одной студенткой, писавшей работу по сочинению Саннадзаро «De partu Virginis»: «Как и почему евангелические стихи гуманистов обычно считаются холодными и условными, хотя они написаны искренними и глубоко верующими христианами?». Такие сомнения, которые овладевают теми, кто занимается сакральной художественной продукцией, например, картинами Гвидо Кадорин, музыкой Цезаря Франка или сочинением Папини «Жизнь Христа»31, шестьдесят лет спустя будет мучить и автора этих строк, когда он займется толкованием и оценкой христианской поэзии, о которой Забугин сказал следующее: «Тупая голова, "геометрическая по форме", всегда будет биться над сравнением безыскусной красоты Евангелий — подобной строгому крас­норечию математической формулы — с искусственными украшениями, жалкими "финтифлюшками", которыми человеческое искусство в течение многих веков стремится их приукрасить. Вот перед вашими глазами дивный мраморный алтарь, украшенный строгими простыми барельефами, но дурной вкус сельского падре портит его бумажными цветочками и самыми жалкими тряпками. Не сомневайтесь: всё христианское искусство, вся христианская поэзия — это лишь постоянное ухудшение, вред. Тем не менее, человек не может обходиться без этого искусства, без этой поэзии <...>. "Бумажные цветочки", такие жалкие и жеманные перед лицом Всевышнего; да будь благословенны эти самые цветочки, если они поднесены с сокрушенной душой и взволнованным сердцем! И если посреди символов и толкований, каковыми грешная человеческая душа окружает неисповедимое, вдруг возникнет Диспут о Святом причастии или прозвучит месса папы Марцелла, felix culpa!» (лат.: счастливая вина) (стр. 41 – 42). Далее Владимир Забугин оспаривает утверждение Людовико Пас­ тора, который противопоставлял христианское Возрождение возрождению языческому, и говорит: «"Игривое" язычество, "молодежное", плотское и распутное, хотя и процветало во времена Возрождения, но оно присутствовало и в Средние века точно так же, как выживали пережитки странных предрассудков и легенд классической эпохи, не взирая на христианские проповеди <...>. "Христианское Возрождение" является, по существу, возвращением к умственным формам, которые были противопоставлены мышлению Новой Церкви, как только она сбросила семитскую скорлупу и вступила в главные течения классической цивилизации <...>. Класси­чес­кая циви- 216 Религия лизация жила в "бытовой ментальности" европейских народов вплоть до расцвета барокко. Только тогда мы замечаем волевое, а иногда и насильственное отторжение. Только тогда эта цивилизация изгоняется из жизни и передается школе. Но не вдруг; постепенно, но с неизбежным нарастанием. До наступления победоносного барокко классический дух пышно процветал во всем христианстве. Иногда он утихал, потом бодро пробуждался, но никогда не исчезал полностью» (стр. 42). И снова возвращаясь к вопросу любопытной студентки, Владимир заявляет, что, «читая Саннадзаро и даже Дзаккариа Феррери, верил в искренность христианского Возрождения и чувства, испытанные людьми той эпохи. Необходимо, в конце концов, исследовать религиозную ментальность Возрождения, используя документы, труднодос­ тупные для ученых, всю ту литературу, отвергнутую или изученную только с чисто лингвистической или риторической точки зрения. Это книжечки для верующих, сборники монашеских легенд и поучений, советов для правильного причащения, хвалебных стихов или святых житийных текстов, переписок церковников или набожных прихожан». Он заканчивает вступление, указывая, какие могут быть способы достижения поставленной цели: «Мы рассмотрим, придерживаясь совершенно ровного отношения, все проявления «Христианского Возрождения» в поэзии, изобразительных искусствах, архитектуре, музыке. Эра тиранической гегемонии литературы закончилась навсегда. Человеческую культуру можно рассматривать только в органическом единстве многогранных проявлений, различных по форме, одинаковых по содержанию. Один ребенок может солгать, отвечая на ваши вопросы; большая группа детей, в конце концов, обязательно скажет вам правду, если вы их будете спрашивать одного за другим. А разве искусства не являются вечными детьми для страдающего человеческого общества, жаждущего мечтаний, стремящегося увидеть пусть и сквозь плотные облака, но сверкающие звезды?» (стр. 46). Это всё оказалось осуществлено и положено в основу глубоко персонального синтетизма. Всеобъемлющая экзегеза, приносящая плоды в плане герменевтики, могла осуществляться благодаря тому, что в личности исследователя сошлись и действовали совместно разнообразные знания, притом всё на одинаково высоком уровне. Следует отметить, что «Вергилий», сочинение, с которым трудно работать из – за обилия недостаточно точно выстроенных примечаний, и «История», вообще лишенная примечаний32 , но очень ценная, допол- Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 217 няют друг друга, так как посвящены одним и тем же темам и авторам, хотя и рассмотренным в различных плоскостях. Я воздержусь и в случае с этим сочинением от передачи его композиции, от примечаний и суждений о персонажах и прекрасных картинах культуры, так как было бы нелепо добавлять что – либо к тому, что прекрасно изложено в работе Базиле. Сделав такую оговорку ради справедливости, а не из ложной скромности, скажу, что от этой книги я получил не только пользу, но испытал не меньшее удовольствие, ибо мои недавние обращения к религиозной латинской поэзии эпохи Возрождения (Спаньоли, Саннадзаро и Вида) подтвердили, насколько поучительны и оригинальны наблюдения Забугина об этом материале. Тем не менее, не могу оставить без внимания заключение книги, где Забугин говорит о своей удовлетворенности тем, что ему удалось показать, что Возрождение не было ни «погружением в язычество», ни временем прекращения религиозной жизни итальянского народа: «Возрождение — эпоха, полная жизни, а потому и противоречий <...>, эпоха, когда замечательно и счастливо никто не компостировал мозги, как это теперь делается через газеты, а потому мозги были свободны думать, как кому захочется; но они мыслили! И от этого царила эпоха менее стадная, чем ныне. История должна понять и принять такое в самом высоком и буквальном смысле слова; она должна освоить те «страсти», которые владели изучаемыми персонажами; должна постараться проникнуть в тайники их души. Когда мы завершим этот бесстрашный труд, тогда желание отпечатывать стереотипные суждения на мягком воске уходящего прошлого ослабеет. Мы не будем тогда с детским простодушием противопоставлять, как двух королей на шахматной доске, «благочестивого» Савонаролу и «нечестивого» Александра VI33. У нас не будет тогда ни слишком однозначных предпочтений, ни слишком много иллюзий; а главное, мы сумеем наконец постичь, как Божья воля управляет вечным течением истории. И наблюдая со святым благоговением ужасные, но такие логичные противоречия исторических событий, мы обязательно повторим вслед за Фичино: A bono in bonum». Это заключение плюс призыв ученого воздерживаться от эмоциональных и поспешных суждений с очевидностью показывают, насколько католический историк верит в историческую теологию. «История…», в конечном счете, есть труд, достойный наилучшей немецкой историографии гегелевского образца (Geistesgeschichte), далекой и от истори- 218 Религия ческой школы, господствующей в Италии, и от эстетских языческих фантазий о Возрождении, нарисованных Буркхардтом и Фойгтом. 5. Заключение В заключение этого исследования полагаю необходимым дополнить рассмотрение следующих вопросов в таком порядке: а) определение сложной человеческой и научной характеристики В. Забугина; б) оригинальность его критического подхода к вопросу о литературной и художественной культуре Возрождения, что стало вкладом как в изучение судьбы Вергилия, ибо помогает судить о постоянном развитии вкуса и практического результата литературных эпох, включая наши дни, так и вкладом в изучение христианского Возрождения в Италии; в) изумительное владение итальянским языком (бытовым и литературным) иностранцем, прожившим в нашей стране всего каких – то двадцать лет. Таким образом: а) Забугин — личность многогранная, увлеченный страстный уче­ ный, умеренный демократ, римо – католик, который изливает на страницы трудов огонь веры и убеждения, ярый полемист, ирония и юмор которого иногда поднимаются до уровня сарказма34. Об этом следует помнить, проводя критический анализ35. б) Рассмотрение в ключе христианской религии эпох Гуманизма и Возрождения, являвших смешанные образцы культуры, когда священное и мирское сочетаются в несколько необычных формах, заслуживает признания с точки зрения новизны анализа, выполненного честным и независимым ученым. Уже не говоря о том, какой он дал пример индивидуальной свободы36. Буркхардт, как было уже сказано, видит в итальянском Возрождении момент освобождения религиозности и морали от внешних пут, утверждения личного духа и появления крупных героических личностей. Франческо де Санктис (Забугин его не цитирует), напротив, замечательному развитию индивидуального таланта противопоставляет нарастающую пустоту политического и морального сознания, что выливалось в исключительное поклонение красоте, понимаемой как чистая форма, и часто вырождалось в академическую риторику. Для де Санктиса ренессансный индивидуализм был не столько достижением, сколько тайным недугом, подрывавшим итальянское общество. Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 219 В таком представлении допустимо высоко оценивать предпринятый Забугиным пересмотр, так как он успешно преодолел два предрассудка, которые лежали тяжелым грузом на критике латинской литературы XV–XVI вв. (особенно поэзии). Первый предрассудок — осуждение, что это «не поэзия», провозглашенное критикой а ля Кроче в адрес гуманистической поэзии на латинском языке, потому что это была якобы имитация, и второй предрассудок — неестественное разделение сочинений, написанных на латинском и итальянском языках. Для русско – итальянского критика, напротив, средневековая и гуманистическая литература на латинском языке, созданная в Италии, была литература итальянская, ибо между двумя языками и двумя литературами не было разрыва, а два языка сосуществовали, будучи плодом одной культуры, они же часто использовались в произведениях одних и тех же авторов. Стоит описать некоторые критические приемы историка. Действующее ныне различие между историко – грамматическим и свободным парафразами, чем я серьезно занимаюсь, уже присутствует в теориях, которые строит Владимир, работая по Саннадзаро, в связи с гуманистической imitatio: «Перед гуманистом — имитатором древних — открывались два пути: простой парафраз, когда сохраняется главный остов модели, а отдельные частности перемещаются или изменяются; переработка, так сказать, насильственная, когда стремятся добиться большего эффекта, вплетая новые нити в основу прежней ткани, сужая или расширяя скелет имитируемого отрывка, смешивая с другими классическими темами, создавая иные оттенки колорита, привлекая более выразительные средства для передачи движения или «пафос», о чем более всего заботилась поэзия Возрождения 37». в) Создавая крупные полотна истории культуры, Забугин совмещает, хотя часто эта манера имеет импрессионистический характер, литературные тексты, музыку и изобразительные искусства, применяя очень выразительные определения и образы38, образный язык и лексику то ироническую, то сатирическую, то возвышенную39. Наряду с отмеченным выше безупречным владением литературным итальянским языком и особым вниманием к областным речениям Владимир очень удачно украшает свою аргументацию точными ссылками на областные и местные нравы и обычаи40. В превосходном владении итальянским языком отражается большая любовь Забугина к своей приемной родине: он тоскует по Италии даже во время краткого пребывания в России: «В божественном безмолвии 220 Религия лесистых Карпат, в золотой прозрачной ясности сентябрьского полдня, которая вызвала у меня острое безотчетное чувство ностальгии по Италии, далекой и одновременно близкой, непрерывно звучала пушечная пальба»41; гордостью за Италию дышат последние страницы сочинения о Вергилии, а на многих страницах «Истории» повторение итальянский/ итальянская да еще в превосходной степени, например, когда он говорит о Возрождении в Далмации («провинциальное, но такое итальянское», стр. 248), выдает его гордое чувство принадлежности к Италии. Незначительное влияние работ Забугина на итальянскую культуру объясняется прежде всего тем, что они печатались после его смерти, то есть не прошли глубокую редакторскую правку, в условиях непризнания, имевшего идеологическую подоплеку, по отношению к гуманистической литературе на латинском языке, при том на религиозные сюжеты, когда царило бессмысленное разделение произведений, написанных на латыни и по – итальянски. Эти idola, несмотря на теоретическое внимание к интертекстуальным связям, остаются до сих пор живы как в школьном преподавании, так и в литературной критике42. Напротив, более понятно (и оправдано) безразличие советской критики к итальянизированному русскому ученому: он посвятил резкий памфлет Октябрьской революции, что не могло его оправдать в глазах соотечественников, но также и потому, что кроме немногих исключений, он писал свои работы на итальянском языке. Перевод с итал. С.Я. Сомовой и М.Г. Талалая Уже после выступления Антонио Надзаро на конференции в Неаполе (3 октября 2011 г.) в Сиенском университете была представлена диссертация Алессандро Джованарди (защита 14 июня 2012 г.): «Vladimiro Zabughin, pensatore di confine fra Oriente e Occidente. Un profilo intellettuale» (Владимир Забугин, мыслитель на границе Востока и Запада. Интеллектуальный профиль). Заметим попутно, что согласно современной научной транслитерации фамилия Забугин на итал. должна писаться как Zabugin, однако мы оставляем традиционную версию Zabughin. — Прим. ред. Его отец Николай – чиновник высокого ранга, член Высшего Совета Министерства финансов, а мать Мария, в девичестве Андрияшева,— дипломированный врач – окулист. Биографическую справку см. также: Юдин А. Забугин В.Н. // Русская католичес­ кая энциклопедия. Т.1. — М., 2001. — Прим. ред. 2 Забугин опубликовал многочисленные специальные музыковедческие работы и получил приват–доцентуру по истории музыки в 1922 г. Своему экзаменатору Этторе Романьоли Владимир посвятил книгу о Берлиозе и Вергилии; см. Basile 2011, p. 33 (список литературы опубликован в конце итал. оригинала статьи. — Прим. ред.). 1 Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 221 В 1907 г. под их влиянием Забугин перешел в католичество восточного обряда. — Прим. ред. 4 См. Cigliano 2005, p. 47–62. 5 «Заболеть Италией» — удачное заглавие статьи Анджелы Джустино, помещенной в настоящем сборнике. 6 Текст опубликован в Tamborra 1993, p. 291. Ученый проводит сопоставление между этим текстом и «Pensées sur l’union des Églises» (Мысли об объединении Церквей) Макса, брата короля Саксонии Фридриха Августа III, который принял сан и путешест­ вовал по странам Востока и православным монастырям на Афоне (с. 291 и след.). 7 См. Zabughin 1918, p. 1–17. 8 См. Zabughin 1918, p. 145. Такими словами Владимир открывает 6–ю главу, озаглавленную «Похвала безумию», что очевидно восходит к «Похвале глупости» Эразма Роттердамского. 9 См. Zabughin 1918, p. ХХХIII–ХХХIV: «Какой–то некрасивый, с бычьей головой, лицо лишенное того светлого и спокойного выражения, которое отличало депутата Керенского, маленькие беспокойные глазки, выражение злобного упрямства, сектантского упорства […]. Главную опору характера этого Далай–Ламы составляет полная атрофия чувства совести. Говорят, что он организовал целую серию преступ­ лений, достойных самых ужасных правителей эпохи итальянского Возрождения […]. Он считает себя воплощением Интернационализма, мировым диктатором, всеобщим законодателем. Товарищ Переверзев отзывался о нем, как о безумном фанатике, отрицающем какие бы то ни было угрызения совести и не знающем удержу». А на стр. 184 Забугин пишет: «Русская политика превратилась в хроническую зубную боль во рту несчастного Великана. Надо было вырвать какой –либо зуб. Гигант обратился к самому услужливому шарлатану, к Ленину». 10 Издательство «Скуола ди Питагора» предполагает переиздать «Безумного великана» (1918). Суждение об этой книге см. Tamborra 1977, p. 263: «Речь идет о свидетельстве очевидца, пусть либерального направления, написанном с нарочитым стремлением к объективности, часто с тонкой иронией, но искренним чувством». О положении России сразу после мировой войны можно прочитать в двух публикациях Забугина 1918 и 1919 гг. (указаны в списке литературы). 11 Фьямметта — псевдоним, который Боккаччо дал своей возлюбленной; в данном случае — жена В. Забугина, Амелия Мария Феста. – Прим. ред. 12 Tamborra 1993, p. 295–301. 13 Zabughin 1917, p. 9–10. 14 Zabughin 1918, p. ХХХIX. Такими же пророческими звучат слова о фашизме, несколько месяцев тому назад пришедшем к власти; см. Zabughin 2011, р. 366: «Дух нетерпимости, распаленной нервозности обычно характерен для эпох, перенесших тяжелые потрясения и разорение кармана и души: учись, Италия социал–фашизма ХХ века». 15 См. Талалай М.Г. Да упокоит тебя чужая земля. Российский некрополь в Южном Тироле. — М.: Старая Басманная, 2012. 16 Следует упомянуть статью Забугина на русс. яз., помещенную в сборнике в честь его учителя Николая Ивановича Кареева (1850–1931, Ленинград; почетный академик АН СССР, историк, филолог, социолог (Zabughin 1914, p. 69–89), обнаруженную и переведенную на итал. яз. В. Алессандрини (см. Basile — Alessandrini 1998). Это обстоятельные кодикологические заметки по сочинениям византийских историков, составленные во время розысков в крупнейших итальянских библиотеках. Среди 3 222 Религия исследований по Данте хочу отметить Quattro geroglifici danteschi: Gerione–Lonza, la Corda, il Giunco e il Veltro–Dux–Gran Lombardo, «Giorn. Stor. Lett. Ital. — Miscellanea dantesca» (suppl. nn. 19–21) и Dante e l’iconografia d’oltre tomba: Arte bizantina, romanica, gotica. Con centocinquantacinque Illustrazioni in tavole fuori testo, Milano: Alfieri, 1929. Укажу, наконец, его краткую заметку о Достоевском: F.M. Dostoievski e l’idea slava, «Rass. It. Pol. Lett. Arte» 5, 1922, p. 227–232. 17 Под редакцией С. Карраи и А. Каварцере в издательстве Университета г. Тренто в 2000 г. выполнено репринтное издание. Уважаемые редакторы поместили в качес­ тве приложения словарную статью «Владимир Забугин» под редакцией Аугусто Кампана из Enciclopedia Virgiliana 1990, vol. V, p. 653–655 (p. IX–XVI), почти все Библиографические сведения, которые в первом издании не всегда легко расшифровывались (с. XVIII–XXXIX), они же снабдили удобными ссылками по текстам Вергилия, по рукописям, литераторам и художникам (vol. II, p. 461–496). 18 В настоящее время книга доступна в издании под редакцией Б. Базиле (Napoli, La Scuola di Pitagora, 2011). Редактор поместил содержательное научное предисловие и снабдил издание Именным указателем. 19 Так в vol. I, p. 29 читаем: «На Данте заканчивается повествование Компаретти о судьбе исследований по Вергилию в Средние века, и от Данте начнется наш путь под руководством мантуанца по гуманистической эпохе Италии до первых лет XVII века». Если не считать нескольких одобрительных цитат из Компаретти, то намерение продолжить достойную работу предшественника сводится лишь к приведенному нами краткому заявлению. В своей книге 2000 г. Кампана на стр. XVIII подчеркнул, насколько близки светский автор эпохи романтизма и католик восточного происхождения при выборе позитивистского метода и открытого способа исследования, но насколько они различаются по хронологии и по идеологическому выбору: «у первого синтез в виде исторической фрески, а у второго тщательный и подробный анализ огромного числа фактов до самых малых и микроскопических». 20 Эта концепция получит впоследствии развитие и оформление в виде так называемой Эстетики восприятия. 21 Прозвище «поедатель фиг», приложенное к итальянской буржуазии, которая «вдыхает запах ладана, ароматы лавчонки и часто сама воняет деревенщиной» (как указано выше на стр. 11), в те годы был презрительным названием пацифиста. «Поедатель фиг» — тот, кто держит брюхо для фиг, заботясь только о своем благополучии и избегает опасностей. В период Первой мировой войны интервенционисты давали такое прозвище тем, кто был против вступления Италии в войну. 22 Гвидо да Верона (Саличето–Панаро, 7 мая 1881 – Милан, 5 апр. 1939) — создатель «романа с продолжением» и автор эротико–сентиментальных книг, имевший огромный коммерческий успех в первые десятилетия прошлого века. Отрицательный отзыв Забугина, его моральное и религиозное осуждение декадентского романиста, стоит наряду с более чем резкими суждениями современной критики (Андреа Тильгер, к примеру, назвал автора «Д’Аннунцио пишбарышен и маникюрш»). 23 Что касается изучения восприятия Вергилия западной культурой, а следовательно и восприятия гуманистической итальянской культурой, я ограничусь указанием на обстоятельные и снабженные полной библиографией статьи в Enciclopedia Virgiliana, a cura di F. Della Corte, Roma, Istituto Treccani, 1984–1991 (5 vv.). 24 Перевод М. Гаспарова. — Прим. пер. 25 Вергилий, Энеида, VI, 851–853, пер. С. Ошерова. — Прим. пер. Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин 223 См. Zabughin 1918, p. XVIII: «Все мы, свободные народы мира, осознаем, что не имеем выбора. Или победа над неметчиной, или утрата нашей свободы» и на стр. 199: «Германия владеет двумя страшными видами оружия. Один — это прусский милитаризм, стальная идеология, дьявольская логика, прозрачная, как отливающий радугой кристалл, которую изрыгает 420–миллиметровая пушка. Другое оружие — циммервальдский пацифизм, непоследовательная идеология, подпертая со всех сторон оговорками и мелкой ложью, вливаемой в уши по капле в кафе и со страниц газет. Мы понимаем, что вторая еще более опасна, чем первая. Недаром великан Моргант [герой поэмы Луиджи Пульчи (1432–1484). — Прим. пер.] умер от укуса мелкой твари». Естественная неприязнь к Германии проявляется у него и в других колоритных высказываниях, которые относятся к последующим годам. См. Zabughin 2011, p. 271: «отогнать подальше от границ Авзонии этих алчных германских варваров». «Алчный» (итал.: lurca) — уничижительный эпитет дан немцам еще Данте (Ад, 17, 21). 27 Вергилий, Энеида, VI, 853, пер. С. Ошерова. – Прим. пер. 28 Книга швейцарского историка впервые появилось в Италии в итальянском переводе, выполненном Диего Вальбуза в издании Дж.К. Сансони, Флоренция. Публикация, расширенная Г. Зиппелем, переиздавалась несколько раз; в 1953 г. было добавлено научное предисловие Э. Гарена (см. Burckhardt 1968, p. XV–XXXV). Б. Кроче (1939, p. 92–104) включил Буркхардта в число историографов «без исторической перспективы» и оспаривал — и это сохраняет актуальность — мысль немецкого автора, что история могла предоставить ему «архимедову точку опоры», вне мира, откуда он мог безмятежно созерцать деяния людей, ведь только в мире возникает необходимость в истории и в исследовании и интеллектуальной работе. В общем, для него история не была «драмой» в постоянном эволюционном движении, а статической, постоянно повторяющейся картиной, а люди — просто «индивидуумами», которых следует изучать с их индивидуальной психологической характеристикой. 29 См. Mandalar М. // Burckhardt 1966, p. 9. По поводу прославленного индивидуализма а ля Буркхардт Владимир высказывается несколько раз на страницах своей книги. 30 См. Croce 1939, p. 56–57: «Наблюдаются сейчас, и даже в самой Италии, потрясающие теории по поводу Средних веков, которые якобы оказались более цивилизованными, чем Возрождение, либо по поводу Возрождения, якобы христианского, либо по поводу Гуманизма, который якобы явился почти что обновленной патристикой, либо по поводу Контрреформации, которая якобы ознаменовала начало новой жизни, либо по поводу Макиавелли, якобы ставшего моралистом, либо Джузеппе Мадзини, перешедшего в стан реакционеров, и прочие глупости, не лишенные иногда церковного или политического лукавства». Намек на русского историка очевиден; имя не цитируется явно по желанию неаполитанского философа воздать за то, что он сам не был назван (см. Basile 2011, p. 12). 31 Это единственное упоминание Забугина о вновь обращенном Джованни Папини. 32 Примечания отсутствовали, так как не было окончательной редакции, но чтение несколько облегчено благодаря указателям, которыми редакторы снабдили издание. 33 Забугин немногими контрастными чертами обрисовал нам этого противоречивого папу; см. Zabughin 2011, p. 195: «Александр VI — человек «плотский», законный брат Франческо Колонна и Дж. Понтано, любитель нечестивых балов и лишенный моральных устоев; однако, скрупулезный исполнитель своих высоких обязанностей. Каждый вечер, когда звучит Аве Мария, меня всегда посещает размышление о трагической судьбе Папы Борджиа, который ввел эту службу…». 34 См. Zabughin 1918, p. XXXVIII – XXXIX: «Пишущий эти строки не является, конечно, противником парламентской монархии; и равным образом признает любые 26 224 Религия политические устройства, лишь бы они обеспечивали гражданские, религиозные, интеллектуальные, социальные свободы граждан. Однако полагает, что подобная монархия невозможна в России, хотя надеется, что не обязательно предсказывает правильно. Ну, а читатель–итальянец может ли представить себе честный парламентаризм Бурбонов в Неаполе… или австрийский в Вене? […] Не следует принимать русскую революцию несерьезно, ни осмеивать ее, ни презирать […]. Как поборник социальной доктрины католической Церкви я должен констатировать с законным, но не беспристрастным удовольствием, что единственной программой, не тронутой Русской революцией, осталась программа, сформулированная в энциклике Rerum Novarum. На Учредительное собрание католическая партия прибыла с собственной программой, составленной по тексту папы Льва XIII». 35 Полемический задор часто берет у него верх над беспристрастностью критичес­ кого высказывания, как например, когда он в тексте о Пико дела Мирандола говорит о «чрезмерной толерантности инквизиции XV века». 36 О чем справедливо замечено см. Busi 2011: «парадоксальный метод Забугина и его внимание к противоречиям и полисемии мысли Возрождения до сих пор служат для нас образцом индивидуальной свободы». 37 См. Zabughin 2000, vol. I, p. 286. Оба критерия плодотворно и гармонично применяются им в обеих работах. 38 Среди многих ярких образов Забугина укажу на следующий: «Возрождение – это химический осадок классического и средневекового христианского элемента; кто пожелает разделить их, разрушит само Возрождение. Однако в этом осадке пропорциональный состав образующих веществ бесконечно варьируется» (см. Zabughin 2011, p. 199). 39 Наиболее острые стрелы он пускает в адрес современной ему критики: спевшихся критиков он именует то шайкой, то сборищем педантов, придумывая неологизм — pedantagliа, то полицейской бандой, то тупицами. Критик, не разделяющий его мнения, становится обычно квадратной или тупой башкой, а если он ему благоволит, то назовет благонамеренной посредственностью. Если критики признают Вергилия без понимания и тупо, то он скажет, что это невежественное филистерство. Для современной критики он не жалеет хлестких выражений: см. Zabughin 2000, vol. II, p. 300 — «У нас такой дурной вкус, что мы спокойно переносим безграмотные учебники или псевдо–философский жаргон вульгаризаторов науки, но считаем святотатством обычай излагать в стихах по латыни или на тосканском диалекте какой–нибудь научно–познавательный текст». 40 Не оставим без внимания его остроумное замечание, что Порчелио прицепляет к своей истории «лоскуты от классического плаща подобно тому, как верующие южане прицепляют банковские билеты к одежде святых, которым поклоняются» (см. Zabughin 2000, vol. I, p. 357). 41 См. Zabughin 1918, p. 134. 42 Главные курсы истории литературы, имеющие хождение, несмотря на принципиальные декларации, продолжают ограничивать общее изложение истории литературы Возрождения и оставлять в загоне религиозную литературу на латинском языке. За исключением Антологий Арнальди 1964 г. и Альтамура 1975 г., интересного обзора религиозной поэзии на латинском языке в эпоху Гуманизма и в наше время Ронка 2002 г. и прекрасной Антологии, посвященной Мадонне, издания Пьястра, 2002 г., у нас ничего (как мне представляется) и нет. Забугин, кроме нескольких исключений см. Курс Флоры, 1966 г., с. 765 и Анджелоне Делло Викарио, 1981 г.) прак­ тически отсутствует в библиографических обзорах литературы по Возрождению. Санте Грачотти Грачотти Санте. ХРИСТИАНСКИЙ УНИВЕРСАЛИЗМ С.С. АВЕРИНЦЕВА Сергей Сергеевич Аверинцев стал известен широкой международной публике после падения Советского Союза, как одно из тех сокровищ, почти скрытых в глубоких недрах России под гнетом тоталитарного режима, которые «перестройка» открыла заново и предложила во всем богатстве традиций в качестве отправного пункта нового пути. Но имя Аверинцева прославилось в филологических кругах, в том числе и за пределами России, уже в 1977 г. после выхода его фундаментального труда по византийской филологии под названием «Поэтика ранневизантийской литературы», переведенного одиннадцатью годами позже и на итальянский язык под несколько причудливым названием «L’anima e lo specchio: l’universo della poetica bizantina» («Душа и зеркало: мир византийской поэтики») (изд. Эйнауди, 1988). Аверинцев родился в семье старой гвардии интеллектуалов – агностиков, и религия стала его собственным открытием, парадоксально вызванным духовной пустотой, порожденной сталинской диктатурой1. Аномальность того пути, которым Аверинцев пришел к вере, повлияла на развитие в нем двух разных и частично противоречивых типов веры: «голой веры» (естественно, во Христа и его Евангелие) «со свойственной ей гуманностью»2 и глубокой любви к русской православной традиции и духовным ценностям Православия. Между этими двумя полюсами мечется челнок его пути в поисках единства, а не единообразия. В своем выступлении на немецком языке на одной из конференций, 30 мая 1993 г., он ставил задачей будущего сложный путь к «синтезу конфессий», приводя в качестве примера опыт бельгийского монастыря в Шевтони, в котором Аверинцев не раз бывал, и где православная литургия соседствует с латинской бенедиктинской3. Уже, судя по этому, становится понятно, что с конфессиональной точки зрения Аверинцев занимает программную и методологическую равно­ удаленную позицию между восточной и западной ветвями христианства: равноудаленность эта является на самом деле равноприближенностью. Последняя неоконченная его работа носила название San Benedetto di Norcia e San Sergio di Radonež. Saggio di confronto di tipi spirituali («Св. Бенедикт Нурсийский и cв. Сергий Радонежский. Сравнительный очерк духовных типов»). Смерть застала врасплох Аверинцева и не позволила ему продолжить и закончить анализ «родства» и «отличитель- 226 Религия ных оттенков» между двумя святыми «основателями» (автор объясняет, что он имел в виду) монашества в Италии и России, соответственно4. Несмотря на краткость жизни, Аверинцев оставил важный след во многих интеллектуальных и духовных центрах Италии. Он являлся членом Папской академии общественных наук, где близко сотрудничал с Иоанном Павлом II5, президентом Международной ассоциации «София: идея России, идея Европы», активно организовывавшей исследовательские встречи и конференции, был сотрудником центров «Христианская Россия» в Милане – Сериате, «Экуменическая Россия» в Риме, Общины Бозе и других центров, при которых ученый публиковал свои работы. Кроме того, Аверинцев выступал с мастерскими лекциями в Сенате (2003 г.) и Палате Депутатов (2002 г.) Итальянской республики и в Фонде Аньелли по случаю присуждения Премии Аньелли за «Диалог между культурными вселенными» (2001 г.). Идея диалога проходит лейтмотивом во всех его выступлениях в Италии. Он и сам признает в себе такой характер и чувствует свою роль как человека диалога до такой степени, что даже в заключение своего выступления «Россия и европейское христианство» на церемонии вручения Премии Аньелли публично заявляет: «Думаю, вам понятно, что мое самое большое желание, несмотря на слабость моих сил, — продолжать отдавать себя целиком попытке установления взаимопонимания и оставаться скромным последователем множества выдающихся учителей, от Димитрия Ростовского до Вячеслава Иванова»6. Если св. Димитрий Ростовский (Даниил Туптало; 1651–1709), епископ Православной Церкви и видный деятель культуры, барочный писатель, представитель украинско – польской школы, увлекавшийся латинскими агиографическими произведениями, был для Аверинцева образцом из далекого прошлого, то Иванов, человек нашего времени, был для ученого более достойным примером для подражания. Русский поэт – символист Вячеслав Иванов (1866 – 1949), гений русской культуры, по словам Николая Бердяева, эмигрировавший в 1924 г. в Рим (где он обосновался в районе Малого Авентина) и здесь же скончавшийся, присоединился 17 марта 1926 г. к Католической Церкви в соборе Св. Петра в ходе литургической церемонии по славянскому церковному обряду с причащением под двумя видами, не отрекаясь при этом от Православной Церкви. Личность Вячеслава Иванова повлияла на личную позицию Аверинцева, который стремился к христианству без дополнительных нарицаний, но в то же время отдавал себе отчет в косности христианства в различные исторические моменты, в чем он видел как недостатки, Грачотти Санте. Христианский универсализм С.С. Аверинцева 227 так и преимущества: ведь это неповторимое сокровище веры и культуры. Его творческий проект, никогда не формулировавшийся систематически, а разрабатывавшийся по ходу работы, заключался в поиске общих черт в вере и одновременном рассмотрении общих проблем веры (например, борьбы с аксиологическим релятивизмом нашего времени)7, а также в выделении отличительных черт веры в разных конфессиях с вытекающими из них разногласиями, изучая способы представления их как сокровищ, которые необходимо сделать общими, и снимая их потенциальный антагонизм. Несмотря на то, что Аверинцев сам называет себя консерватором и традиционалистом (по убеждению, но, возможно, и, выступая в защиту своих смелых новаторских предложений), он работает в равной степени в обоих соперничающих конфессиональных руслах, освещая те универсальные ценности, которые он — как православный христианин — видит в Православии и те, что находит в Католичестве. Впрочем, различия остаются, они существуют и ими ученый очень дорожит, рассматривая их однако (но избегая ввязываться в вопросы собственно закона Божиего и послушания, относящиеся к иерархиям) как элементы одного созвездия, которое обогащается за счет каждой из звезд, или как детали пейзажа, прекрасного благодаря многообразию составляющих его элементов. Эти фигуры присутствуют и в прозе писателя, наделенного богатым творческим воображением, где, отвергая «глобализацию» и «однообразие», понимаемые им как синонимы, он ссылается на многообразие, типичное для каждого, даже самого маленького, государства Европы, и, особенно, для Италии, и цитирует прелестное двустишие, которое ему (Аверинцеву) «очень» дорого, своего любимого, хоть и не великого поэта Гилберта К. Честертона: «For every tiny town or place / God made the stars especially»8 («Для каждого крошечного городка или местечка / Бог создал свои звезды»). Эта открытость другим и другому не уменьшают чувство собственной конфессиональной принадлежности Аверинцева. Аверинцев — православный и отмечает свою принадлежность к Православной Церкви со страстностью, вызванную в первую очередь тем фактом, что он был «обращенным», то есть человеком, пришедшим к вере из агностицизма, в результате сознательного выбора, углубленным рассмотрением которого он продолжал заниматься всю жизнь. Стоит отметить, что для этой категории верующих он создал в русском языке неологизм «конвертит»9, явно происходящий из французско – итальянского «converti – convetito», которым он называл широко распространенное 228 Религия явление в современной Западноевропейской Церкви: людей, не продолжающих традиции веры, унаследованные от предков, а открывающих для себя веру, приходя к ней извне, и компенсируя обратный феномен опустошения стран, придерживающихся традиционной веры. Не случайно это явление он рассматривал в свете слов Тертуллиана, относящихся к его времени: «fiunt, non nascuntur Christiani». Аверинцев был не теологом, а историком, исследовавшим события Руси, Европы, Средиземноморья, если так можно назвать ту часть земли, которая прилегает к Средиземному морю, объединяя три континента, известные с древности и определившие историю античности, а также филологом, разбиравшим и толковавшим письмена на многих европейских языках Средиземноморья. Думаю, его правильнее было бы назвать просто философом, поклонником и слугой той Софии, которой он посвятил большую часть своих исследовательских работ и деятельности. Это философ менее в профессиональном, но в более широком значении этого термина, как и следовало быть сыну той России, которая по своей природе никогда не делает четких различий между дисциплинами и литературными жанрами. Духовное различие между Западом и Востоком Европы очевидно и для него, начиная с разных ролей, которые сыграли в них платонизм и аристотелизм, дающие разные ключи к прочтению двух ветвей христианства Европы. Если в платонизме он видит секретную душу византийской культуры Востока, то аристотелизм, с его точки зрения, — это «внутренняя форма» латинской культуры Запада, как он объясняет в своем докладе в Романье (в местечке Санта – Софиа – ди – Форли) в 1991 г.10, когда, опираясь на рафаэлевскую фреску «Афинская школа», на которой Платон указует на небо, а Аристотель показывает на землю, ученый объясняет, что два философа воплощают две системы христианского мировоззрения: вертикальный Восток — это мистика и метафизика, а горизонтальный Запад — это реализм и рационализм. Но затем он снова преодолевает это противопоставление, переоценивая сделанные ставки. В этой связи имеет смысл процитировать книгу его ученицы Ольги Седаковой «Апология разума», третья заключительная глава которой носит название «Апология рационального. Сергей Сергеевич Аверинцев». В ней автор демонстрирует в аверинцевском же стиле, как Аверинцев со своей стороны уже преодолел эти противопос­ тавления, благодаря своему видению рациональности, понимаемой как «sapientia», «prudentia», «sofrosyne». Это что – то вроде коперниковской революции, где опровергается даже знаменитое высказывание Паскаля Грачотти Санте. Христианский универсализм С.С. Аверинцева 229 «У сердца есть свои основания, которые разум не знает» и смело утверждается противное, с согласия других русских, таких как отец Александр Шмеман, у которого порой «его разум верит, ликует в вере, гармонирует с верой, в то время как его сердце далеко»11. Парадокс — это самая соль русской мысли, который не является однако провокацией ни прямой рациональности, ни даже плоской рациональности: для русской мысли почти чужда дискурсивная рациональность, она строится на свободной, нередко блестящей интеллектуальной интуиции. По мнению Седаковой, Аверинцев прекрасно понимал и значимость ordo scientiae. Но новаторство его послания в первую очередь в том, что он выделил позитивный разум, ordo sapientiae: разум, полностью погруженный в человеческую реальность, который существует в единстве с сердцем и с чувствами, сотрудничает с сознанием и волей и является связанным с ощущением Целостности, организованной согласно мудрому и загадочному рисунку12. Стоит внимательно проследить за анализом мысли Аверинцева, который проводит Седакова, сама же включаясь в него с синестезией, придающей повествованию интроспективную глубину с впечатляющими результатами в деле ознакомления с идеями обоих ученых. Особым герменевтическим значением обладает тот исторический факт, которым открывается статья Седаковой: последняя встреча с Аверинцевым в Риме по случаю одной из ежегодных конференций на тему «София, Премудрость Божия»: это и есть ключ к прочтению мысли Аверинцева, суть его мудрости, державшаяся под контролем, и, наконец, сублимированная строгостью историка и кропотливостью филолога. Тема иконы, отдаленно связанная с этими мыслями, не раз затрагивалась Аверинцевым в его выступлениях в Италии. В византийско–русской иконописи христианского Востока изображение должно содержать намек или указывать на духовность (или на изображаемое таинство) и сводить реальные черты (персонажей, пейзажей, убранств) к аллюзивной функции, не мешая своим присутствием. Отсюда критика со стороны русского Православия в адрес Возрождения, где совершенство красоты захватывает зрителя, не допуская его до расшифрования духовного смысла. Так возникла проблема, поставленная перед русскими «Сикстинской Мадонной» Рафаэля, хранящейся в Дрезденской галерее и покорившей своей красотой многие поколения поклонников (или, скорее, преклоняющихся), отдаляя их от почитания Пресвятой Богородицы13. Я остановился на этих замечаниях, потому что с ними связана мысль Аверинцева. Именно на конференции, посвященной иконе, в Венеции 230 Религия в 1996 г. философ выступил с докладом под названием «Икона и проб­ лема религиозного изображения»14, определяя потенциальное противостояние религиозного вдохновения Востока и художественного вдохновения Запада, перейдя затем в атаку на Микеланджело, к которой он вернулся и далее в своей статье. Но в одной, намного менее обязывающей работе, вышедшей в 1995 г. под заголовком «Итальянское католичество глазами русских», в которой Аверинцев уделил довольно большое место реакции русских на Сикстинскую Мадонну, с чередованием восхищений и анафем, он отмечал, что последние обусловлены предвзятостью догматического характера, в то время как перед конкретным произведением искусства даже такие сторонники иконы, как Лосев и Флоренский, критично относящиеся к Западу, наоборот, почтительно преклоняются15. Возможно, никто так сильно, как Аверинцев, не ощущал, как сложно ограничиваться однозначной трактовкой комплексных исторических явлений или (позволю себе дополнить) культурологических гибридов, таких как искусство или религиозное изображение. Аверинцев же не встречает на своем пути никаких преград, когда пускается во весь опор в исследование этого мира. Здесь речь идет о докладе в Бозе в 2002 г. на тему «Красота и святость», в котором Аверинцев, исходя из соображений Флоренского «о красоте» христианского аскета, которая есть «красота духовная, осветительная красота лучезарной светоносной личности»16, видит ее выражение во многих аспектах русской православной духовности, среди которых он помещает в кратком параграфе и деятельность русских святых иконописцев17, которую они сами считали формой созерцания, аскетизма или молитвы. Вскоре Аверинцев еще раз бегло (учитывая, что основная тема доклада другая) возвращается к вопросу иконы в докладе о духовности Восточной Европы в Сенате (в 2003 г.). Здесь он отвечает Хантингтону, утверждавшему, что Православие находится в конфликте с европейской цивилизацией18, и говорит о Православии, представляя его почти символично иконой, так как ему не ведома «более общая и в то же время более осязаемая православная реальность, чем икона»19. Но икона эта заключена в рамку мировой цивилизации (следуя провокации Хантингтона) «на полпути между эмоциональной и чувственной фантазией искусства Запада и схематичным и статичным очарованием некоторых индуистских йантра или исламских каллиграфических изображений», потому что в нем объединяются пристрастие к каллиграфии и уважение к визуальному представлению. В том, что касается идеальной оценки иконы как священного изображения, находящегося между культурой Византии и Западной Европы, он отмечает, что, Грачотти Санте. Христианский универсализм С.С. Аверинцева 231 несмотря на ее духовность, в ней присутствует «человеческий лик и человеческая форма как главное отражение Всевышнего». В этой связи автор делает заключение, что «икона сохраняет концепцию Человека, отсутствующую в религиозном искусстве за пределами Европы», концепцию, которая объединяет всю Европу, потому что «идея Человека занимает настолько важное место в европейской аксиологической системе, что без этой концепции система ценностей не могла бы существовать». Последние размышления Аверинцева открывают нам широту интересов и познаний ученого, в отношении которого было бы несправедливо анализировать его работы на религиозные темы проэкуменической направленности вне контекста этих его интересов и познаний. Он владел всеми основными европейскими языками и переводил с большинства из них; но он владел и всеми классическими языками Запада, включая древнееврейский и сирийский. Он был гением с энциклопедическими познаниями по лингвистике, филологии, теологии, философии, полученными не из интернетных обрезков, а из знакомства с авторами и текстами, античными и современными, на древних и современных языках. Он был одарен феноменальной памятью, по словам людей, знакомых с ним (мне довелось получить тому лишь малое свидетельство), и мог часами декламировать по памяти классические и новые тексты на языке оригинала. Повсюду он чувствовал себя, как дома, и во всем чувствовал сообщающиеся части единого мира знаний и жизни; поэтому в своем обличии ученого он постоянно и естественно поддерживал диалог между этими частями, чтобы сделать их однажды поводом — а затем и предложением — межкультурной и межконфессиональной встречи с другими. Эта природная склонность и склад ума легли в основу процесса, который в исследовательской и практической деятельности, связанной с межконфессиональными отношениями, привел Аверинцева к идее единства в различии и взаимообщности, которая каким – то образом из этого различия формирует (или, лучше сказать, свидетельствует о ее формировании) единое целое. В 1994 г. Аверинцев опубликовал в Ита­ лии (изд. Донцелли) брошюрку (всего в 64 страницы, но очень плотного содержания) под названием «Atene e Gerusalemme. Contrapposizione e incontri di due principi creativi» («Афины и Иерусалим. Противостояние и встреча двух творческих начал»), в которой уже название говорит само за себя. Позже бином Афины — Иерусалим превращается у него в трином Иерусалим – Афины – Рим, где каждый из трех городов становится представителем особого наследия: Иерусалим — веры, Афины — культуры, Рим — права. В центре такого видения Среди- 232 Религия земноморье, что сам автор объясняет с присущей ему эрудицией в концептуально – историческом ключе, кратко изложенном в журнальной статье («Il secolo XIX» от 27.05.2001) под заголовком «Mediterraneo, mare centrale di tutta la terra» («Средиземноморье, главное море всей земли»), которое называлось так, поясняет автор, уже со времен Исидора Севильского, так как разделяет и в то же время объединяет три континента Старого света: Европу, Азию и Африку. Здесь, в Иерусалиме, находится пуп земли, отсюда же из Иерусалима, распространились по всему миру три великие авраамические религии. И если Европа — самый маленький из континентов Старого света, на котором сосредоточилась «наибольшая плотность мысли, истории... на наименьшем пространстве», Средиземноморье — это место, где лучше всего чувствуется этот характер, и транспортное средство, которое активнее всех перевозит с одного континента на другой торговые и культурные товары, способствуя этим интеллектуальному обмену, преодолевающему все религиозные границы. В этом экскурсе с высоты птичьего полета не могло не присутствовать личное воспоминание: воспоминание о Мальте и мальтийском языке, настолько средиземноморских, что в литургической формуле, услышанной им в церкви («Во имя Отца и Сына, и Святого Духа»), слова «Отец» и «Сын» — арабские, а «Святой Дух» — романские. Перед этими фактами мыслитель испытывает настолько глубокие эмоции, что приходит к выводу, что реальность Европы, созревшей на протяжении всей ее истории, намного богаче любой абстрактной теории о Европе или любого созданного для нее проекта, и остается только надеяться («волей Божией...»), «что сбудется мечта о единстве, содержавшаяся в тысячелетних судьбах Средиземноморья», однако «это единство не превратится в унификацию». Это последнее пожелание раскрывает всю личность Аверинцева, стремящегося к взаимообщности, а не к интеграции, любящего свою Церковь и поддерживающего отношения с другими Церквами. Может быть, не всего Аверинцева, но почти всего; ведь остается в нем еще та сокровенная часть, до которой не нам допытываться, но над которой позволю себе приоткрыть завесу. Речь идет о последнем эпизоде его жизни, то есть о смерти, заставшей его в 2004 г., когда ему едва исполнилось 66 лет, в Вене, где он жил и преподавал в Венском университете. То, как он предполагал встречу со смертью, передает нам, как он был занят на самых высоких уровнях ведением любого возможного диалога: в занятиях поэзией и аскезой. Об этом повествует о. Владимир Зелинский в недавно (в 2011 г.) вышедшей из печати книге под названием Грачотти Санте. Христианский универсализм С.С. Аверинцева 233 «Come mosaico restaurato» («Как реставрировалась мозаика»), в которой один параграф в IV главе посвящен Сергею Аверинцеву: «Sergej Averincev. L’esperienza di costruire la cultura» («Сергей Аверинцев. Опыт построения культуры»). Здесь автор рассказывает о своих прогулках с писателем по Риму в начале 90 – х гг. и встрече с ним одним летним днем в Соборе Святого Петра, где «стоя недалеко от статуи первейшего среди апостолов, неожиданно прервав разговор о Вячеславе Иванове, Аверинцев начал читать свою «Молитву о последнем часе». В этом стихотворении есть четверостишие, открывающее смысл, которым он наделял свои речи и свои письмена, понимаемые как эхо другого слова в надежде, что в нем останется жить его собственное: Когда речам скончанье настанет, и язык, глаголавший много, закоснеет в бессловесности гроба — Твое да будет со мною Слово. Это стихотворение не случайно. В апогее своего внутреннего мира он был поэтом и пророком. Будучи филологом – византинистом, он был хорошо знаком со всеми тонкостями православной гимногра­ фии, будучи ревностным христианином, он подчинял свое время ритму литургии, в которой поэзия — это молитва, а молитва — поэзия. В сборнике стихотворений, носящем выразительное название «Стихи духовные», есть стихотворение «Молитва о словах», лучше всего свидетельствующее о его опыте религиозного поэта: Боже, слова отбегают От утлого жилья человека .................. Лучше им к тебе возвратиться, К твоей приникнуть святыне20. Мы находимся, очевидно, на пороге другой части мира, куда нам не дозволено войти; но это наивысшая, хотя и не настолько же значимая с точки зрения филологии, часть всего мира Аверинцева. Ср. Azzaro P. Serguei Averintsev, Nota bio – bilbiografica, в Serguei Averintsev, La Russia e la «Cristianità» Europea // Quaderni dell’Accademia Sapientia et Scientia. Roma, 2010. Р. 12. 1 Averintsev S. Die Solidarität in dem verfremten Gott. Erfahrungen der Sowietjahre als Mahnung für Gegenwart und Zukunft. Tübingen, 1996. S. 4; здесь цит. по указ. соч. S. 11 – 12. 2 234 Религия См. в: Будущее Христианства в Европе. Опыт ориентации // Аверинцев С. София – Логос. Словарь (далее цит. как «София») // Под ред. Н.П. Аверинцева и К.Б. Сигова. Киев: Дух и Литера, 2005. С. 773 – 775. Материалы конференции были опубликованы в журнале «La nuova Europa» (Новая Европа) 1994, № 4, а затем перепечатаны в книге. 3 Важно отметить тот факт, что «Бюллетене Московского Патриархата» № 36 от 12 марта 2004 г., публикуя известие о кончине Аверинцева 21 февраля, сопроводило его незаконченной версией текста упомянутого доклада о святых Бенедикте Нурсийском и Сергии Радонежском, продемонстрировав таким образом свой интерес к поиску диалога со стороны Аверинцева. Возможно, имеет смысл вспомнить аналогичный факт, связанный с важнейшей личностью культуры перестроечного периода Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, который опубликовал в 1990 г. статью, сопоставляя св. Франциска и св. Сергия Радонежского («Святой Сергий Радонежский и святой Франциск Ассизский» в: Filologia e letteratura nei paesi slavi // Roma: Carucci, 1990. С. 737–743. Эта же статья была позже напечатана с некоторыми редакторскими изменениями в «La nuova Europa», 1992, 4, стр. 15–23, под названием «Sergio di Radonež e Francesco d’Assisi: due padri della cultura europea». 4 В одном интервью 20 октября 1991 г. Аверинцев отмечает интерес, вызванный идеями Иоанна Павла II, особенно его энцикликой «Ut unum sint» и апостольским письмом «Orientale lumen» и, сообщая о скорой публикации во Франции книги, посвященной отклику на упомянутые папские документы, говорит о том, какой «честью» явилось для него приглашение написать для французской книги о «Orientale lumen» (см. По ту сторону изоляционизма // «София…»… сit. С. 714. 5 См. La Russia e la «Cristianità» europea… cit. P. 52 (нужно отметить, во избежание недоразумений, что цитируемое нами выступление — первый из текстов, содержащихся в брошюре, титулом которого названо все собрание). 6 В этом он соглашается со мнением кардинала Пупара (которого цитирует далее как отражающего общую позицию и беспокойство сегодняшней Католической Церкви): ср. Будущее Христианства в Европе // «София…»... cit. P. 769. 7 См. La Russia e la «Cristianità» europea... cit. P. 53. Стихи Честертона, цитируемые Аверинцевым без библиографической ссылки, являются первыми двумя строками посвящения «To Hilaire Belloc», в предисловии к произведению «The Napoleon of Notting Hill» (London, 2004). 8 9 См. Христианство в XX веке // «София…»… сit. С. 654. L’aristotelismo cristiano come forma interiore della tradizione occidentale e i problemi della Russia attuale // «Nuova Civiltà delle Macchine», XII (1994), № 1. Р. 128–134. 10 Sedakova О. Apologia della ragione [Апология разума]. Milano: Edizioni La Casa di Matriona, 2009. Р. 138; при передаче мыслей отца Шмемана я заменил то, что он говорит в первом лице, третьим лицом: курсивом выделены местоимения «его», которые в признании отца Шмемана звучат как «мой» и «мое». Но писательница цитирует еще и слова Николая Кузанского (Opera. Basilea, 1565. P. 640 ss.), который говорит, что для того, чтобы уверовать в собственное воскрешение, верующий должен отказаться от противоречащей очевидности, подсказываемой разумом, и 11 Грачотти Санте. Христианский универсализм С.С. Аверинцева 235 стать «так сказать» неразумным и глупым; но это уже другой вопрос, так как здесь противопоставляются не два разума, а разум и неразумность. 12 Sedakova О. Op. cit. P. 148–149. 13 Я уже писал об этом явлении в статье «La Madonna Sistina di Raffaello pietra di «scandalo» della spiritualità russa tra Ottocento e Novecento», в кн.: Italia–Russia. Incontri culturali e religiosi fra ‘700 e ‘900 / a cura di A. Milano. Napoli: Istituto Italiano per gli Studi Filosofici, 2009. P. 97–111. 14 См. Il mondo e il sovramondo della icona / a cura di S. Graciotti. Firenze: Olschki, 1998. Р. 1 – 6. 15 Il cattolicesimo italiano attraverso gli occhi dei russi // I russi e l’Italia / a cura di V. Strada. Milano: Libri Scheiwiller, 1995. Р. 54. 16 Bellezza e santità // Averincev S.S., Poppe A., Vodoff V. e AA.VV. Forme della santità russa. Comunità di Bose: Edizioni Qiqajon, 2002. Р. 316. Процитированные слова о. Павла Флоренского см. в «Столп и утверждение истины». — М., 1914. С. 99. 17 Op. cit. P. 325–326. 18 Знаменитая книга Самуэла Ф. Хантингтона («Столкновение цивилизаций», 1996 г., опубликованная в итальянском переводе издательством Garzanti в 2000 г.) получила особый отклик после террористического акта 11 сентября 2001 г., который показал со всей очевидностью, что среди всех конфликтов между разными культурами, доминирует конфликт между Исламом и Западом. 19 La spiritualità dell’Europa Orientale… // La Russia e la «Cristianità» europea… cit. P. 100. Замечания об иконе продолжаются до стр. 102. 20 Цит. по итал. тексту, приведенному в указанном очерке о. Владимира Зелинского. Оригинал на русском языке см. в сб. «Стихи духовные» (Киев, 2002. С. 8–9). Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией Стефано Каприо Каприо Стефано, свящ. «МИСТИКА» МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И АЗИЕЙ В РУССКОЙ РЕЛИГИОЗНО – ФИЛОСОФСКОЙ КУЛЬТУРЕ Возрождение России: возвращение к истокам В Третьем тысячелетии русская история после такого шокирующего и противоречивого ХХ века, заново открывает саму себя. Внезапный и в какой–то мере неестественный выход из советской системы, которая до сих пор фактически остается социально–психологической инфраструктурой жизни России, привел к глубокому кризису идентичности, выхода из которого до сих пор не видно. Сопоставление с моральным и социальным кризисом Запада, в известной степени тоже связанным с глубинными изменениями конца ХХ в., вынуждает Россию сосредоточиться на своей идентичности и истории, дабы не оказаться втянутой в такой водоворот, откуда ей будет не выбраться. В этом смысле несколько искусственные мероприятия культурного обмена между Россией и другими европейскими странами, в нашем случае с Италией, на самом деле являются той возможность, которую не следует упускать, и задача специалистов, помимо поставки научно – исследовательских материалов, должна заключаться в предложении ключей к прочтению, дабы в сопоставлении найти верные указания будущего пути их. Для диалога между Россией и Италией сущест­ вуют благоприятные условия, поскольку Италия — это та страна, которая всегда была главным элементом сравнения между Россией и западным миром: духовного сравнения древних социальных и религиозных идеалов Рима с устремлениями Москвы. Нынешний диалог, отмеченный неопределенностью кризиса, позволил обнаружить одну неизбежную потребность: потребность вернуться к истокам, к восстановлению истинных корней. Если в Европе ведутся споры, и порой несколько назойливо, о необходимости возвращения к «христианским корням», в качестве альтернативы или взаимопроникновения со светскими, а также с греко – римскими или еврейскими и даже арабскими корнями, то и Россия не может избежать обращения к тем этапам, которые начиная с Крещения привели к ее включению в великую историю европейских народов, к обретению далеко не второстепенной роли в мировой истории. Обращаясь к зарождению этнической и социальной сущности восточных славян, мы не можем забывать, что русские вошли в христиан- 237 скую историю через пропасть религиозного раскола между латинским Западом и византийским Востоком, где они были пассивными и неосведомленными очевидцами, подошедшими в самый критический момент жизни Вселенской Церкви, и не имеющими возможности изменить ее судьбу. Они пополнили перечень Церквей первого тысячелетия, сопричастниц католического единства древнего христианства, но на самом деле относятся к последующей эпохе разделений, воинствующего православия (Slavia Orthodoxa) и «потерянного» христианства, находящегося в поиске новых определений. Это объективное историческое обстоятельство и породило чувство вечной незавершенности русского христианства и его исторической миссии: последняя из древних Церквей, или же первая из современных? Наследница исконного христианства, или же носительница нового откровения? К двусмысленности исторической присовокупляется географическая двусмысленность территории, балансирующей между Востоком и Западом, между универсальным и частным, между прошлым и будущим. Россия всегда будет чувствовать себя «третьим элементом» истории, культуры и веры: непредусмотренным, необъяснимым, лишним элементом, но при этом поразительным, творческим и абсолютно необходимым. Неслучайно, русская вера больше, чем любая другая, сосредоточится на тайне Святой Троицы. Евангелизация Руси была особенной, и имеет мало аналогий с обращением других народов. Римская империя пронизывалась Евангельской вестью в течение длительного исторического процесса, прошедшего через почти три столетия гонений и, по крайней мере, одно столетие сосуществования с общественными структурами язычества, варварские народы франко – германских племен смогли включиться в сферу, в значительной степени уже сформированную христианством, которое смогло противостоять распаду имперской системы и разложению феодальных веков. Политика объединения Карла Великого привела к завершению формирования новой структуры Европы, которая со Священной Римской империей сразу же начала претендовать на соперничество на равных с самой Византийской империей, в том числе и в плане веры и культуры. Различные славянские этнические ветви прививались то на одном, то на другом конце средневекового христианства, но всегда лишь как последователи уже определенных совокупностей. Даже великие миссионерские обращения нового времени будут проходить в том же ключе, приобщая американские, африканские и азиатские народы к европейским стандартам стран – колонизаторов; и лишь недавно, начиная со второй поло- 238 Религия вины ХХ в. была поставлена проблема африканской или азиатской «инкультурации» христианства как приоритет молодых Церквей. Россия же была призвана решить столь современный вопрос грубыми средневековыми средствами, обнаруживая потенциал поразительной интуиции и творческого начала. Приблизительное восприятие византийской культуры, произошедшее в условиях социальной и политической нестабильности, не позволило славянам (и самой России) в полной мере воспользоваться тем классическим наследием, которое лежало в основе греческого христианства. Подчеркнуто конфессиональный характер литературной культуры, развившейся в православных славянских землях, под влиянием господства монашеской культуры, привел к невозможности чисто эстетического (или исторического) восприятия классического наследия, где большую роль играл политеизм. Из этой предпосылки вытекает отсутствие как на Балканах, так и в Восточной Славии главного канала, через который Византия продолжала обращаться к классическим источникам, той школы эллинистического толка, от которой византийский мир на протяжении всего хода своей истории никогда не откажется. В любом случае, Россия, явственно будучи «возлюбленной дочерью» Византийской Церкви, как любят подчеркивать Константинопольские патриархи, не просто воспроизводит категории греческого христианства, но и с самого начала не ограничивалась одним лишь усвоением его содержания и стиля, хотя и сродна ему. Сегодня по форме куполов или насыщенности цвета икон мы сразу отличаем русскую церковь от греческой, а вечная напряженность между иерархами двух Церквей подчеркивает, и порой достаточно драматично, это различие. Русские не считают себя детьми греков, не терпят даже саму мысль о своей исторической или культурной зависимости от них, более того зачастую отмечают свое своеобразие по сравнению с остальным православным миром — в тоне не менее решительном, чем это происходит при сопоставлении с латинским христианством, к которому нередко испытывают влечение, связанное с рядом сходных между собой характеристик. Главное выражение этой особой идентичности обнаружится в решающий период русской истории в возвышении Москвы и ее стремлении быть «Третьим Римом», местом эсхатологического синтеза всей христианской истории, но зачатки этой идеологии нужно искать в самих корнях евангелизации Руси. Киевская Русь сразу же была призвана на религиозную войну, исторические и идеологические причины которой не объяснялись, и еще Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией 239 долгое время не будут вскрываться в русской религиозной литературе; более того можно утверждать, что отношение русских к западному христианству останется скорее равнодушным по крайней мере до середины XV в., до периода после Флорентийского Собора и захвата Константинополя. Сам раскол 1054 г. не получит аподиктического восприятия на Руси, которую, например, воодушевит «перенесение мощей» св. Николая Мирликийского в Бари в 1087 г., что для греков было самой настоящей кражей и «непоправимым» ущербом. Первое оригинальное «русское» толкование собственной роли в истории христианских народов, «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, является первым ключом к пониманию специфики русского самосознания. Роль всей истории спасения до Христа, напоминает Иларион, заключается в подготовке к христианскому искуплению. Закон был необходим для преодоления идолопоклонства, представителем которого был сам князь Владимир: «Он один, творящий чудеса, установил закон, предваряющий истину, и благодать, чтобы в нем пребывало человеческое естество, от многобожия отходящее к вере в единого Бога, чтобы человечество, как сосуд скверный, но омытый, словно водою, законом и обрезанием, восприняло молоко благодати и крещения». Святоотеческий язык, использованный автором, свидетельствует о глубоком знании богословских источников; выбор сотериологического диптиха «истина и благодать» является не только усилением риторики, но и точным указанием подлинного православия, истина, на которой будет сосредоточено лучшее русское богословие (как, например, у о. Павла Флоренского), и благодать, понимаемая как дальнейшее выражение любви Бога, которая раскрывается в призвании к вере русских, народа «лишнего», необходимости в котором по земной логике для распространения христианской религии не было, но вошедшего с разрушительной и эсхатологической силой, чтобы придать истории неожиданное направление, сместив ось жизни Вселенской Церкви в сторону нового центра тяжести, чего на самом деле все и ожидали. Русский этнос родился на основе древней универсальной экклезиологии, адаптированной для России, которая должна будет взять на себя гораздо более широкую роль, чем национальная независимость, а именно — спасение мира. Миссия, возложенная на «новый народ», утверждает Иларион в своем Слове, заключается в переосновании истории спасения: «И подобало благодати и истине воссиять над новым народом. Ибо не вливают, по словам Господним, вина нового, учения благодатного «в мехи 240 Религия ветхие», обветшавшие в иудействе, «а иначе прорываются мехи, и вино вытекает» (Мф. 9:17). Не сумев ведь удержать закона — тени, но многократно поклонявшись идолам,— как удержат учение благодати — истины? Но новое учение — новые мехи, новые народы! «И сберегается то и другое» (Мф. 9:17). Так и совершилось. Ибо вера благодатная распростёрлась по всей земле и достигла нашего народа русского. И озеро закона присохло. Евангельский же источник, исполнившись воды и покрыв всю землю, разлился и до наших пределов. И вот уже со всеми христианами и мы славим Святую Троицу, а Иудея молчит». Русские, таким образом, образуют народ благодати «со всеми христианами», с которыми находятся в состоянии абсолютного равенства и общего, почти синхронного достоинства, поскольку единственный источник божественного милосердия не знает временнóй последовательности. Таким образом, святость князя Владимира можно сравнить со святостью самих апостолов, о чем свидетельствует значительный экклезиологический «список» митрополита Киевского, которым открывается последняя часть Слова, специально предназначенная для вознесения хвалы князю: «Хвалит же гласом хваления Римская страна Петра и Павла, коими приведена к вере в Иисуса Христа, Сына Божия; восхваляют Асия, Ефес и Патмос Иоанна Богослова, Индия — Фому, Египет — Марка. Все страны, грады и народы чтут и славят каждые своего учителя, коим научены православной вере. Восхвалим же и мы,— по немощи нашей хотя бы и малыми похвалами,— свершившего великие и досточудные деяния учителя и наставника нашего, великого князя земли нашей Владимира». В этом отрывке поражает не столько напыщенное сравнение Владимира с Петром и Павлом, сколько отсутствие упоминания Константинополя и его основания св. Андреем. Если с одной стороны можно предположить, что это считается само собой разумеющимся, то с другой нельзя не отметить, что хвала ставит Владимира на уровень апостолов, еще до императора Константина (в свою очередь прославленного Православной Церковью как esapostolos, «равно­ апос­т ольный»), упоминаемого ниже. Что же касается легенды основания византийской столицы апостолом Андреем, расширенной до повествования о его путешествии в Россию, по Киевским холмам и даже в Новгород, Иларион, конечно же, должен был знать ее (о ней упоминается во введении к Повести временных лет Нестора), но он не обращается к ней и не утруждается использовать ее в laudatio князя, завершающем его проповедь. Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией 241 Неслучайно, именно Россия в конце Средневековья введет совершенно нетрадиционный для православного христианства элемент, а именно национальную автокефалию, провозглашенную Москвой в конце XVI в. И речь идет не о детали, которой можно пренебречь, а об определяющем факторе в сопоставлении России с остальным христианским миром, внешне с Византией, но на самом деле с римским католицизмом. Изначальное Православие совершенно не являлось национальным, но «экуменическим» и вселенским, в буквальном смысле «католическим». Византийский патриархат основывался не на этнических элементах, а на традиционных и исторических, занимая второе место в «пентархии» древних патриархов Рима, Иерусалима, Александрии и Антиохии, то есть епископских престолов, явившихся протагонистами евангелизации древнего христианского мира, Римской империи востока и запада, сирийского и египетского мира, и части Персидской империи, вплоть до индийских и восточноазиатских пределов. Сознание независимости присутствует в русской душе с самого начала, с момента пророческого предвосхищения назначения митрополита Илариона и с его размышлений о крещении Руси, и оставалось всегда скрытым, выходя на поверхность лишь в особых случаях. И так по сей день: напряженность в отношениях между Москвой и Константинополем возникает регулярно, никогда не доходя до реального разрыва. Долгая восточная ночь азиатской души Второй этап, о котором мы не можем не упомянуть при поиске объяснительных элементов сопоставления между Россией и Западом, — это драматическое средневековое прохождение через «татарское иго», и именно в тот период, когда латинская Европа возрождалась после мрачных столетий варварских королевств и феодального гнета. После двухсот пятидесяти лет «новообращенного» христианства, прожитых очень творчески и с особой способностью к изучению общинной и индивидуальной форм жизни, Киевская Русь потухла, и была вырвана из мировой истории вторжением татар, пришедших из Монголии, оставшись чем – то вроде легенды, онирической страной, погрузившейся в темные воды озера воспоминаний о первоначалах. И в самом деле, такая легенда появится несколько столетий спустя, в контексте другого тяжелого эпизода русской истории, раскола: Сказание о невидимом граде Китеже. В Сказании о Китеже XVI в. рассказывается история князя Георгия Владимирского, святого мученика, страстотерпца битвы 242 Религия против хана Батыя, который будет убит монголами в Китеже (якобы находившемся между Рязанью и Владимиром, куда монголы ворвались в 1239 г., хотя никаких исторических свидетельств этого нет). После битвы тело князя увезли, чтобы похоронить в Успенском соборе во Владимире, а сам город исчезает, и, согласно Хронике, «вновь появится во второе пришествие Христа, после поражения Антихриста». Апокалиптическая восприимчивость русских, уже поощренная обращением, произошедшим в конце первого христианского тысячелетия, получает в данном случае огромный импульс, который останется навсегда, и до сих пор остается одной из основных категорий, определяющих русскую религиозность, непрестанно пребывающую в ожидании «конца света», будь то революция или война на истребление, в подражание Древней Руси, для которой мир пришел к концу в 1240 г. В период азиатского господства религиозный элемент в России, как кажется, почти исчез, или, вернее, был заморожен, в том смысле, что татары не мешали русским сохранять свою веру, но лишили их большей части средств, разрушив храмы, монастыри и почти всю христианскую цивилизацию Киева. Тем не менее, Русь в этот период сохраняет изначальную православную традицию более или менее нетронутой, но в очень усеченном виде, что повторится и в другие периоды русской истории, периоды культурного и религиозного застывания. Наиболее близким к нам и очевидным является советский период, более семидесяти лет, которые стóят даже больше тех двухсот пятидесяти в период Средневековья. Советская власть жёстко преследовала Церковь, которая однако смогла выжить под колпаком угнетения, застыв в том состоянии, в котором ее застигла революция. После 2000–го года Русская Православная Церковь действительно ожила, но в первое время после падения коммунизма единственной культурно – религиозной инициативой было систематическое переиздание дореволюционных книг. Русская диаспора ХХ в. на самом деле не имела большого влияния на внутреннюю жизнь России, ее нужно рассматривать скорее как явление религиозной жизни Запада. Показательным примером могут служить структуры Московского Патриархата в Соединенном Королевстве, которые возглавлял на протяжении многих лет епископ Антоний Сурожский, известный под английским именем Энтони Блум, духовный наставник, высоко ценимый во всем мире, и практически неизвестный в России во время коммунизма. Так во всем мире опыт послереволюционных русских изгнанников на Западе был почти полностью стерт, и современные россияне даже за пределами своей страны живут по религиозным канонам начала ХХ в. Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией 243 Здесь, конечно, не место для анализа всех этапов истории русской культуры. Между тем мы можем отметить, что русская душа и ее религиозность обнаруживаются благодаря контрасту, они никогда не бывают однозначными. Это Византия, и не Византия, установление, но и харизма, благодать, но и восстановление закона, христианская милость и вместе с тем азиатская свирепость. Это контраст между страданием и красотой или красота, рождающаяся из страдания, или страдание, порождающее более глубокую красоту. Эта тема скорее литературная, чем богословская, но у нас есть и исторический пример, крещение, которое является глубоким эстетическим опытом (плодом очарования Константинополем) наряду с мученической смертью Бориса и Глеба, причиной которой стали предательство и жестокость. Из чего же главным образом рождается русское христианство, из восхищения литургией Константинополя или из добровольной мученической смерти Бориса и Глеба, первых святых канонизированных русской Церковью? На самом деле оно рождается из контраста этих двух факторов или из их синтеза. Мы можем говорить о контрасте между свободой и традицией; мученичество — это свободный выбор, добровольное страдание — это выражение полной свободы, по сути, эта та азиатская сила, которая способна вынести разрушение, это пример великой свободы, сама революция является им. Но это и традиция, понимаемая в смысле строгого послушания Феодосия Печерского с его очень подробным распорядком монашеской жизни, часто можно видеть в русской религиозности совокупность абсолютного творчества и строжайшего подчинения традиции. Нельзя сказать, что на христианском Западе нет контраста между духом и установлением, но в России он обретает более острую форму. Вспомним конфликт между митрополитом Филиппом Московским и царем Иваном Грозным, закончившийся мученической смертью епископа, выступавшего против псевдо–религиозной идеологии царя. И если митрополит это образец свободы, то царь для защиты религиозной традиции прибегает к насилию: потрясающая смена ролей. Еще один эпизод — раскол середины XVII в.: образец раскольников протопоп Аввакум защищает народную русскую веру от патриарха Никона, навязывающего литургическую реформу с целью восстановления греческой традиции, греческой красоты, и прибегающего для этого к насилию диктатуры и злоупотребляющего государственной властью царя. Аввакум отстаивает народную и невежественную традицию Православия, где крестное знамение совершается двумя пальцами, и становится мучеником за свободу. В какой–то мере мы можем вспомнить и о Петре Великом, крайнем западнике, установившем канон исключитель- 244 Религия ной красоты, каковым является возведенный им Петербург, несомненно, самый красивый город России, но это красота, жестко навязанная сверху, с самого начала считалась чуждой изначальному русскому духу. У Петра было два государственных богослова, филокатолик (Стефан Яворский) и филопротестант (Феофан Прокопович), и он будет опираться и на того и на другого. Можно сказать, что религиозность Петра была филопротестантской? Не только филопротестантской, но и филокатолической, это совокупность и того и другого. Несколько десятилетий спустя после Петра, Екатерина II, царица немецкого происхождения, освобождает русскую культуру, возрождает ее, одновременно способствуя сохранению Ордена иезуитов и религиозному возрождению православной России. «Жандарм Европы» Николай I в XIX в. наводит порядок после либерального периода Александра I. А что нам делать со славянофилами и западниками, на чьей они стороне: на стороне свободы или традиции? Славянофилы — традиционалисты, но они предлагают теорию церковной соборности, как свободы от всякой формы власти, западники же, образец инакомыслия и предвестники революции, хотят навязать России национальную и рациональную систему. Крайне трудно провести черту между славянофилами и западниками, их позиции подчас пересекаются и смешиваются; защищать западничество означает также утверждать способность России быть страной западной и наоборот. Позиции двух тенденций изменяются в XIX в. в зависимости от десятилетия, от периода. Затем идут Достоевский и Толстой, первый — это творчество, второй — рациональность, в XIX в. был св. Серафим Саровский, святой очень харизматичный, а в начале XX в. выделяется фигура св. Иоанна Кронштадтского, ревнителя православной монархии, впоследствии сметенной революцией. Мы могли бы сказать, что каждый аспект русской религиозной культуры следует рассматривать вместе с его противоположностью. Эсхатологическая мистика Третьего Рима Другим решающим событием, которое, на мой взгляд, образует истинный центр тяжести всей культурной истории России, является приход Москвы на смену Византии, как сердца православного христианства в эпоху позднего Средневековья. Как известно, в 1453 г. Константинополь пал; до этого, в 1439 г., состоялся Флорентийский Собор, Униатский Собор, в котором приняли участие два русских епископа. Их судьбы красноречивы: митрополит Исидор, после изгнания из Москвы, посвятил себя пропаганде унии на территории западной России. Авраамий, оставивший в своих воспоминаниях восторженное описание Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией 245 флорентийского Возрождения, из неизвестного Суз­дальс­кого епис­ копа превратится в прообраз русской патриархальной фигуры. Таким образом, с одной стороны мы наблюдаем униатскую линию, с другой, в Москве утвердится направление русской автокефалии, в том числе и потому что влияние патриарха Константинопольского, который должен был назначать митрополитов Киева, будет ослабевать все больше из – за османского вторжения. Русские сами устанавливают свою автокефалию, которая затем превратится в полную независимость. Московская автокефалия придала решающий импульс реализации другой экклезиологической концепции, униатской, на западных территориях: испугавшись московского произвола, некоторые епархии Галиции (Украина) в 1598 г. провозгласили Брестскую унию, подчинившись власти Римского Папы и исполнив отчасти старую мечту кардинала – митрополита Исидора. Эти два события, таким образом, являются двумя сторонами одного и того же явления: автокефалия — это решение, найденное русскими после процесса самосознания, начатого вследствие Флорентийского Собора и падения Константинополя, тогда как Уния — это результат, присутствующего и в русском самосознании, стремления войти в западный мир. Уния в дальнейшем будет принята и в других территориях: венграми, словаками, румынами, болгарами, сербами, и даже в Греции. В этих последующих Униях пропаганда заключенного союза происходила порой несколько искусственно, в то время как истинное униатство, как изначальная концепция, нашло свое действенное выражение в русском мире как некий вариант идеи Москвы – Третьего Рима, рассматриваемой не как преобладание Москвы над Римом, а как некая форма подчинения Москвы – Киева Риму. Как бы там ни было, оба варианта, на мой взгляд, должны рассматриваться вместе, в их единстве и противоположности. Когда в 1453 г. происходит падение Константинополя, Россия воспринимает это как сигнал того, что настал исторический момент для реализации ее исторической судьбы. Действительно, так называемая доктрина «Москва–Третий Рим» начала распространяться в конце ������������� XV����������� в. со знаменитого послания игумена Филофея Псковского к дьякону Мунехину. Выражение Москва–Третий Рим, как кажется, является идеологической основой русского национализма; на самом же деле Аверинцев доказывает, что именно здесь обретает окончательную форму русская christianitas. По словам Аверинцева, идея «третьей реальности» была глобальным и древним идеалом, предшествующим самому христианству, сам Рим был «третьей Троей». Согласно повествованию Илиады, к которому затем 246 Религия обратился Вергилий, Эней бежал из Трои с мечом Гектора, основал сначала царство Альба Лонга, а затем сам Рим. Или же можно применить это понятие к судьбе Константинополя, заменив Альба Лонга, тогда «третьей Троей» была бы сама новая столица Константина. Троя была царством, объединявшим Азию и Европу, Грецию с азиатскими территориями. Троя — это империя, соединяющая миры, Рим был империей, соединявшей миры. Существует также версия, включающая Александрию Египетскую и «экуменический» идеал Македонской империи. Восходя от древних образцов, направление Рим – Константинополь – Москва снова выражает идеал империи, объединяющей миры; в XVI в. Москва оказывается единственной двухконтинентальной христианской империей, свободной от гнета. В 1453 г., среди прочего, Римская Церковь переживает глубокий концилиаристский кризис: Флоренция пришла после целого ряда конфликтов между папами и анти – папами, в момент разделения Европы, и в самом деле пятьдесят лет спустя произойдет раскол Лютера. Кроме того, Рим считается еретическим, а Константинополь пал. Таким образом, идея Москвы – Треть­ его Рима гораздо глубже и шире, чем простой идеал национальной гордости. Мрачное пророчество того, что четвертого Рима «не будет» выражает скорее тревогу по поводу возможного конца христианства, и победы Антихриста, чем притязание русских на получение исключительного права на христианское правление в мире. Это идеал спасительного универсализма, а не исключительного национализма. В грезах о «Третьем Риме» Россия снова предстает как «третий элемент», еще один элемент в придачу в духовном измерении, в религиозной истории. Если мы обратимся к таким категориям как Восток и Запад, мы увидим, что Россия это не только сумма Востока и Запада, но и то, что помогает нам лучше понять, как Восток, так и Запад. Так мы можем говорить о язычестве и христианстве, дихотомии, которая сохраняется на протяжении всей истории христианства, вобравшего в себя древнее язычество, переформировавшего его, и использовавшего многие из его категорий. Россия сделала то же самое, но некоторым образом она сохранила это сосуществование, эту двойную душу. В ней же присутствует и дихотомия между католицизмом и протестантизмом, или между католицизмом и православием, в обоих случаях, Россия предлагает себя в качестве третьего элемента. Потому что Россия — это православная страна, которая при этом усвоила многие ценности латинского католицизма, и в своей истории немного смешала формы католицизма и протестантизма; все церковное устроение, введенное Петром Великим, Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией 247 является организацией протестантского типа, Церковь, подчиненная государству скорее на протестантский, чем на православный манер, преподаваемое же учение относилось главным образом к латинской схоластике, с некоторыми православным поправками. Даже на тематическом уровне русское христианство рождается из сопоставления между красотой и страданием, то есть между абсолютно позитивным элементом и элементом абсолютно негативным. Здесь мы можем процитировать отрывок из одного из главных русских и мировых романов, из Братьев Карамазовых Достоевского, романа как раз тринитарного: три брата, три человеческих и религиозных типа, которые все время сочетаются, накладываются, смешивая положительные элементы с отрицательным. Представляя своих персонажей в первой части романа, Достоевский сразу включает ссылку на русскую религиозную историю, поскольку третий брат, Алеша, был послушником в монастыре и учеником знаменитого старца Зосимы, повествуя о его жизни, писатель рассказывает о монашестве старцев, являющемся одной из значимых тем романа. Достоевский пишет, что старцы и само старчество «появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись». Именно этот элемент делает Россию такой «иной» по сравнению с другими странами, это постоянное чередование падений и возрождений. И «смутное» время в начале XVII в. было таким же переломом, такой же остановкой, которая наступила в ХХ в. с Советским Союзом, и каждый раз русская религиозность возрождается по – новому. В той тринитарной схеме, которую мы себе представили, третий элемент, то есть Россия должен быть помещен на вершине, а не в основании. Сами русские прекрасно знают Восток и Запад, но не могут понять, что такое Россия, Святая Русь, которая на самом деле относится не к земному граду, а, вне всякого сомнения, к граду небесному, отсюда и возникают проблемы. По своей природе каждый русский является мистиком, и неважно христианин он или атеист; возможно в России никогда и не было атеистов, даже в советский период воинствующего атеизма, который сам был некой мистицирующей идеологией. Это особое состояние Святой Руси встречается в особом характере русской философии, начало кото- 248 Религия рой, как обычно полагают, положил в XIX в. спор между славянофилами и западниками. Между двумя течениями нет ничего действительно противодействующего. Есть одна цитата Алексея Хомякова, лидера славянофилов, которая исчерпывает дискуссию: «Невозможно жить в России, мы не знаем Россию». Гоголь в свою очередь пишет: «Невелико знание России среди русских». Отличаются лишь направления, в котором движутся эти два течения: славянофилы хотят открыть Россию, западники же хотят присоединить ее к западному миру, но сам спор не имеет реальных оснований. В прошлом России действительно было трудно найти следы Святой Руси, и еще труднее сделать это в XIX в.; славянофилы в этом смысле являются метафизиками, наследниками идеологии Москвы–Третьего Рима. Третий Рим на самом деле все еще не реализовался; несмотря на то, что эта идея является основанием русской духовности, именно она представляет собой самое слабое звено в устроении русского государства. Она требует, чтобы государство имело высокий духовный уровень, дабы управлять как небесным, так и земным градом, но ни один русский правитель не приблизился к этому идеалу. Гнев раскольников обращен скорее против Петра, чем против патриарха Никона и его литургической реформы. Именно Петр сгубил своими действиями идею Москвы–Третьего Рима. Интересно отметить, что русские монархисты XX в. после коммунизма, в спорах о пути восстановления страны, утверждали, что ближе всего к схеме Москва–Третий Рим подошел последний царь Николай II, даже если с точки зрения общего понимания русской истории Николай II представляется гораздо более слабой фигурой. Идея Москвы–Третьего Рима — это самое метафизическое или созерцательное из определений России, как и сама идея Святой Руси. Новый Рим Святого Петра С момента первого избрания президентом в 2000 г. петербуржца Владимира Путина, которого затем сменил его земляк, Дмитрий Медведев, Россия некоторым образом вступила в новый период своей истории, связанный с городом на Неве, который был столицей Российской империи на протяжении двух столетий, прежде чем центр власти переместился в советскую Москву. Петербуржцы любят повторять, что балтийский город, с его пространствами и строениями является метафизической картой трех Римов: собор Казанской Божией Матери — это имитация Святого Петра в Риме, церковь Спас – на – крови — подражание Василию Блаженному в Москве, Васильевский остров напоминает мыс Святой Софии в Константинополе. У Петербурга нет очевидного Каприо Стефано. «Мистика» между Европой и Азией 249 места в русской схеме, город окутан метафизическим туманом. Русские писатели часто обращаются к этой теме, Достоевский, Гоголь, Пушкин: никто из них не дает положительного образа Петербурга. Этот город знаменит тем, что самые красивые места именно те, где ты можешь потеряться, и это для местных жителей является причиной для гордости. Своей метафизической природой, своей а – топией, Санкт – Петербург показывает невозможность соединить Восток и Запад. Петербург в XVIII в. становится идеологической столицей новой западной России, возведенной и украшенной французскими, италь­ янскими и немецкими архитекторами и мастерами, такими как Доменико Трезини, Бартоломео Растрелли, Карло Росси, Джакомо Кваренги, Огюст Монферран и другие. Этот город очаровывает тем, что со всем имеет много общего, но при этом остается уникальным в своем роде. Это некая новая реалия, отличающаяся от всей остальной России по своей особой архитектурной, художественной и культурной концепции, предназначенной только для столицы новой империи. Это город, буквально возведен на пустом месте, в заледеневшей лагуне возле Арктического Полярного круга, его климат ужасен. И все же он появился с притязанием быть не столько «Третьим Римом», но фактически, новым Римом, новым градом Святого Петра. В России всегда будет конфликт между Москвой и Санкт – Петербургом. Две российские столицы в конечном итоге являются двумя различными вариантами «Третьего Рима». Таким образом, в начале постсоветской эпохи снова возник дуализм: за московским десятилетием последовало десятилетие петербургское, но как всегда с типичной для России инверсией: 90 – е годы были абсолютно открыты к западному влиянию, тогда как, двухтысячные знаменуют возвращение к традиции, ревниво оберегаемой от тех же самых влияний. Северная столица вдохновила многих великих русских писателей, который в большинстве своем видели в Петербурге средоточие греха, тогда как Москва и провинция обычно представлялись колыбелью Святой Руси, куда должно возвращаться, и которую нужно заново обретать после каждого падения. Таким образом, перемены этих лет свидетельствуют о том, что Россия вновь овладевает своей душой, проглядывающей через ее противоречия и парадоксы. Выжанов Игорь. Православно–католические отношения Протоиерей Игорь Выжанов Выжанов Игорь, свящ. ПРАВОСЛАВНО – КАТОЛИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ НА РУБЕЖЕ XX – XXI ВВ.: ВЗГЛЯД НЕПОСРЕДСТВЕННОГО УЧАСТНИКА СОБЫТИЙ Когда в 1999 г. я, будучи выпускником Московской духовной академии, поступал на работу в Отдел внешних церковных связей Московского Патриархата, то имел собеседование с тогдашним председателем ОВЦС и митрополитом, а ныне Патриархом Московским и всея Руси, Кириллом. На этой встрече Владыка сразу сказал, что мне предстоит трудиться на весьма нелегком участке — быть ответственным за православно – католические отношения. Он пояснил, что, к сожалению, на данный момент диалог между двумя церквами — Русской Православной и Римско – Католической — переживают далеко не лучшие времена. Услышав эти слова, я подумал, что начало моей работы во внешнецерковной сфере напоминает призыв на военную службу. Впоследствии я убедился в справедливости подобной аналогии, ибо тогда, в конце 1990 – х — начале 2000 – х гг., мне пришлось участвовать в настоящих идеологических боях между российскими католиками и православными. На то время пришелся пик кризиса в наших отношениях. Забегая вперед, скажу, что я рад, после 11 лет работы в Отделе внешних церковных связей, быть свидетелем прекращения боев и наступления мира. Вспоминая времена этого православно – католического конфликта, не перестаю удивляться парадоксальности самого факта его существования. Главный парадокс состоит в том, что, рассуждая логически, Россия не должна была стать местом какого–либо конфликта между православными и католиками. По той простой причине, что количество католиков в России чрезвычайно мало. Наличие конфликта объяснимо там, где сталкиваются интересы более или менее равнозначных групп, которым, проще говоря, есть что делить. В этом смысле понятен конфликт между протестантами и католиками в Северной Ирландии (хотя у первых есть определенный численный перевес), понятны драматические взаимоотношения между православными сербами и католиками – хорватами на пространстве бывшей Югославии. Можно понять даже непростую ситуацию на Украине, где есть место компактного проживания греко – католического меньшинства — определенный регион на западе страны. Но в России, где, по некоторым статистическим данным, католики (при 251 всем к ним уважении) составляют менее 0,1 % населения, факт существования конфликтных отношений вызывал только недоумение. У меня есть свои версии объяснения этого парадокса, но я не буду их здесь излагать. Скажу только, что, по моему убеждению, межконфессиональный конфликт, о котором идет речь, носил отнюдь не надуманный, искусственный характер, а был отражением абсолютно реальных интересов и представлений — верных или неверных — обеих сторон. В качестве подтверждения своей точки зрения приведу несколько фактов. Одним из основных обвинений, выдвигаемых православными против католиков, был прозелитизм. Так православные интерпретировали ту интенсивную миссионерскую деятельность на постсоветском пространстве, которую католики развернули после падения «железного занавеса». То обстоятельство, что подавляющее большинство миссионеров были иностранцами, только подтверждал опасения относительно некой враждебной экспансии извне. Католики в свою очередь ссылались на свободу совести и на якобы тотальный атеизм бывших советских граждан, которых нужно срочно приводить в Церковь, в данном случае Католическую. Дискуссия продолжалась годами, на фоне взаимных упреков в неубедительности аргументов. Всё это напоминало позиционные бои времен Первой мировой войны. Пока ситуация не была взорвана в 2002 г. решением Святого Престола преобразовать четыре апостольские администратуры в полноценные епархии. Поскольку это было сделано без какого – либо предварительного оповещения Московского Патриархата, православные получили убедительное подтверждение своей версии о прозелитизме со стороны католиков. Положительному развитию диалога это, конечно, не способствовало. Второй пример эскалации межконфессионального конфликта: помимо прозелитизма, еще одной горячей темой православно – католической дискуссии в бывшем Советском Союзе была ситуация на Украине. Речь шла о столкновениях православных и греко – католиков на западе этой страны в конце 1980 – х — начале 1990 – х гг. Последствия тех событий оказались весьма неблагоприятными для православных: у них были насильственно отняты практически все храмы в трех областях Западной Украины. И потянулись годы ожесточенной дискуссии с католиками, причем не только восточного обряда. Православная сторона апеллировала к Риму, призывая сдержать греко – католическую агрессию. Рим в ответ указывал на автономность греко – католиков и советовал разбираться с ними самими. Греко – католики считали, что они просто восстановили справедливость после сталинских гонений на их Цер- 252 Религия ковь. Дискуссия длилась годами. Казалось, что у каждой стороны своя правда, и никто друг друга не переубедит. Но в 2001 г. состоялся визит Папы Иоанна Павла II на Украину. Поездка прошла вопреки протесту со стороны Украинской Православной Церкви. Это дало православным основания для дальнейших утверждений о намеренном игнорировании Римом их интересов на Украине. К тому же, несколько лет спустя, в 2005 г. украинские греко – католики перенесли свою главную кафедру из Львова в Киев, где у них практически нет паствы. Одним словом, к середине 2000 – х гг. ситуация в православно – католических отношениях на территории бывшего СССР такова, что, казалось бы, ничего не предвещало той оттепели, которая затем последовала. Я считаю это подлинным чудом Божиим. Хотя, конечно, все описываемые события легко объяснить с обычной человеческой точки зрения. В конце концов, у обеих сторон, православной и католической, была воля к примирению. Да и сам конфликт, как я уже говорил выше, поражал своей абсурдностью. Тем не менее, мы, как верующие люди, хорошо знаем, что Господь может воздействовать на определенные ситуации посредством усилий отдельных людей. Начало положительным сдвигам в двусторонних отношениях было положено с помощью переговорного процесса между Московским Патриархатом и Святым Престолом. В 2004 г. в ходе визита в Москву делегации Папского совета по содействию христианскому единству, во главе с его тогдашним председателем кардиналом Вальтером Каспером, было принято совместное решение о создании Совместной рабочей группы по разрешению проблем, существующих во взаимоотношениях между Русской Православной и Римско – Католической Церквами. В том же году группа начала свою работу, сразу став эффективным инструментом для выявления конкретных проблемных ситуаций, предельно откровенной дискуссии и поиска путей их разрешения. Но, самое главное, на поле православно – католического диалога в России появились новые люди. В 2003 г. представителем Святого Престола в Российской Федерации был назначен архиепископ Антонио Меннини. Полноценных дипломатических отношений между двумя государствами в течение долгого времени не существовало, они были на уровне не посольств, а представительств. Но, выполняя де – факто функции посла Ватикана, архиепископ А. Меннини внес неоценимый вклад в дело улучшения межцерковных отношений и последующего установления полноценных дипотношений Святого Престола и России. Весьма показательным является тот факт, что 3 сентября 2007 г. Святейший Патриарх Выжанов Игорь. Православно–католические отношения 253 Московский и всея Руси Алексий II наградил его орденом святого благоверного князя Даниила Московского III степени «во внимание к трудам в деле налаживания добрых отношений между Русской Православной и Римско–Католической Церквами и в связи с 60–летием со дня рождения». Своим открытым, искренним и доброжелательным отношением к Русской Православной Церкви архиепископ А. Меннини явил разительный контраст с жесткой политикой тогдашнего руководства российских католиков. Собственно говоря, многие проблемы в православно – католических отношениях в России были вызваны неоправданной жесткостью российских католических лидеров в отношении интересов Православной Церкви. Однако в 2007 г. и здесь появились новые люди. Архиепископ Тадеуш Кондрусевич, возглавлявший Архиепархию Божией Матери в Москве, получил новое назначение — на свою родину, в Белоруссию. А его место занял новорукоположенный архиепископ Паоло Пецци, до этого служивший в России в качестве священника. Приход нового главы российских католиков, сразу продемонстрировавшего конструктивный подход к отношениям с православными, был также ознаменован положительными сдвигами в нашем диалоге. Здесь я хочу отметить одну интересную особенность, имеющую прямое отношение к теме нашей конференции — отношениям России и Италии. Почти все положительные изменения в российском православно – католическом диалоге связаны с выходцами из Италии. Это и уже упоминавшиеся архиепископы Антонио Меннини и Паоло Пецци, и представители монашеской общины Бозе из Пьемонта, а также Общины св. Эгидия. Дружбу с последними двумя организациями наша Церковь поддерживала и в самые непростые для православно – католического диалога времена. Необходимо также сказать о многолетних добрых связях с целым рядом итальянских епархий, среди которых особое место занимает Архиепархия Неаполя. Мы глубоко признательны кардиналу Крешенцио Сепе за братскую помощь в предоставлении храмового здания общине Московского Патриархата, действующей в Неаполе. Невозможно забыть ту дружескую, открытую и непринужденную атмосферу, в которой проходил визит кардинала в Москву в 2008 г. Не думаю, что столь знаменательная роль итальянцев в улучшении отношений двух Церквей является случайностью. Здесь наверняка имеет значение и традиционная дружба между двумя народами, что существенно облегчило взаимопонимание. Есть, вероятно, и в национальном итальянском характере черты, позволяющие достигать успе­ хов на дипломатическом поприще, как светском, так и церковном. 254 Религия Как бы то ни было, я убежден, что все эти качества будут весьма востребованы и в ближайшем будущем, когда, завершив нелепую конфронтацию между двумя нашими Церквами, мы продолжим развитие добрых отношений и позитивного диалога. В плане «мирного строительства» перед нами стоят непростые задачи. Мне даже кажется, что враждовать гораздо легче, чем сотрудничать. В ситуации конфликта цели сторон предельно ясны — максимально уязвить противника. А в каком направлении нам теперь дружить? Казалось бы, возможных путей сотрудничества более чем достаточно. Но если тщательно рассмотреть каждый из них, то оптимизм сразу становится если не пессимизмом, то так называемым «осторожным оптимизмом». По крайней мере, в моем случае это так. Тем не менее, попробую сейчас кратко обрисовать имеющиеся у нас опции. Достижение полного единства между Православием и Католицизмом. На мой взгляд, это является наименее выполнимой задачей. Причина проста: почти тысячелетнее разделение породила массу таких различий в нашей церковной жизни, которые для традиционного православного сознания, с присущим ему консерватизмом, могут показаться непреодолимыми. Различия эти носят самый разнообразный характер, от богословия до каких – то мелочей церковного быта. Хотя мы и утверждаем с обеих сторон, что догматически, богословски православные и католики очень близки, как имеющие один общий исторический корень, различия в этой важнейшей сфере всё равно присутствуют. Наиболее красноречивым примером я считаю католический догмат о Непорочном зачатии Божией Матери. Не вдаваясь в подробности, скажу, что при всем огромном почитании Богородицы, существующем в Православной Церкви, этот догмат вызывает однозначное неприятие в среде православных богословов. А Католическая Церковь, естественно, не будет, в угоду православным, от этого догмата отказываться. Далее, в плане своего личного понимания наших богословских различий, скажу, что для меня, например, не совсем понятно, что такое индульгенция. Я пытался подробнее узнать об этом католическом понятии. Читал, спрашивал своих знакомых католических священников, но ясности не прибавилось. Пока, наконец, я не понял, что это реалия иной системы богословских координат, а именно — юридического подхода к понятию греха. Если это так, то можно быть уверенным, что и идею индульгенции православное сознание не примет. Вообще менталитет верующего человека, принадлежащего к любой религии, я бы сравнил с цементом. Пока цемент в жидком состоянии, Выжанов Игорь. Православно–католические отношения 255 на строительной площадке, в него легко входят различные предметы. Когда же проходит время, и цемент застывает, что – либо извлечь из него практически невозможно. Так и в религиозной жизни. Раз проникнув в жизнь, какие – то идеи, концепции или практики с течением времени приобретают священный и неприкосновенный характер, независимо от своего подлинного наполнения. О том, что любые разделение в религиозной сфере преодолеваются с колоссальным трудом, свидетельствует сама история. Приведу при­ мер из внутренней жизни Русской Православной Церкви. В 2007 г. был преодолен раскол с Русской Православной Церковью Зарубежом. Это разделение длилось с 1920 – х гг. и имело чисто политическую подоплеку. Оно было преодолено с падением коммунизма в России, но потребовало колоссальных усилий со стороны Московского Патриархата и тех представителей РПЦЗ, которые понимали, что данный раскол себя полностью изжил. Между тем, в рамках Русской Зарубежной Церкви до сих существует довольно сильная оппозиция воссоединению с Московским Патриархатом, которая породила новый раскол, уже в рамках РПЦЗ. И это при том, что между нашими Церквами нет вообще никаких различий! Что уже тогда говорить про Католическую Церковь, различия с которой есть, и довольно серьезные. Честно говоря, мне кажется, что с католической стороны присутствует недопонимание всей серьезности этой проблемы для православных, по крайней мере, российских. Рим, имея опыт заключения всевозможных уний — не только с «византийцами», но и с коптами, армянами и прочими конфессиями, которые мы, православные, считаем монофизитами, — с легкостью смотрит на присутствие богословских различий у желающих воссоединиться. По моему глубокому убеждению, подобный излишне оптимистичный подход, к сожалению, лежит в основе официального богословского диалога между Римско – Католической Церковью. Диалог ведет свое начало с эйфорических для православно – католических отношений времен после II Ватиканского собора, когда были сняты взаимные анафемы между Константинополем и Римом. Главной целью начала богословского диалога тогда было заявлено восстановление полного единства между Православием и Католицизмом. На данный момент я, как недавний участник богословского диалога, могу сказать, что мы не только не приблизились к этой цели, но всё больше от нее отдаляемся. Сейчас в рамках диалога обсуждается тема первенства в Церкви. Традиционным для диалога образом, она сформули- 256 Религия рована очень общо: «Роль Римского епископа в церковном общении первого тысячелетия». Казалось бы, диалог вышел на «финишную прямую». Стоит найти богословский компромисс в вопросе о месте Римского епископа в истории Церкви до разделения 1054 г. и в условиях современности, и путь к воссоединению Востока и Запада будет открыт. Однако, на мой взгляд, события развиваются с точностью до наоборот. Прежде всего, потому, что для самих же католиков данная тема оказалась слишком «неудобоваримой». В процессе дискуссий выясняется, что они не намерены ни на йоту отступать от своих представлений об исторической роли Римского епископа. Это вполне понятно. Ведь Римский епископ, Папа, для них — основа основ. Мне эта ситуация напоминает наше советское прошлое в его перестроечный период, когда критиковать и оспаривать уже можно практически все, но Ленина — не трожь! К подобной позиции католиков можно относиться с дипломатичным уважением, если речь идет только о дипломатии. Но возможность какого – либо компромисса и, соответственно, прогресса в богословском диалоге эта неуступчивость просто исключает. Здесь я намеренно не хочу углубляться в вопрос о межправославных раздорах, которые вызвала данная тема православно – католического диалога. Я имею в виду претензию Константинополя на роль некоего «православного Папы» среди прочих Поместных Церквей и попытки Москвы противостоять этому. Как бы то ни было, по моему глубокому убеждению, выбор нынешней темы богословского диалога крайне неудачен. Тема о роли Римского епископа способна завести диалог в тупик и ухудшить общее состояние православно – католических отношений. Думаю, что для их спокойного хода нужно понизить градус эйфорических ожиданий в области богословского диалога и отдать приоритет церковной дипломатии. Нам нужно просто научиться сосуществовать, жить рядом, не только при наличии общего врага — агрессивного секуляризма и прочих антицерковных фигур современного мира. Там где можно взаимодействовать — пожалуйста, но много друг от друга не ждать. Полагаю, что с православной стороны такое понимание присутствует. Дело за стороной католической. Будем надеяться, что и здесь нам поможет чрезвычайно практичный и живой итальянский ум. СОДЕРЖАНИЕ От редакторов........................................................................................................................5 Приветствие кардинала Сепе............................................................................................. 11 Приветствие доктора Буонайюто.................................................................................... 13 I. История Токарева Е.С. Итальянцы в России: обзор тем и исследований.................................... 15 Бондаренко А.Ф. Итальянские мастера пушечного и колокольного дела в Москве в конце XV – начале XVI в..................................................................................34 Талалай М.Г. Русская армия в Италии в 1799 г.: освобождение или оккупация?...... 45 Тонини Лючия. Путешествие Джован–Пьетро Вьёссё по России (1814–1817 гг.)....... 55 Бибиков М.В. Двенадцать апостолов российского византиноведения и Италия........ 71 Юсим М.А. Поликультурность и национальная идентичность..................................... 81 Чернобаев А.А. Российско–итальянское культурное сотрудничество на страницах журнала «Исторический архив»................................................................87 Россиус А.А. Титул Петра I в речи Джанвинченцо Гравины «В защиту римских законов» (Pro Romanis legibus)........................................................92 II. Литература и философия Гардзонио Стефано. Образ России в итальянской антинаполеоновской поэзии: «Russiade» Джироламо Орти................................................................................97 Бёмиг Михаэла. Рай и ад, лимоны и Везувий: неаполитанский миф в русской поэзии на рубеже XIX–XX веков...................................................................104 Джустино Анджела. Заболеть Италией: Путешествия русских мыслителей XIX – начала XX века в поисках себя............................................................................... 140 Капилупи Стефано. Ф.М. Достоевский и А. Мандзони в духовном горизонте доконстантиновского «идеала»......................................................................................... 150 Сгамбати Эмануэла. Заметки к «Путешествию в Италию» Андрея Белого........... 160 Сини Стефания. Интерпретации М.М. Бахтина в Италии.......................................... 172 Барбуто Дженнаро. Аугусто Дель Ноче и марксизм советских революционеров................................................................................................................... 186 Бибикова А.М. Акилле Кампаниле: трудности перевода пьес на русский язык......200 III. Религия Надзаро Антонио. A bono in bonum. В.Н. Забугин: от «Судьбы Вергилия» до «Христианского Возрождения в Италии».......................................................................205 Грачотти Санте. Христианский универсализм С.С. Аверинцева.............................225 Каприо Стефано, свящ. «Мистика» между Европой и Азией в русской религиозно–философской культуре...............................................................236 Выжанов Игорь, свящ. Православно–католические отношения на постсоветском пространстве на рубеже XX–XXI вв...............................................250